Моей старшей дочери, моей прекрасной Анастасии,

решившей посвятить себя журналистике, посвящаю я эту книгу.

Храни тебя Господь, Милая!

Очень маленькое предисловие, которое все-таки было написано с тем, чтобы его прочитали.

Этот роман является, по сути, продолжением романа "Откатчики", хотя чересчур сильно он с ним не связан. Так, может быть, лишь несколько отголосков эха из романа-предшественника. Больше автору добавить нечего, кроме того, что я прошу у всех читателей прощения за употребленную в романе ненормативную лексику. Увы, в литературе еще не научились "запикивать" матерные словечки, а обойтись без них, передавая колоритную речь персонажей, не получается. "Так не лучше ли, чем мучить читателя плоскими героями, сделать их по-настоящему живыми?" — подумал я. И… сделал.

Часть I. На службе Его Величества

Пролог

Свет…

Свет бывает разным: иногда это мягкий полумрак спальни, где умирают от счастья двое, иногда это приятно-болезненное солнце, от которого невозможно, да и не хочется прятаться — ведь такой свет большая редкость в Москве. Но этот свет не был похож на что-то из памяти. На что-то, с чем можно было бы сравнить его. Он шел откуда-то изнутри того, что находилось впереди, и невозможно было понять происхождение его источника. Казалось, что вот-вот, и он откроется, станет виден внутреннему зрению, но в то же время рассудок, уцелевшие остатки которого в ужасе сжались сейчас в один жалкий шарик, рассудок, что был вдребезги разбит маленьким твердым предметом и, словно крошечный метеорит, летящий с невероятной скоростью, пробив обшивку космического корабля, лишил его обитателей воздуха, — рассудок возродил сам себя. Заставив собраться вместе уцелевшие частички. И сейчас то, что вновь могло чувствовать, то, что называется у кого-то душой, всеми силами не хотело узнать: что же это за место, которое излучает столь необычный и пугающий, непостижимый свет. Свет, к ядру которого вел черный, с гладкими стенками тоннель.

Затем тоннель стал расширяться, прямота его трубы исчезла. Она извивалась словно гигантская змея, и то в одном, то в другом месте тело этой змеи вздувалось, готовое вот-вот лопнуть. Всякое движение по тоннелю прекратилось. Свет впереди не потух, а, наоборот, стал еще сильнее, и вдруг после очередного, самого болезненного и резкого спазма стенки тоннеля исчезли. Тело змеи распалось изнутри, и вот уже не осталось ничего, что ограничивало бы свет. Он бил отовсюду, и он был везде. Лишь поменял свою пугающую ожидаемость на наступивший и оттого уже не страшный абсолют.

Свет был везде, и вначале ему казалось, что он повис в этом свете словно в невесомости. Спина не чувствовала твердости стола, руки ничего не ощущали, глаза не могли показать то, что они видели. И вот откуда-то, из этого обволакивающего света появилась голова в белом, как у пекаря, колпаке. Впрочем, сразу стало понятно, что голова принадлежит не пекарю, ибо единственное, что позволяло опознать голову как таковую, были ее глаза: чуть по-доброму насмешливые, но оттого приятные и позволяющие на что-то надеяться. Все остальное скрывалось под марлевой белой повязкой. Такие повязки носят представители многих профессий, но именно эта повязка могла принадлежать только врачу.

— Так-так-так, — удовлетворенно прозвучало из-под маски, — вот мы уже и глазки открыли, вот и славно. Значит, шок прошел, значит, мы с ним справились. А глазки-то у нас со-о-всем ничего не понимают, да? Ну, ничего. Мы тебя починим, и глазки тоже, того, заработают… — Добрая голова куда-то нырнула, и вновь он оказался один в этом море света. Затем вдруг откуда-то сбоку произнесли голосом похожим на голос головы:

— Где там носит УЗИ? Я должен тут вприсядку сплясать, что ли, для того чтобы они со своей всезнайкой вовремя являлись? Что? Уже пришли? Ну, вот и славно. Давайте-ка мне снимки. Так-так… Все как я и думал. Ну что ж… Поехали? Мотор!

"Почему он сказал "мотор"? При чем тут мотор? Кто же так говорит? Кажется, режиссер на съемочной площадке. Но при чем тут режиссер и кино? Не бывает режиссеров в колпаках и масках".

— Анестезия!

— Я!

— Маску ему.

— Есть.

"Что это? Хорошо-то как… Уплываю. Только бы куда-нибудь подальше от этого света. Уплыть так, чтобы никогда его больше не видеть".

Люди в колпаках, масках и белых халатах боролись за его жизнь долгих восемь часов. Тот самый маленький метеорит, разбивший душу на крошечные части, засел глубоко в теле и никак не хотел покинуть своего места. Торговался. Собирался зацепиться хоть за что-нибудь, но его все же вытащили.

Хирург отделения неотложной хирургии института Склифосовского, умница и виртуоз Павел Мечников аккуратно положил пулю на застеленное марлей дно эмалированной посудины, удовлетворенно хмыкнув:

— Сорок пятая моя. Прямо юбилейная!

— Вы гений, Павел Константинович, — прощебетала в ответ сохнущая по хирургу медсестра Оленька и покраснела.

— Вы, Оленька, не краснейте, вам не идет. Что, в самом деле, за проявления женственности во время операции. Пять лет наблюдаете, как людей режут, а все как будто девочка с первого курса. Лучше скажите, как там больной?

— Все в порядке: пульс в норме, давление поднимается до нормального показателя.

— Ну, раз так, то будет жить. Да… Всякое видел, но чтобы выжить после такого ранения… Впрочем, еще раз убеждаешься, что медицина наука неточная, и слава богу! Ведь умереть должен был по всем правилам. С таким подарком, — он кивнул в сторону пули, — отправляются куда подальше. Ждет его кто?

— Жена ждет. Как привезли его, она так и сидит под дверями блока, не уходит, — подал голос один из ассистентов.

— Тем более хорошо. Хорошо, что у парня такая жена настоящая. Так и надо, — усмехнулся хирург, — когда такая жена есть у человека, то имеет смысл жить дальше. Знаешь, что есть одна душа, которая, как там, в песне, поется? "Тебя вовеки не предаст". Ладно… Снимаем парня со стола, перекладываем на каталку и отвозим в интенсив. Пусть ночку полежит, посмотрим, как он после второго рождения себя станет чувствовать. Оленька, вы табличку на каталку повесили или опять как всегда?

— Ой, извините, Павел Константинович, сейчас повешу.

— Не забывайте, ведь сто раз говорил. — Мечников хотел рассердиться, но ему нравилась Оленька, да и сорок пятая по счету извлеченная пуля не давала повода для плохого настроения. — Как там его звать-величать?

— Сейчас гляну, Павел Константинович. Да где же у меня тут было записано-то? А, вот: Герман. Да, точно. Герман Кленовский. Сейчас сделаю табличку и отвезу его в реанимационное отделение. А вы… домой?

— Оленька, вы лучше его отвезите и ко мне в кабинет зайдите потом, расскажете, что там с больным, хорошо?

Оленька просияла и почувствовала, как в низ живота мгновенно ударила теплая волна. Задохнувшись от желания, она не смогла ответить, лишь несколько раз кивнула…

…Он пришел в себя на рассвете. Первым, что увидел, был потолок. Попробовал покрутить головой, сначала вправо, потом слево. Слева, на стуле, сидела Настя и дремала. Сон сморил ее несколько минут назад, а все остальное время она провела у его постели, прислушиваясь к дыханию своего Геры. Он захотел позвать ее, но понял, что с выражением своих мыслей с помощью голоса придется подождать: говорить не получалось. Тогда он, постаравшись, чтобы это не походило на стон и не испугало ее, принялся тихо мычать. Настя открыла глаза, взглянула на него. Ее глаза выражали покой, и никакой тревоги в них не было.

— Ты коровка?

Он чуть улыбнулся и немного покачал головой: "Нет. Я не коровка".

— Тогда зачем ты мычишь? Больно говорить? Ничего. Доктор сказал, что это пройдет. Что-то хочешь сказать? А давай я дам тебе ручку и подставлю блокнот. Напишешь мне?

Он кивнул. Как мог, ослабевшими пальцами взял авторучку, приложил ее к бумаге и кривыми, наезжающими одна на другую буквами написал: "Привет, малыш. Я вернулся. Ты рада?"

Настя лишь прижалась лицом к его руке.

Все осталось позади: и майор Давыденко, не поверивший в смерть Геры, и на удивление быстро приехавшая вызванная им "Скорая", дежурившая в аэропорту, и женщина-врач, когда-то работавшая в чеченском полевом госпитале, которая благодаря этому своему жизненному обстоятельству точно знала, что надо делать в таких случаях. И вызванный по рации вертолет МЧС, домчавший в Склиф по воздуху летящего в этот момент по черному тоннелю Геру.

А потом тоннель лопнул. Просто он стал не нужен.

Гера вернулся.

Как завербовать… олигарха

Оставим на время нашего воскресшего героя. У него впереди долгий путь к выздоровлению и ограниченная на это время жизнь: режим, лекарства… Лучше поглядим, что же случилось после того, как империя "Юксона" развалилась и остатки ее превратились в пыль, которую унес тот самый wind of change, воспетый однажды наивными пенсионерами из группы "Скорпионс".

Борис Хроновский, как и предсказывал старичок Гадва, был осужден на десять лет и водворен в одно из исправительных учреждений на севере страны. То, что произошло с ним, имело свою предысторию. Именно о ней сейчас и пойдет речь.

Отчего-то всегда получается так, что если какой-либо бизнес принадлежит больше чем одному человеку, то бизнес этот можно считать заранее обреченным. Это как в абсолютной монархии, как в любой диктатуре: есть один, кто сидит на троне, и он владелец ста процентов акций. Только в этом случае можно рассчитывать, что это самое предприятие просуществует в течение приличного срока. В "Юксоне" было по-другому, да и не только в "Юксоне": шумными "бракоразводными" процессами между вчерашними партнерами по бизнесу переполнены новостные ленты газет и интернет-сайтов. И, как при любом разводе, одна из сторон всегда остается недовольной, так и партнерам по бизнесу редко удается решить свои дела "полюбовно". Здесь и бесконечные судебные процессы, и сливы грязного компромата через те же самые газеты и сайты, и даже стрельба "по-ковбойски" — это когда наемные "ковбои" расстреливают вчерашнего партнера прямо из автомобиля или находясь верхом на мотоцикле, после чего с радостными криками куда-то улепетывают, и милиция ищет их "след в прерии" долгие годы, что весьма сложно, так как следы в прериях исчезают быстро.

В империи под названием "Юксон" абсолютной монархии не было. И незачем идеализировать образ Бори Хроновского: нет там ничего, что можно было бы идеализировать, но Боря, как ни странно, думал, что у него есть друг. Самый настоящий друг, преданный и честный. И Боря настолько верил в эту дружбу, что не видел ничего неразумного и странного в том, чтобы отдать своему другу часть "Юксона" во владение, а вот друг, хоть и не имел ничего против Бориной щедрости, со временем стал втайне его ненавидеть. Объяснять причины его ненависти долго, они банальны и уж точно из тех, что уходят корнями в самую древнюю, изначальную историю человечества. Многие журналисты, "передрав" это друг у друга, назвали Борю Хроновского после его ареста современным Монте-Кристо. Возможно, это и так. Возможно, что если Боря когда-нибудь попадет на волю, то где-то на затерянных офшорных счетах белопесочных и голубоводных Багамских островов ждут его несметные, отмытые сокровища. Вот только добраться до этих отмытых денег Боре будет очень тяжело. Об этом есть кому позаботиться…

И если Боря — современный Монте-Кристо, то он так же, как и его предшественник и прототип Эдмон Дантес, имел своего тайного палача, ставшего впоследствии бароном Дангларом. Бориным тайным палачом стал его лучший друг по имени Петя. Тот самый "дядя Петя" Рогачев, у которого в кабинете с потолка свисал боксерский мешок, и Петя иногда, проходя мимо, бил по нему кулаком, представляя, что это и не мешок вовсе, а вполне интеллигентное, украшенное золотыми очками лицо его друга Бориса. Петя ненавидел его, и ненавидел не той медленной, иссушающей самого себя ненавистью, которая лишь идет во вред тому, кто ее содержит подобно сосуду с ртутью. Нет, ненависть Рогачева была подобна голодной змее, выползшей на охоту с твердым намерением вонзить свои ядовитые зубы в тело жертвы, получив взамен ее жизнь. Рогачев жаждал крови своего друга и, внешне оставаясь прежним, лишь ждал удобного для нападения момента, поместив голодную змею своей ненависти в засаду.

К сорока годам приобретя колоссальное и по мировым-то меркам состояние, которое он почти целиком держал за границей, получив от жизни все, о чем может мечтать человек, Рогачев вдруг решил, что он страшно обделен судьбой. Он с неохотой, но все же признался себе в наличии сильнейшей зависти по отношению к Боре.

— Вот уж кому-кому, а "этому", — так он называл про себя своего "друга", — удалось получить от жизни все, да сверх того еще и известность!

— Мало ли, — горестно рассуждал сам с собой Рогачев, прогуливаясь в саду своего римского дворца или глядя из иллюминатора самолета на сугробистый ковер пролывающих внизу облаков, — на свете богатых людей. — И отвечал сам себе: — Достаточно! Вот только к богатству еще и власть должна прилагаться. И не такая, когда ты командуешь тысячей-другой наемных сотрудников, которые все равно при этом остаются наемниками, а значит, продадут тебя в любой момент. Нет! Власть должна быть над народом, и силой ее не достичь. Как у любой коровы из стада есть пусть и слабенький, но мозг, так и у каждого из стада человеческого есть способность выполнять команды пастуха. Сделай так, чтобы выполнение этих команд нравилось каждой корове в стаде, и вот уже ты владеешь частью мира в границах собственной страны. Но я всего лишь комбайн, который идет по полю и косит бабло. А Боря — нет, ему еще и публичность подавай. Сволочь…

Хроновский не делился своими планами о президентском сроке ни с кем, включая Петра, но вся его деятельность по созданию разного рода благотворительных фондов, широко освещаемые в прессе акции в поддержку "молодых талантов" создавали ему в глазах "стада" имидж серьезного и порядочного хозяина, которому в случае чего можно доверить покрутить самый главный руль в течение, как минимум, четырех лет. Понять намерения Бори было несложно, и каждый, кто обладал хоть какой-то мало-мальской способностью анализировать, понимал, что фондами и студенческими грантами Боря не ограничится. Что впереди Борины поездки по регионам с раздачей премий и пенсий, его постоянное мелькание в проплаченных эфирах на телевидении и, как следствие всего этого, — заявка на участие в президентских выборах. И, что самое важное, Борина победа даже в том случае, если бы он эти выборы проиграл, не вызывала бы сомнений. Кандидаты в президенты народом не забываются, а наоборот, некоторые из них попадают в разряд "зажимаемых" властью и приобретают сумасшедшую популярность. Так думал Рогачев и совсем не удивился, когда за пару лет до того исторического собрания в башне "Юксона", во время которого Хроновский провозгласил себя будущим президентом самой большой страны в мире, в римском палаццо раздался телефонный звонок. Звонивший представился сотрудником российского посольства и попросил дать ему возможность переговорить с Петром Рогачевым немедленно. Петр взял принесенную слугой трубку и вместо "здравствуйте" хмуро осведомился:

— Что вам нужно?

Чиновник из посольства был предельно вежлив и говорил спокойно. Так, как могут говорить только представители особой касты — "касты высокопоставленных силовиков": уверенно, не повышая голоса, чувствуя за собой силу.

— Вы, Петр, зря думаете, что мне нужно от вас больше, чем вам от меня. Предлагаю выяснить для каждого из нас меру нашей заинтересованности при личной встрече. Речь пойдет о дальнейшей участи вашего компаньона.

Рогачев, опасаясь провокации, осторожно ответил:

— Я вас не вполне понимаю. Кого вы вообще это представляете? Ведь вы не хотите сообщить мне, что мой загранпаспорт просрочен и мне необходимо лично явиться в посольство для получения нового?

Чиновник очень коротко назвал фамилию человека, которого он представлял, и Рогачев мгновенно изменился в лице. Понял, что звонок серьезен, на провокацию не похож: не станет провокатор представляться эмиссаром того, кто носит такую фамилию.

— Когда вы хотите встретиться со мной?

— Чем быстрее, тем лучше. Это необходимо и вам в первую очередь.

— Так приезжайте ко мне прямо сейчас, за чем же дело стало? Здесь у меня и поговорим.

— Нет, Петр. К вам я не поеду. Помимо вас в доме много людей.

— Что вы этим хотите сказать?

— У нас уже давно не телефонный разговор, да и в посольстве вас лучше никому не видеть. Приезжайте на Вилла Боргезе, воспользуйтесь такси. Отпустите машину и поднимитесь по лестнице.

— Как я узнаю вас?

— Я к вам подойду.

— Время?

— Решайте сами. Хотите сегодня, хотите завтра, но лучше не затягивать. В Москве ждут моего доклада и вашего ответа.

Рогачев помедлил с ответом, затем, видимо, решив что-то, быстро поглядел на часы в виде яблока в руке статуи Евы, стоящей в углу кабинета, потер переносицу:

— Не очень-то мне все это нравится.

— Что именно вам не нравится? — равнодушно осведомился чиновник.

— Для чего такая конспирация? Впрочем, да… Не телефонный разговор, вы говорите. Хорошо, я буду там. Сегодня. Ровно через час.

…Чиновник оказался самым обыкновенным "серого" вида человечком. "Крепыш" — окрестил его Рогачев с первого взгляда. Тот и впрямь двигался стремительно, но если у больших, "фактурных" мужчин такая стремительность называется спортивностью и силой, то у таких вот крепких, невысоких "сбитней" — представителей сильной половины человечества — она выглядит именно как юркость и смотрится, впрочем, вполне аутентично и предсказуемо. Он подошел к Рогачеву сразу, как только тот поднялся по лестнице одного из входов знаменитого римского парка Вилла Боргезе. Протянул руку, представился:

— Ваш тезка, Петр. Пройдемся?

Рогачев кивнул, и они медленно пошли вперед по одной из бесчисленных парковых аллей, усыпанных мелким бурым гравием. "Тезка" начал первым:

— Не хочу ходить вокруг да около, скажу сразу: нас интересует информация о вашем компаньоне Хроновском.

Рогачев остановился и в упор поглядел на своего собеседника:

— А не кажется вам, что вы перегибаете палку, стараясь сделать из совладельца крупнейшей в стране нефтяной компании осведомителя? Чем же вы намерены мне платить? Ведь я слышал, что подобные услуги оплачиваются, не так ли? Но со мной как раз тот самый случай, когда я сам могу заплатить вам за то, чтобы вы оставили меня в покое.

Чиновник Петр досадливо поморщился, пожал плечами и достал из внутреннего кармана пиджака свое удостоверение. Рогачев прочел на обложке: "Администрация Президента".

— Это я вам так просто показал, чтобы вы понимали, кто именно заинтересован в вашей помощи.

— Удостоверение опричника — это не доказательство.

"Тезка" с удивлением поглядел на Рогачева так, словно впервые его увидел:

— А что же, по-вашему, может являться доказательством? Мне у него, — он ткнул пальцем в небо, — что ли, просить письмо с подписью? Вы меня просто послушайте внимательно, а уж потом сами для себя решите, соглашаться или нет. Пойдет?

Рогачев кивнул.

— Ну, так вот, — продолжил человек с удостоверением, — я приехал сюда специально для того, чтобы передать вам следующее: Хроновский начинает действовать кое-кому на нервы, причем довольно сильно. Не тем он занимается, по нашему мнению. Лезет не в свой огород. Зарвался. Фонды создает, молодежные движения, словом, всерьез решил сыграть в политические шахматы.

Рогачев перебил его:

— Я могу поговорить с ним. Могу сказать, чтобы он остановился, и, поверьте, меня он послушает.

Чиновник лишь с улыбкой покачал головой:

— Нет. Вас он не послушает. Он вообще никого не станет слушать, такой уж он человек. Мы за ним давно наблюдаем и имеем представление о том, что он собой представляет. Берега он давно потерял. Но, — "тезка" говорил почти шепотом, так что Рогачев даже затаил дыхание, чтобы расслышать и ничего не пропустить, — вы ведь человек разумный и даже более чем. Вы-то понимаете, что не надо испытывать терпение, — он вновь ткнул указательным пальцем вверх, — и мы вам предлагаем альтернативу.

— Альтернативу чему?

— Тому, что может с вами случиться, если Хроновский будет изолирован.

Рогачев всплеснул руками:

— Что значит "изолирован"?! Вы хотите сказать, что Бориса посадят?

Чиновник ответил прежним полушепотом:

— Я повторяю, он как козел, который лезет в чужой огород, а за это козла наказывают в присутствии других, чтобы всем сразу было понятно: здесь нечего делать.

Рогачев вновь поморщился:

— Не могли бы все-таки избегать ваших аллегорий? Как-то, мягко говоря, необычно, когда человека с состоянием в несколько миллиардов долларов называют "козлом".

— Хорошо. Тогда прямым текстом говорю: если он выдвинет свою кандидатуру на президентских выборах, то сядет в тюрьму, и надолго. Так надолго, что, возможно, и не выйдет оттуда вовсе.

Рогачев кивнул:

— Понятно. Кто же захочет делиться? Мне это хорошо известно. А какие у вас планы насчет компании?

— "Юксон" перестанет существовать, Петр. Ведь вы прекрасно знаете, кому Хроновский собирается продать долю бизнеса.

— Не понимаю, о чем вы.

— Да все вы прекрасно понимаете. Американцам, вот кому! Ресурсами страны торговать нельзя — это преступление. Налогов "Юксон" не платит, и вы играете во всем этом не последнюю роль. Думаете в Италии отсидеться? Это можно, но зачем вам становиться невозвращенцем? Вы же не завербованный ЦРУ Березовский, которого мы просто выкинули из России как паршивую овцу. Вы нормальный гражданин, семья у вас замечательная, бизнес серьезный.

— Что вы все ходите вокруг да около? Вы мне прямо скажите, чего вам нужно от меня, какие у вас гарантии? Я не чувствую себя слабым, поверьте. И меня придется заинтересовать чем-то совершенно особенным. И вообще я не понимаю, с чего вы взяли, что я стану стучать на собственного компаньона и друга, которого знаю уже лет двадцать?

Чиновник вежливо захихикал, прикрыв рот рукой:

— Да никакой он вам не друг. Мне-то уж не говорите ерунды. А то, что я вам предлагаю, вовсе не на безвозмездной основе находится. Во-первых, вас никто не тронет. Можете въезжать, выезжать, заниматься бизнесом, словом, жить, как жили. Это тот минимум, который, если вдуматься, вовсе минимумом не является, как не является минимумом свобода.

— Если есть "во-первых", то есть и "во-вторых", не так ли?

— Да… — чиновник испытывающе поглядел на Рогачева, — есть и во-вторых.

— И что же это?

— Возможность.

— Простите, я перестал вас понимать.

— Возможность купить себе билет в новую жизнь. Вас сложно чем-либо удивить, я понимаю, но если вы уступите свою долю "Юксона" государству и поможете перевести оставшиеся активы в государственную собственность, то вам будет предложено место, которое даст право иметь вот такое же удостоверение, как у меня. Что вы на это скажете?

Рогачев медлил с ответом, тянул время. Вероятность такого конца "Юксона" никто не прогнозировал, но он, Петр Рогачев, всегда помнил, что играть в игры с государством занятие для идиотов, а он таковым не являлся.

— У меня будет время подумать?

— А я и не тороплю с окончательным ответом по второму пункту. Понимаю, что принять решение тяжело. Но по первому вам необходимо дать ответ прямо сейчас.

Рогачев вдруг разозлился. Вспомнил самодовольное лицо Бориса, его ироничную ухмылку и слова: "Ты, Петь, словно моя тень, и никто, кроме меня, тебя не видит". Неожиданно всплыла какая-то прошлая студенческая обида: на третьем курсе в "Губкине" Хроновский "увел" девушку Рогачева, на которой тот планировал жениться. Увел просто так, на месяц поиграться. А потом бросил ее. "Он вообще людей всегда вот так бросал, с легкостью, сволочь, — подумал Петр, — ну его к чертовой матери, в самом деле. Чем я рискую? И на верность я ему не присягал. Тоже мне царь Соломон нашелся".

Рогачев еще раз схватился за переносицу, яростно потер ее пальцами так, словно совсем собирался оторвать собственный нос, и ответил:

— Я согласен.

Шпионы, как мы

Вначале Рогачева забавляло все это новое "шпионство": так он называл свою деятельность по сливу информации на самого себя. Чиновник Петя оказался не просто сотрудником Администрации Президента, а очень высокопоставленным сотрудником Администрации Президента и плюс к тому имел генеральские погоны с зелеными полосками. В Москве они не встречались ни разу: Рогачев носился по всему свету, часто ночуя в самолете и завтракая то над Атлантическим, то над Тихим, то над Индийским океаном. Своей охране он не мог доверять так же, как доверял раньше, ведь "тезка" — обладатель зеленых погон дал ему понять, что помимо его, Рогачева, у администрации полно осведомителей в "Юксоне", причем на самых разных уровнях. Их встречи проходили в парках Нью-Йорка и Бостона, в ресторанах Вены и Парижа: "контора", как называл свою организацию генерал, денег на его поездки не жалела.

…Здесь надо бы сказать несколько слов о том, кто такой этот генерал Петр Сеченов, откуда он взялся, словом, что это за птица села на плечо к Рогачеву и, по-видимому, не собиралась улетать. Петя в школе был секретарем комсомольской организации, вел активный половой образ жизни, принуждая к этому же образу многочисленных пионервожатых, и после школы подался в партийный какой-то институт, откуда перевелся, и весьма удачно, в МГИМО. Из МГИМО Петя прямым ходом отправился в "лесную" школу КГБ СССР и, окончив ее с отличием, был направлен для работы в американскую резидентуру, где провел несколько успешных вербовок среди военнослужащих военно-морской базы Норфолк, за что и получил от коллег незлобивое прозвище Петька-Торпеда. Жизнь в качестве резидента, как правило, не бывает долгой, и Торпеда однажды угодил мимо цели. Пришлось уходить, долго и сложно. "На хвосте" у генерала Пети висели американская военная полиция и агенты ФБР, но Петя сумел добраться до Кубы, откуда его с оказией и вывезла российская подводная лодка, совершавшая кругосветное плавание. По прибытии в Москву Петю представили к награде, тайно и без помпы наградили и перевели в госаппарат. На дворе был юбилейный 2000-й, Старик сделал наконец-то всей стране долгожданный подарок, заявив о своем уходе, на его место заступил крепкий, подвижный и здоровый человек, тоже обладатель зеленых погон, и очень быстро все крупные посты в правительстве и госаппарате оказались заняты коллегами Торпеды и крепкого, подвижного человека. Это, с одной стороны, было очень удобно, хотя бы потому, что не надо было никого ни с кем знакомить, народ этот был дисциплинированным, на работу не опаздывал и никогда не пьянел, а это отличное качество для государственного чиновника высокого уровня. Но с другой стороны, никакой особенной инициативы от этой дружной компании в зеленых погонах не исходило и приходилось, хочешь не хочешь, "разбавлять" их зеленый муравейник муравьями других пород, чтобы не было, так сказать, инцеста на высоком уровне. Так появились в правительстве самые разные, порой весьма примечательные люди. Затесался между ними даже один всамделишный гомосексуалист, которого пришлось срочно женить, дабы избежать излишнего роптания в народе.

Генерал Петя "рос", как он любил говорить, "вместе с Россией". Также "вместе с Россией" росло и его благосостояние, и вскоре оно, это состояние, стало настолько "благим", что Торпеда перестал даже просматривать выписки со своих многочисленных банковских счетов, предоставив заниматься этим своей жене. Крепкий человек очень ценил генерала Петю за его выдающиеся качества и несомненную добродетель и патриотизм. Это выражалось в том числе и в карьерном росте: в течение первого года нового века Торпеда стал одним из наиболее влиятельных членов президентской администрации — самой значительной и полномочной структуры в стране. Не занимая официально даже пост заместителя руководителя, генерал Петя заставлял всамделишных замов вскакивать с места одним своим видом. Кто-то из них так однажды и признался ему, мол, как видишь вас, Петр Валерич, так и хочется "вытянуться во фрунт". Ему поручали самые ответственные и сложные задания, и вот, наконец, когда в самых высоких кулуарах прозвучало слово "Юксон", генерал Петя понял, что близится, прямо-таки с курьерской скоростью летит на него долгожданный лавровый венок победителя, и рьяно взялся за дело. Завербовав около сотни сотрудников самого разного уровня и проанализировав полученную от них информацию, Торпеда понял: все, что ему нужно, — это Петр Рогачев. Заполучив его согласие, генерал Петя вознесся под облака, и многие при его появлении не только стремились побыстрей встать из-за своего удобного, палисандрового стола, но даже падали в обморок от избытка впечатлений, которые вызывал этот "фактурный" человек.

Впрочем, о согласии Рогачева слить своего компаньона знали лишь трое: сам Рогачев, генерал Петя и крепкий, подвижный человек. За короткое время Рогачев передал генералу Пете несколько чемоданов ксерокопированных и подлинных документов, молчаливых свидетельств незаконного обогащения "Юксона" за счет предъявления "Юксоном", вместо выполнения своих налоговых обязательств перед налоговой системой, среднего пальца правой руки. За чистую нефть выдавался буровой раствор, за который вообще никто ничего не платил. Гера Кленовский придумал великую аферу со скупкой законсервированных нефтяных скважин. Фирмы-однодневки продавали нефть "Юксона" за рубеж, а полученные деньги "пуляли" на офшорные счета "Миллениум-банка", президент которого пронырливый итальянец Филиппе Ангелони приобрел привычку радостно потирать руки при очередном известии о "миллионе из России", поступившем на счет его пиратского банка. О Борисе Хроновском было известно решительно все, вплоть до количества посещений им туалета в течение суток. Ждали лишь "дня Че", и он наступил именно в момент, когда на том самом историческом совещании в башне "Юксона" Хроновский открыто объявил себя будущим президентом России.

Немедленно после окончания этого эпатажного действа Рогачев позвонил генералу Пете и сказал всего одно слово:

— Началось.

Генерал Петя был также немногословен и бросил в трубку:

— Добро. Понял.

Через час Рогачев сидел в салоне своего самолета, который держал курс на Лондон — прибежище богатых и вороватых авантюристов со всего мира, а Борис Хроновский, ничего не подозревая, готовился пойти в Кремль на встречу олигархов с президентом. На этой встрече все произошло словно в повести Гоголя "Вий".

— Поднимите мне веки, не вижу, — сказал страшный Вий.

Ему подняли веки, и он указал на злосчастного Хому Брута. Нечисть набросилась на бедного философа, и тот упал бездыханным.

Так же примерно было и на том совещании: крепкий человек, веки которого предварительно поднял генерал Петя, указал на Хроновского пальцем, и все, кто отрастил когти, набросились на него, схватили и бросили в тюрьму. Они растерзали бы его, но времена наступили иные. Откуда ни возьмись появились какие-то никчемные правозащитники, госдеп США, как всегда, вылез со своей "озабоченностью", и Хроновского лишь осудили. На десять лет.

А что же Рогачев? Рогачев сидел в Лондоне и торговался с генералом Петей. Даже он, Торпеда, не мог, не имел права лишить Рогачева части акций "Юксона". Это привело бы к колоссальной международной огласке, а "строители вертикалей" не хотели лишнего шума, тем более что арест Хроновского и без того вызвал настоящий девятый вал скандальных публикаций и репортажей, как в России, так и за рубежом. Генерал Петя звонил в Лондон по нескольку раз и увещевал Рогачева вернуться. В конце концов они пришли к компромиссному решению. Операция с подкупом судей, которые должны были вести процесс Хроновского, была придумана ими в два счета, в качестве разменной пешки Рогачев недолго думая выставил Геру и, после того как все прошло именно так, как было запланировано, ни разу не поинтересовался Гериной судьбой. "Зачем? Кто такой этот жалкий воришка, чтобы мне знать о месте, где его зарыли в землю", — подумал однажды Рогачев и долгое время не вспоминал о Гере, которого, как он полагал, убили. Именно так и доложили генералу Пете нерадивые помощники, сгрузившие изъятые ими в Шереметьеве-2 чемоданы с долларами на пол-Петиного кабинета и даже не удосужившиеся перепроверить эту информацию, а генерал Петя, в свою очередь, рассказал об этом Рогачеву во время очередного "телефонного моста" между Москвой и Лондоном:

— Там парнишку этого, который хотел за кордон с баблом дернуть, завалил отморозок какой-то, — сказал Торпеда.

— Да? Ну и черт с ним, — равнодушно ответил Рогачев, — хотя парень был не лишен способностей. Такой в любом деле нужен. Так что мы в результате будем делать с вашим, Петр, вторым обещанием? Я-то со своей стороны все выполнил: Борис сидит, компания потихоньку отходит к государству, а я так и не получил от вас заверений касательно своей будущей участи.

— А вы напрасно волнуетесь. Как раз сегодня решился вопрос о вашем назначении. Знали бы вы, чего для меня стоило пробить у "первого" этот вопрос. Я ведь не единолично такие дела решаю: есть куча противников, двурушников-сволочей, которые на это место своих людей двигали, и вдруг им всем как все равно отверткой да под ребро, представляете! Врагов у меня после этого добавилось, конечно. Да и черт с ними! Так что, считайте, место ваше.

Рогачев расхохотался. Он смеялся долго и не мог остановиться, так что генерал Петя, давно убравший телефонную трубку от уха, чтобы не оглохнуть, и держащий ее перед собой, подумал, что, верно, у лондонского "сидельца" не все в порядке с мозгами. Наконец Рогачев отхохотал и с желчью в голосе произнес:

— Вы со мной в детские игры, что ли, играете? Какое такое "место"? Вы хотите, чтобы я вам поверил, вернулся в Россию и на меня мгновенно надели кандалы и бросили к Боре в камеру?

Генерал Петя скрипнул зубами от злости и, едва сдерживая себя, процедил в трубку:

— Никто вас ни в какие кандалы заковывать не станет, прекратите валять дурака! Как мы и договаривались, вы продаете на аукционе свои акции, переводите половину от вырученной стоимости куда следует, а сами въезжаете в кабинет руководителя отдела президентской администрации, то есть становитесь по должности даже выше меня! Устраивает вас такое положение вещей?

Рогачев покрутил в пальцах какую-то безделушку, кажется, бриллиантовую запонку, и ответил:

— Я выставлю свои акции на торги только после того, как во всех газетах, в Интернете и на телевидении пройдет официальная информация о моем назначении. Только тогда я пойму, что вы не ведете со мной двойной игры. Это мой окончательный ответ.

Генерал Петя неожиданно успокоился:

— Это вообще ерунда. Завтра же все услышите и увидите своими глазами. Большой помпы не обещаю, ведь вы не премьером становитесь, но во всех ключевых СМИ информация появится обязательно. Так что выбирайте: либо сидеть в Лондоне и ждать, когда на вас подадут в международный розыск, а ваше имя пока что вообще нигде не фигурирует, все в рамках наших договоренностей, либо вернуться в Россию и стать уважаемым человеком, делающим для своей страны полезное дело. Да и акции ваши пока хоть что-то стоят, а ведь скоро ими можно будет подтереться, не более того. Государство согласно их выкупить и вернуть вам ни много ни мало половину стоимости!

Рогачев бросил играться с бриллиантовой запонкой и машинально отшвырнул ее в сторону.

— Ладно, договорились. Завтра прямо с утра включаю ОРТ и жду информацию о самом себе. Если все будет так, как вы сказали, то лететь мне до Москвы, сами знаете, недолго. Скажу своим, пусть самолет под парами держат. До скорого, тезка.

— До скорого, уважаемый Петр Сергеевич.

— О! Это что-то новое в наших отношениях, — сыронизировал Рогачев.

— Так ведь теперь ноблиссе облиге, как говорится, — парировал генерал Петя и криво ухмыльнулся.

Девятый подъезд

Утром следующего дня в восьмичасовых новостях Первый канал Общественного российского телевидения показал сюжет о "перестановках и новых назначениях, проведенных в Администрации Президента РФ". Кого-то перевели на другую работу, кого-то повысили, а кого-то и вовсе отправили в отставку. И в самом конце, когда диктор уже собиралась перейти к другой теме, вдруг в бегущей строке перед ее глазами, в той самой, которую не видят зрители, появился некий текст, и диктор, молодая симпатичная женщина, машинально, на всю страну прочла:

— Также главой информационно-политического департамента Администрации Президента РФ назначен Рогачев Петр Сергеевич, 1967 года рождения…

Петр нажал кнопку вызова прислуги, попросил принести ему свежих московских газет и везде увидел свою фотографию и даже какую-то придуманную, мало что общего имеющую с настоящей биографию. Из информации, напечатанной в "Коммерческом вестнике", выходило, что он, Петр Рогачев, долгое время являлся топ-менеджером их с Хроновским совместного банка АМЕНХАТЕП, а затем тем же самым "топом", но уже "Юксона". Ни в чем "таком" замечен не был, никакой собственностью в "Юксоне" не владел и так далее и тому, знаете ли, подобное.

— Ловко у тезки получается, — хмыкнул Рогачев, — так, значит, я теперь глава информационно-политического департамента? Отменно! Еще бы знать, что это такое и с чем это едят, но, как говорится, "боссу незачем вникать в суть". Так что прилетим — увидим.

Рогачев стремительно оделся, вызвал машину и приказал везти себя в аэропорт. Проходя по коридору, вдоль спален домашних, столкнулся со своей заспанной супругой. Та, позевывая, дежурно спросила:

— Далеко собрался?

— В Москву, Рита, за колбасой, — попробовал отшутиться Рогачев, соорудив на лице умильную гримасу.

Супруга мгновенно встрепенулась — от недавней сонной истомы не осталось и следа.

— Да ты в своем уме, Петя! Они тебя посадят! Господи, — запричитала было она, — ну почему ты у меня такой глупец!

— Во-первых, не я у тебя, а ты у меня, — холодно оборвал ее Рогачев, который давно не любил свою жену и сейчас был даже рад тому, что она остается в Лондоне, откуда он и не думал ее вызывать, — во-вторых, я еду работать первым после бога, и меня это возбуждает гораздо больше твоих причитаний!

Рита лишь притворно вздохнула, мол, "делай как знаешь, милый", получила от давно не любимого ею мужа контрольный поцелуй в щеку и юркнула в дверь своей спальни.

Рогачев тут же забыл о ней. Его годами доведенная до совершенства и филигранной точности интуиция, словно барометр, предсказывала ясную, безоблачную погоду и комфортное атмосферное давление. И так как все его мысли были заняты предстоящим вступлением в должность, он и предположить не мог, что немедленно после того, как его пусть и нелюбимая, но все же законная жена, мать его детей, закроет за собой дверь его спальни, она с победоносным воплем сдернет с себя какой-то замысловато-кружевной пеньюар и, отбросив его в сторону, радостно воскликнет:

— Ура! Он уперся! Наконец-то!

Слова эти были адресованы ее личной служанке по имени Бесс, которая, будучи совершенно нагой, раскинулась на огромной кровати в позе морской звезды. Через секунду эти двое слились в долгом лесбийском поцелуе, и Рита мысленно пожелала своему мужу подольше не возвращаться обратно.

…В Москве Петра встречали в зале официальных делегаций Шереметьева-2 двое сугубо официального вида мужчин, в одном из которых Рогачев без труда опознал генерала Петю, другого он тоже знал: где-то встречались раньше, только вот Петр никак не мог вспомнить, где именно. Мужчины обменялись крепким рукопожатием, уселись в совершенно черный микроавтобус с такими же черно-непроницаемыми стеклами, сзади пристроилась машина сопровождения, из открытых окон которой торчали автоматные стволы охранников, и небольшой кортеж, резво взяв с места, покатил в Москву.

Как только уселись и Петр ослабил на шее впившуюся галстучную удавку, его тезка подмигнул, причем получилось у него так ловко, что и Рогачев, и третий человек с позабытым именем приняли это дружелюбное подмигивание каждый на свой счет.

— По маленькой, — заявил Торпеда, — за знакомство. — Он извлек из бара бутылку хорошего коньяка, три больших "обкомовских" хрустальных стакана и маленькую тарелку с тремя тоненькими кружками лимона. — Насчет закусить, товарищи-господа, извиняйте: обслуга просчиталась. Вы, кстати, знакомы?

Рогачев немного виновато улыбнулся:

— Нет. Вернее, мне ваше, — он поглядел на третьего человека, — лицо знакомо, а вот имя я как-то совсем позабыл. Извините — дорога была долгая, то да се…

— Поплавский, — представился мужчина, — Егор Юльевич Поплавский, политолог. Глава фонда политических инноваций, или в просторечье ФИПа.

— Ах, вот оно что… Главный манипулятор умами в этой стране?

Поплавский смущенно хрюкнул. Он вообще был немного похож на хрюшку: такую с первого взгляда добродушную и безобидную, но при более внимательном рассмотрении впечатление менялось. Чувствовалось, что у хрюшки железные зубы и хватка Джека-потрошителя.

— Да скажите уж… Впрочем, в чем-то вы, безусловно, правы: влияем, направляем, рисуем картинку правильную для народа. Вот и вас хотим к этому делу подключить.

— Ну, за встречу, — вмешался в их разговор генерал Петя, разлив каждому по полстакана.

— Да ни к чему вы это, — поморщившись, ответил на приглашение выпить Поплавский, — впереди серьезный разговор, а вы тут со своими военно-полевыми традициями.

— И правда, товарищ генерал, — поддержал Поплавского Рогачев, — я-то алкоголь не особенно уважаю. Эта дрянь успешному человеку не товарищ.

— Ну и черт с вами, — беззлобно ответил Торпеда, — а я традицию не нарушу. — С этими словами генерал Петя влил в себя содержимое своего стакана, крякнул и вместо закуски понюхал кожаный ремешок своих часов.

Поплавский и Рогачев проследили за траекторией движения генеральского стакана и продолжили разговор.

— Скажите, Егор Юльевич, вы буквально в двух-трех словах мне можете описать то, что я должен буду делать? Чего, так сказать, ждет от меня Отчизна на новом поприще? Я ведь бизнесмен, а значит, враг народа. Вы же, — он поочередно ткнул указательным пальцем в сторону Поплавского и генерала, — отчего-то решили, что мне нужно заняться именно внутреннеполитическими вопросами. Согласен, что место, за которое я отвалил в пользу родного государства ни много ни мало полтора миллиарда долларов, — довольно статусное, но я боюсь, как говорили раньше, еще при совдепах, "завалить участок".

Поплавский поправил съехавшие на кончик носа золотые очки и ответил:

— Видите ли, Петр Сергеевич, как бы вам сказать…

— Да вы скажите как есть, я постараюсь разобраться, — ухмыльнулся Рогачев.

— Н-да… Ну, так вот, одним словом, наша с вами государственность, и бывшая и нынешняя, во всем цивилизованном мире вызывает хроническое недоверие. Отсюда все эти громкие попытки России заявить о себе на международной арене, и, сами знаете, зачастую все это походит на танцы медведя в посудной лавке. Объяснение тому есть: мы, да и вы теперь, занимаемся вопросами, так сказать, внутренними и делаем это на высоком профессиональном уровне, чему свидетельство полное отсутствие сколь-нибудь значительных народных волнений. А внешнюю политику делают, — Поплавский брезгливо поморщился, — жлобы. Те самые каменножопые жлобы, которые унаследовали свою каменножопость еще от Молотова. Они давно пережили свое время, но сдаваться не хотят и, более того, плодят себе подобных, пестуя горе-дипломатов в стенах Института международных отношений. Недаром наша современная дипломатическая школа одна из худших в мире. — Поплавский даже фыркнул от негодования. Видно было, что эта тема не дает ему покоя уже долгое время. — Но в свое время и до нее дойдут руки. Сейчас важно удержать достигнутый уровень доверия к власти внутри самой страны, а уровень этот штука очень зыбкая и, прямо вам скажу, катастрофически ненадежная. Старикам и тем, кому сейчас за пятьдесят, еще можно показать сюжет о замачивании террористов в унитазе, а вот молодежь… — Егор Юльевич сделал паузу и сокрушенно вздохнул, — молодежь отбивается от рук. Я не говорю сейчас о наркотиках, алкоголе и уровне преступности — все эти показатели зашкаливают, особенно в регионах. Вылечить ситуацию можно, но для этого необходимо вдолбить в твердые лбы юнцов какую-то общую идею.

— Национальную! — громко подхватил захмелевший генерал Петя и залихватским жестом махнул второй стакан коньяку.

— Да нет… Не надо совсем уж громких слов. Сразу национальную идею не придумать, вернее, не построить. И она должна быть действительно общей, а я говорю о том, что понравилось бы молодежи. Вы понимаете, к чему я клоню, Петр Сергеевич?

Рогачев покосился на оставшийся стакан с коньяком и пожал плечами:

— Да как-то, если честно, не совсем.

— Ничего страшного. На самом деле все очень просто: вам необходимо любыми способами повысить среди молодежи уровень лояльности к собственной стране. Поймите же, наконец: чем раньше мы с вами сделаем это, тем дольше сможем жить в свое удовольствие. Говорю это с несвойственной мне прямолинейностью, но лучше вырастить племя рабочих муравьев, чем, не замечая их существования, оказаться в один совершенно непрекрасный момент лицом к лицу с силой, направленной против нас. И тогда прощайте бизнес, гламур и все тридцать три удовольствия. Эта сила сроет под корень все Рублевское шоссе, предварительно спалив его дворцы дотла, а светских львиц, которые не успеют удрать, изнасилует и повесит на фонарных столбах вниз головой. Армию посылать будет бесполезно: полуголодные офицеры уже не станут стрелять в детей, скорее, они охотно перейдут на их сторону. Конечно, кто-то будет стоять за всем этим, но кто именно это будет, уже неважно. По крайней мере, для нас с вами.

— Факт! — развязно откликнулся генерал Петя и выпил третий стакан коньяку, лишив Петра призрачной надежды на снятие стресса. — И кстати, товарищи интеллигенты и олигархи, мы приехали.

Маленький кортеж въехал на территорию Кремля со стороны Боровицких ворот. Машина сопровождения, ввиду ее теперешней ненадобности, отстала, а микроавтобус проехал через всю кремлевскую зону и остановился у трехэтажного корпуса, лишь недавно со скандалом отреставрированного албанской строительной фирмой и хитрющим пройдохой-прорабом, изрядно погревшим на этой реставрации руки. А после отгремевшего скандала назначенным послом то ли в Гондурас, то ли в ту же самую Албанию — бог весть куда.

Троица вылезла из автобуса, и поочередно, один за другим, мужчины вошли в дверь, над которой имелась мало что говорящая непосвященному человеку табличка с надписью "Девятый подъезд". Эта часть Кремля была закрыта для туристов, а те, кому необходимо было бывать здесь по какой-либо необходимости, прекрасно знали, что означает этот "девятый подъезд".

Прошли мимо офицера охраны — капитана с зелеными погонами, поднялись в лифте на четвертый этаж. Рогачев поразился мрачности интерьера этажа: очень слабые, словно во время военной светомаскировки, немногочисленные электрические лампочки, стены, обшитые черными панелями, — все это разительно контрастировало с той деловой обстановкой, к которой давно уже привык Рогачев: мрамор, красное дерево, ультрамодные интерьеры… Словом, роскошью здесь и не пахло.

— Нам налево, — отчеканил генерал Петя и первым вошел в просторный коридор, ведущий в северное крыло корпуса.

Пройдя около сотни шагов, они оказались перед массивной двустворчатой дверью, справа от которой была прикреплена табличка с именем какого-то чиновника, а слева Рогачев увидел табличку со своим именем: "Директор информационно-политического департамента Рогачев Петр Сергеевич. Каб. 11".

Поплавский распахнул дверь, жестом пригласил всех войти, и они оказались в большой комнате с тремя фикусами в кадках, двухкамерным холодильником, стульями, креслами и массивным письменным столом, за которым сидела немного полноватая, приятная женщина-секретарь и бойко печатала, пулеметно стуча клавишами персонального компьютера. Увидев вошедших, она прекратила печатать и, не вставая, вежливо улыбнулась:

— Таня.

Рогачев, невесело окинув ту половину ее фигуры, которая возвышалась над столом, дежурно представился:

— Петр Сергеевич.

— Очень приятно. Чайку сделать? — не меняя тона, спросила Таня.

— Да работай ты, Танюх, — развязно ввинтился в разговор генерал Петя. — Мы вот с Егор Юличем твоему новому начальнику его апартаменты покажем и уйдем, а вы уж тут сами с ним решайте, чайку или кофейку или, может, мороженое с танцульками.

Таня кивнула и вновь застучала по клавиатуре.

Кабинет оказался довольно вместительным: диван, шкафы с прозрачными дверцами и с непрозрачными дверцами, большой телевизор, журнальный столик, стол для заседаний, придвинутый к большому письменному столу, по виду очень массивному и тяжелому, а на стене, над столом, портрет президента.

Рогачев кивнул на портрет:

— Он хочет меня видеть сейчас?

Генерал Петя переглянулся с Поплавским и очень серьезно ответил:

— Президент, Петр Сергеевич, он не ставит задачи. Президент, он с вас, Петр Сергеевич, в свое время стребует, тогда и встретитесь. Вот так вот.

"Свои" и "Ресурс Змея"

И началась у Рогачева совсем другая жизнь. Ушли в прошлое авральные ночные звонки и полеты на частном "Джете" вдоль экватора, а вместо этого появились: подъем в семь часов утра, водные процедуры, яичница и автомобиль с тремя "Аннами" на номерных знаках, прибывающий за Петром каждое утро в одно и то же время. В девять переродившийся олигарх сидел в своем кабинете и целый час, а то и два занимался тем, что ничем не занимался. Вернее, он, разумеется, не просто сидел и разглядывал, скажем, дверную ручку или, закинув руки за голову и полулежа в кресле, изучал потолок и портрет президента на стене, нет. Он, по его собственным словам, "шарился в Интернете".

…Здесь необходимо сказать и несколько слов об интересных свойствах того самого портрета, который висел за спиной Рогачева. Такие портреты, написанные в старинной манере одним известным художником, фамилия которого не то Глазурин, не то Жилов, есть в кабинете каждого "чиновника с мигалкой" и отличаются одним забавным свойством. Не случайно они написаны именно в старинной манере: глаза с портрета словно смотрят на обитателя кабинета, в каком бы месте он ни находился. И можно, вполне можно услышать, как какой-нибудь пассажир сине-проблескового лимузина, отдыхающий в выходной на своей даче в кругу близких и находясь под добродушным хмельком, рассказывает следующее:

— Отобедали мы с Ястрибинским в "Желтом море", все спокойно обсудили, и вернулся я к себе. Дверь закрыл покрепче, секретарше сказал, чтобы ни с кем не соединяла, а сам на диване пристроился отдохнуть. Так ведь ничего из этого отдыха не вышло!

Тут кто-нибудь из приглашенных — выходцев из того же круга — с пониманием дела спросит:

— Смотрит?

И захмелевший дачник, сокрушенно покачав головой, ответит:

— Смотрит. И так, знаете ли, становится не по себе, что мысли о послеобеденном отдыхе сами собой убегают. Встанешь с дивана на портрет не глядючи и поскорей за стол. Когда за столом сидишь, так хоть глаз его не видишь…

Что же касается Интернета, то Рогачев открыл Всемирную паутину для себя именно от скуки. Каждый день в промежутке между десятью и одиннадцатью утра приходил Поплавский, и они подолгу обсуждали самые разнообразные проекты. Собственно, Петру и не приходилось ничего выдумывать самому: для этого существовал Поплавский с целым штатом веселых безумцев, именующих себя то "креативщиками", то "модераторами общественного мнения", то еще как-то, столь же вычурно и замысловато. Рогачев лишь выслушивал соображения Поплавского по тому или иному вопросу, просматривал смету и, если не имелось возражений, давал очередному "общему проекту" зеленый свет. К чести Рогачева надо сказать, что еще ни разу он не подписывал сметы Поплавского в их первозданном, созданном не знающей границ фантазией "Юлича" виде. Именно здесь и нужен был тот самый "синдром собственника", которым болен каждый, кто хоть когда-то "мутил" собственное дело. Взятки Рогачева не интересовали, денег у него было, по любому счету, достаточно, и смета грустного Поплавского безжалостно резалась пополам, а затем еще и еще. Поплавский возражал, возмущенно краснел, вскакивал с места, зачем-то брался за дужки очков, отчего еще больше становился похож на хрюшку, но ничто не помогало. В конце концов пастырь веселых безумцев с возмущением соглашался и забирал свою смету для переделки.

Однако его возмущение было не более чем театром одного актера, так как смета и в "располовиненном" виде не имела ничего общего с действительными расходами и в несколько раз их превышала.

Самым первым детищем, появившимся на свет стараниями Рогачева-чиновника и Поплавского-выдумщика, стала молодежная организация под названием "Свои". Денег на "Своих" выделялось тоже по-свойски, то есть очень много, и набранные по рекомендациям лидеры "Своих" активно и с успехом их "осваивали", устраивая факельные шествия вокруг озер Подмосковья или маршируя по московским улицам с портретами президента и флагами. Никакой особенной пользы от деятельности "Своих" никто не ощущал, но в том, что такая организация должна была по-явиться, никто и не сомневался. Молодежные организации существовали всегда и при любом режиме: комсомол при совдепах, гитлерюгенд при Гитлере, и вот теперь появились "Свои".

Начальник "Своих", юркий тридцатилетний "живчик" Гриша, похожий на перезревшего пионервожатого, вызывал в Рогачеве внутреннее сострясение. "Сучий хлыщ… — думал про него Рогачев, — но заменить его некем". "Свои" довольно быстро расползлись по всей стране, благо финансировались они прямо из госбюджета и проблем с тем, где проводить свои собрания, хранить портреты и флаги, а также униформу: кепки-бейсболки с надписью "Свои", майки, на которых был изображен двуглавый орел, и трехцветные нарукавные повязки, не было. Живчик Гриша разъезжал по Москве в серьезном тонированном "БМВ" с шофером и всеми силами старался, чтобы ни один рядовой член движения никогда об этом не узнал.

— Ты, Гриша, будь попроще, — как-то сказал ему Рогачев, — твоя задача сопляков под знамена ставить, а не показывать, что ты на проценте от меня сидишь. Понял?

Гриша послушно кивал, всеми силами пытался угодить и понравиться новому боссу и однажды, когда увидел вдруг на столе у Петра книжку известного писателя, хулигана и матерщинника, то мгновенно "сделал выводы" и спустя несколько дней, втайне от Рогачева и стремясь произвести на того самое хорошее впечатление, за казенный счет закупил огромное количество книжек этого самого скабрезного литератора. После чего организовал их публичное сожжение на одной из столичных площадей. Проделав все это при огромном скоплении прессы и недоуменных граждан, Гриша заявился в девятый подъезд за похвалой, но вместо нее получил от Рогачева выговор, а от прямолинейного и бесхитростного генерала Пети, оказавшегося в тот момент в кабинете Рогачева, Гриша заработал молниеносный короткий хук в нос, после которого упал на ковер и захныкал:

— Ы-ы-ы, за что-о-о-о?

— За то, мудила, — распалившись, зарокотал генерал Петя, — что без спросу такую херню в центре Москвы учинил!

— Я не понимаю, Гриша, — поддержал его Рогачев, — ты на кого работаешь? На нас или на этого говнописца? Ты ему такую рекламу сделал, что теперь его вонючие книжонки про то, как в землю русскую надо семя пускать и вместо работы соревнование на самый громкий бздеж устраивать, в каждом доме появятся. Народу любопытно стало: "А кого это там сожгли?" Ты эти мюнхенские замашки брось! У нас не Германия тридцатых годов, а Россия, и не канцлер, а президент. Таких говнописак в игнор надо ставить, а не пиарить их за казенный счет!

Словечки "игнор" и "пиарить" Рогачев добавил в свой лексикон, вдоволь пообщавшись с разнообразными личностями в Интернете. Те самые заветные утренние часы, когда не было посетителей, Петр тратил на переругивание не пойми с кем в различных интернет-форумах. Анонимность, которую давал Интернет, возможность не называть своего подлинного имени, а прикрываться псевдонимом вызывала восторг у Петра, и он охотно переругивался с каким-то Белкиным, Модестусом, Векселем, Вито и прочей разношерстной публикой, появляющейся время от времени на "Ресурсе Змея". Рогачев попал на этот сайт случайно: однажды ему попалась фотография двух совокупляющихся чернокожих, и Рогачев был поражен размером достоинства самца.

— Ну и… у него, — вслух произнес Рогачев и закрыл развратную картинку. Он не особенно жаловал порнографию, тем более что Интернет ею просто кишел. От нечего делать он набрал нецензурное название мужского полового органа в строке поиска одного из поисковых сайтов и нажал клавишу "ввод". Как ни странно, первым из сайтов, на котором встретилось больше всего упоминаний слова из трех букв, оказался именно "Ресурс Змея", ссылка на него была самой первой, и Петр пощелкал мышью по подчеркнутому названию "Змей". Перед ним тотчас же появилась фотография певца Боярского — искусный фотомонтаж, где Боярский в костюме мушкетера Д’Артаньяна и другой актер, Смирнитский, сыгравший в знаменитом фильме, как известно, Портоса, стояли с красными глазами, держа в пальцах самокрутки с марихуаной, и в облаках дыма, и подпись под этой картинкой:

— Я вижу еще один отряд, сударь!

— О… И я тоже… Вот нас вштырило…

Рогачев засмеялся. Он хохотал, он ржал как лошадь и не мог остановиться. Что-то сидевшее в нем, какое-то грязное и нездоровое начало наконец прорвалось наружу, и он громогласно смеялся, не сдерживая себя, так, что секретарша Таня, чуть приоткрыв дверь в кабинет шефа, с облегчением убедилась, что тот не сошел с ума, а причиной его неистовой веселости стало что-то, что он разглядывал на экране монитора.

— Во дают, а! — только и вырывалось у Петра по мере того, как он путешествовал по страницам "Змея". Собственно сайт представлял собой сборище графоманов, размещающих на его страницах свои рассказы, и критиков, которые, не стесняясь в выражениях, поливали их творчество отборной руганью. Прочитав несколько рассказов, Петр понял, что еще немного, и мышцы его брюшного пресса точно не выдержат. Смеялся он в течение доброго получаса и под конец, уже изнемогая, просто налег всем телом на стол и лишь тихонько всхлипывал, впервые в жизни испытав на себе избитое выражение "смеяться до слез".

С тех пор Петр стал постоянным посетителем этого сайта, и каждое утро в кабинете он начинал с просмотра картинок, прочтения рассказов и комментариев к ним. Однажды среди излияний графоманов о том, как кто из них напивался, сношался, употреблял наркотики, бил морду приезжим сезонным рабочим, и прочего подобного непечатного количества нецензурных словосочетаний Рогачеву попался грустный, пронзительный рассказ о несчастной судьбе маленького беспризорника. Назывался рассказ "Ничей". О маленьком вокзальном побирушке, восьми лет от роду по имени Пися Камушкин. Однажды он увидел аквариум с рыбками, стоящий в витрине дорогого магазина, и решил во что бы то ни стало купить его. Отогнавший его охранник злобно подшутил над Писей, заявив, что рыбок тот сможет купить за "тыщу долларов"…

У Писи не было родителей, он лишь смутно помнил две руки и раскрасневшееся лицо женщины, которая купала его в зеленом пластмассовом ушате. Из сострадания Писю подкармливала спившаяся старуха Любаня. Она покупала для мальчика молоко и булки с изюмом, на этом детство Писи заканчивалось не начавшись.

Любаня попала под поезд, о булках Пися и не вспоминал, все копил на рыбок. Деньги: милостыню в виде медяков и серебряной мелочи — он складывал в пакет с изображенной на нем красивой, но немного грустной девушкой. "Не грусти, — разговаривал с ней Пися, — скоро купим рыбок. Вот будет радость!"

Наконец, когда пакет был полон, Пися решил, что этого вполне достаточно для покупки аквариума. Он отправился в магазин, там его вновь остановил охранник, со смехом выбил у Писи пакет из рук, и монетки рассыпались…

Пися плакал, собирая их. Потом с зареванными глазами побрел куда-то, хотел было перейти дорогу, но его сбил самосвал.

Заканчивался рассказ попаданием Писи в рай, где тот встретил свою Любаню. Она улыбалась и звала к себе. В руках Любаня держала молоко и булки.

Рогачеву после прочтения этого рассказа стало тошно. И не потому, что он, несмотря на свой космический статус небожителя, на то исключительное положение в обществе, лишь повысившееся после его нового назначения, вдруг посочувствовал к этому несчастному беспризорнику. И не оттого, что он принял прочитанное близко к сердцу, нет. Он, скорее, с удовольствием размазал бы автора рассказа по стенке, а почему — и сам не знал. Наверное, потому, что люди, которые едят с золотых тарелок, не любят, когда не пойми откуда к ним в тарелку попадает муха. Муха, отвратительная, отливающая зеленым перламутром навозная муха. Тогда эти люди орут, визжат и у них начинается истерика. Муха никак не вписывается в их жизненную систему, в привычный уклад, и они и слышать не хотят ни о какой мухе. Рогачеву показалось, что границу его собственного любимого им мира только что безжалостно нарушили. Вне всякого сомнения, написавший этот рассказ был если и не полноценным Достоевским, то, во всяком случае, талант у него явно присутствовал. Рогачев поднял глаза вверх, туда, где в самом начале был написан псевдоним автора. Перед тем как начать читать, Петр не поинтересовался, кому принадлежит этот рассказ, но сейчас с непередаваемым чувством дежавю он смотрел на псевдоним, ник автора. А ник был из двух слов: Гера Клен.

То, чего все ожидали с самого начала

Рогачев еще раз поглядел на два слова, которые почти что всем живущим на планете Земля никогда бы ничего не сказали, а ему, Петру Рогачеву, при виде двух этих слов отчего-то сделалось немного печально. А потом это немногое сделалось многим, и Рогачев невесело вздохнул:

— Да… А все же неплохой был парень, хоть и ворюга. Иной не ворует, а толку от него как от козлищщи молочищща: ввек не дождешься. А этот и сам хитропопил, и мне в карман рекой текло. И надо же, кто-то почти что его полным именем назвался. Посмотреть, что ли, что еще написал?

Рогачев зашел на персональную страничку Геры Клена и обнаружил на ней ссылки на потора десятка рассказов. Принялся читать. Первый был о том, как некто работал во французской винной компании и облапошил ее так, что после этого французики с плачем покинули Россию. Рогачева рассказ повеселил, и он опять долго и всласть посмеялся над историей очередного плута и мошенника. Этот же плут и мошенник перекочевал на страницы второго рассказа: на сей раз он был брачным аферистом. Написано было грамотно, со знанием дела, и Рогачев даже удивился, до чего гадостным способом некоторые вынуждены зарабатывать на жизнь. Рассказ повествовал о том, как плут решил, выражаясь языком автора, "натурально съехать" из России и для этого, отковыряв где-то с замшелой стены чулана 60-летнюю американку двадцать первой свежести, женился на ней. Читая о приключениях этого горе-эмигранта, Петр выпил подряд залпом два стакана холодной "Перье", так как постоянный гогот явно обезвоживал организм.

Наконец Рогачев добрался до последнего рассказа под названием "Путь крысы" и с первых строк понял, что он знает автора лично. Иначе и быть не могло, чтобы тот с таким горестным юмористичным самобичеванием пересказал историю, которая была прекрасно известна Петру Рогачеву и в которой сам он выступал под именем Пети-олигарха. Рогачев словно еще раз прожил некоторые недавние мгновения собственной жизни, и по прочтении рука его сама собой потянулась к телефону.

— Алле, Таня, а ну-ка зайди ко мне!

Таня, неся впереди себя чувство собственного достоинства, появилась в его кабинете через две минуты, хотя на это ей нужно было потратить не больше пяти секунд. Все эти две минуты Рогачев в нетерпении стучал по полу каблуком своего сделанного из молодого крокодила ботинка и синхронно барабанил по столешнице подушечками пальцев так, словно он тренировался для участия в конкурсе "Человек-оркестр", и, когда Татьяна наконец вошла, приготовился рявкнуть на нее, однако та опередила его своим преснодежурным:

— Чайку?

— Нет, бл… — чуть было не вырвалось у Петра, — скажите шоферу, чтобы принес мне мой телефон из машины, я что-то не могу его найти.

— Хорошо, — вымолвила немногословная секретарша и вышла вон.

— Господи, какие в "Юксоне" были телки, — вымолвил вслух Петр, — а здесь эта коряга со своим гребаным чаем.

Шоферу пришлось ехать за телефоном к Рогачеву домой, а тот перезвонил по внутреннему генералу Пете и попросил его зайти.

— Не, не могу, — позевывая, ответил генерал Петя, — сам заскочи, если тебе так нужно, а то мы вчера с мужичками по шашлычку вдарили и у меня особой охоты двигаться что-то нету. Лежу тушкой в кресле и не желаю даже пальцем пошевелить. Я ведь, Петя, человек-то уже старый, да и здоровье не то. Я после литра раньше совел только, а теперь вот, вишь ты, болеть удумал.

— Ладно, зайду сейчас, — проскрипел Рогачев и поднялся из кресла. Перед тем как выйти из-за стола, еще раз глянул на экран монитора, где продолжал светиться текст рассказа Геры Клена. — Неужели все-таки он? — пробормотал Рогачев и пошел к генералу "в гости".

…- У тебя компьютер включен? — спросил Рогачев генерала Петю, покосившись на лежащий на генеральском столе ноутбук.

— А? Кто? Что? Ах, компьютер! Да на кой мне компьютер-то, Петь? Мне бы соточку сейчас и на даче в баньку залезть поправиться, а ты компью-у-у-тер.

— Включи. Дай-ка я сам.

— Да что у тебя с лицом-то? Что случилось-то? — Торпеда из расслабленного полулежачего состояния мгновенно перешел в наступательно-боевое, сгруппировавшись в своем кресле так, словно он был наводчиком, сидел в башне танка и готовился вдарить по немцам.

— На вот, почитай.

— Чего читать-то надо, где? Очки надо… Так, ну что там еще, — пробормотал генерал Петя, начиная вчитываться в рассказ о крысах. — Ух ты! — через минуту воскликнул он. — Ты гляди-ка! Это ж о твоей конторе бывшей кто-то правду написал. Кто это такой смелый нашелся?

— А ты вверх погляди. А то я тоже сперва на имя автора внимания не обратил.

— Гера Клен… Клен, Клен… Деревянная какая-то фамилия. И чего это за птица такая, откуда так хорошо все знает?

Рогачев постучал себя кулаком по лбу:

— А ты не догадываешься? Никаких соображений не имеется на сей счет?

Генерал Петя выпятил нижнюю губу, немного помолчал, видимо, обдумывая что-то, и сказал:

— А ведь очень даже может быть. Мы и не проверяли.

— Вот-вот, "не проверяли", а парень-то, может, живой оказался!

— Ну, чего ты суетишься, тезка, как глупая курица на насесте? Ну, выжил он, допустим, так что с того?

— А ты не понимаешь?

— Нет. Не понимаю, — усмехнулся генерал Петя и решительно налил себе кипяченой воды из стоящего рядом остывающего чайника. — Вот сушняк у меня, вот это мне, допустим, понятно, а живой он, этот твой Герман, или мертвый, — не вижу разницы. Хотя, конечно, упустили мы, тут я сплоховал.

— Ты не понимаешь, что этот Гера много чего знает, и если он такие рассказики публикует на сайте, где вместо того, чтобы работать, околачивается куча разного народу, то среди них может и журналистик какой-нибудь оказаться. Не наш, конечно, нашим-то мы давно сказали, что им надо писать, а какой-нибудь импортный щелкопер тему враз срисует, и куда нам потом с этим?

Генерал Петя отставил свой стакан с противной теплой водой и нахмурился:

— Слушай, у нас кто генерал, ты или я? Правильный ответ — я. Мне виднее, понял?! Так что давай, разговорчики в строю. Хотя, наверное, твоя правда, нам сейчас со-о-всем не нужно, чтобы иностранцы визг поднимали свой поросячий, мол, "демократию зажимают", "инвестиции делать опасно" и прочий бред. С "Юксоном" покончено, и ворошить угли, которые потухли, незачем. Вот, — Торпеда ткнул пальцем в портрет, внимательно смотрящий на них и, казалось, прислушивающийся к словам их беседы, — ему не понравится. Так что ты предлагаешь, Петр?

Рогачев покачал головой:

— Не знаю… Если это Кленовский и он действительно выжил, то надо бы его найти.

— Ну, это самая маленькая проблема. А если не он?

— Я все же думаю, он это. Есть у меня внутренний голос, который подсказывает, что наш Гера просто так не сдался.

— Ладно… А что это за сайт такой? Одни сплошные матюки и слова какие-то непонятные, вон погляди: "пелотка", "вотка", "шышки", "боян"… Что за язык такой?

— Падонки, — нехотя ответил Рогачев и невольно улыбнулся.

— Подонки? А при чем здесь подонки? — изумленно спросил генерал Петя.

— Не "по", а "па". Падонки — это они сами себя так называют. И язык свой придумали. Слова смешно коверкают и пишут ими всякие рассказы, в основном на скабрезные темы.

— Ну да, я уж вижу, — прокомментировал Торпеда, не отводя глаз от экрана ноутбука. — И много их тут таких?

— Сто тысяч человек в день заходят и читают эту хрень, Петя. Ты только вдумайся: население маленького города каждый день читает все это и в том числе рассказики этого Геры Клена.

— Электорат! — важно изрек генерал Петя и понял вверх указательный палец.

— Факт. — Рогачев хлопнул себя по лбу. — Какие мы все идиоты! Вот с кем и где нужно работать! Вот где все эти бунтари будущие пасутся до срока, а потом насосутся крамолы, озлобятся и вперед брать Зимний по второму разу! Только теперь они не Зимний, они Кремль штурмовать станут с Рублевкой в придачу.

Генерал Петя развел руками:

— Хочешь, чтобы я всех пересажал? Но это невозможно. Могу вот Змея этого "закрыть" — его-то мне найти будет раз плюнуть, слишком фигура заметная.

— Нет, — Рогачев задумчиво поглядел на портрет, — нет, товарищ генерал, тут по-другому мыслить надо. Чем "закрывать" кого-то, надо попробовать с ним договориться, деньжат дать, словам правильным научить. Вот это будет дело.

— Ну, ты это… Действуй. Хочешь, чтобы я сам Кленовского поискал, своими методами?

Рогачев при слове "методы" поморщился:

— Не надо никаких ваших "методов". Я сам попытаюсь. Охота мне взглянуть, что с ним стало, если чудо все-таки произошло и он живой.

Генерал Петя, зажмурившись, глотнул из стакана и так быстро принялся болтать своей большой головой с не менее большими ушами из стороны в сторону, что Рогачев даже почувствовал, как щеки обдал легкий ветерок.

— Что с вами такое?

Генерал Петя отдышался и взглянул на Рогачева проясненным взглядом:

— Распределил жидкость по организму. Тибетский метод, кстати. Хочешь, научу?

Рогачев только рукой махнул и вышел. Вернулся к себе в кабинет. Проходя мимо не реагирующей на него Тани, заглянул ей за плечо. В ее мониторе увидел все тот же "Ресурс Змея" и картинку, где какой-то парень, сидящий на лавочке, пытался стащить юбку с совершенно, видимо, пьяной девицы. Под фотографией была надпись на языке "падонков": "Выпел вотку — лезь ф пелотку".

— Как?! И вы туда же?! - вырвалось у Рогачева.

Татьяна испуганно "свернула" окно программы, но, видимо, делая это, поняла, что поздно спохватилась, и в смятении повернулась к начальнику:

— Петр Сергеевич, я прошу прощения, вот случайно какая-то гадость открылась, и я прямо вся остолбенела и…

— Да будет вам врать-то, — прервал ее Рогачев, — я не против. Смотрите куда хотите, хоть в "гей-ру". — Тут Петр спохватился, что сболтнул лишнего, смущенно покашлял и, перейдя на официальный тон, суровым голосом спросил:

— Так телефон мой привезли?

— Да, да, Петр Сергеевич, — затараторила Таня с несвойственной ей живостью, — вот прямо только перед вашим приходом. Я его к себе в сейф заперла, а то к такому телефону, как у вас, впору охрану ставить, хи-хи-хи.

— Так давайте его сюда, — сурово приказал ей Рогачев.

Татьяна нырнула под свой бескрайний стол, позвенела ключами, открыла сейф и извлекла из него инкрустированный черными и розовыми бриллиантами телефон "Vertu" в платиновом корпусе. Аккуратно положила его на стол и с видом мышки, зачарованно глядящей на удава, вперила в дорогую "трубу" взгляд.

— Какой же он красивый, — пролепетала она и, кося под девочку, дурашливо улыбнулась Петру. — Дорогой, наверное?..

— Да чушь это все — тяжелый, неудобный. Подарок. Я бы такую фигню себе никогда не купил.

— Хорошие у вас друзья, Петр Сергеевич, — все еще находясь в образе девочки, пролепетала Таня.

— Друзья?! Да вы что, Татьяна, какие там друзья?! Я бы этих "друзей" в печь живьем отправил так же, как и они меня, причем они меня даже с большим удовольствием. Это партнеры по бизнесу, которых я таковыми сделал. Бывший офисный планктон, дослужившийся до полковников. Скинулись из у меня же уворованных денег и вот наскребли сто или больше тысяч евро на эту ненужную вещь. Однако она мне по статусу положена, ничего не поделаешь: по Сеньке, Таня, и шапка, — цинично заключил Рогачев, хохотнул и, открыв дверь, собирался было уже закрыться в кабинете, как в спину ему влетело привычное:

— А вот… чайку не хотите?

Рогачев ничего не ответил, лишь скрипнул зубами и саданул дверью так, что грохот был слышен, казалось, даже на Красной площади.

В записной книжке телефона он нашел несколько номеров Кленовского. Позвонил по каждому поочередно, но тщетно. Кроме "абонент временно заблокирован", он больше ничего не услышал, а когда решил на всякий случай набрать домашний номер, то в бывшей теперь уже Гериной квартире снял трубку какой-то явно по-тяжелому похмельный, а потому злой и хамоватый мужик:

— Алле, епть, кто это?

Рогачев ошалел от подобной наглости, но, впрочем, быстро нашелся и в подобном же тоне мгновенно настроился "на волну" мужика:

— Конь в пальто. Герку позови.

Мужик не удивился такому ответу, как будто ждал его и понимал, что разговаривают с ним на понятном ему языке.

— Это Герку, который бывший хозяин, что ли? Так его вроде как завалили наглушняк, а я свояк его, на сеструхе его младшей женат, значит. Ну, она, жена моя то есть, в парикмахерской овец стрижет, а я вот три недели как из троллейбусного парка уволился и бухаю с тех пор. Ты кто такой есть-то? А то давай заезжай, Герку помянем. Он мужик, конечно, говнистый был, со мной при жизни ни там "здрасте" сказать, но все ж жене моей брательник родной, да вот и хата его, вишь, сгодилась.

— Я его шеф бывший, — сам от себя не ожидая, вдруг сказал Петр.

— Ах, ты ше-е-е-ф, — протянул мужик, и в голосе его Рогачев вдруг уловил мгновенно появившуюся жуткую злобу, — тогда знаешь что, шеф, ты тем более приезжай. Я тебя, пидора вонючего, за яблочко подержу, — мужик от злости сипел, а не говорил, — ворюга ты, потрох сучий. Кореша-то своего ты мусорам сдал, а сам на его костях в Кремль залез! А Герку-то тоже из-за тебя, падлы, завалили! Ты давай-давай, приезжай, сука, я тебя научу пролетариат ува…

Рогачев отключил телефон и от души шарахнул "Vertu" о стол, отчего розовый бриллиант, вмонтированный в одну из кнопок, выскочил из своего гнезда и, брызнув светом, словно пуля отлетел куда-то в угол кабинета. Петр почувствовал, как мгновенно появилась в правом виске стальная спица "бабушки-маньячки" из американского мультфильма про канарейку. Рогачев ненавидел этот мультфильм, и старушка в очках — хозяйка канарейки неизменно вызывала у него ассоциации с какой-то страшной ведьмой, повелительницей мигрени. В снах Рогачеву иногда являлась эта старушка, на плече у нее сидела канарейка, а в руках старушки были зажаты направленные в его сторону заточенные, огромные вязальные спицы.

— А кто это тут у нас такой гадкий мальчишка, который посмел кидаться коровьим дерьмом в мою канарейку? — елейным голоском спрашивала старушка.

— Это он, он, бабушка, — пищала канарейка Твити, — накажи его!

Рогачев с ужасом смотрел, как бабуся, скалясь и хохоча сатанинским смехом, подходит к нему все ближе, заносит для удара руку и…

Если Петру счастливилось в этот момент очнуться, то он знал, что день пройдет отменно хорошо, но иногда бабушке-маньячке удавалось вонзить свою спицу прямо ему в голову, и тогда наяву случались самые неожиданные и непредсказуемые неприятности. Но все это было лишь сном, было лишь до настоящего момента. А сейчас старушка с канарейкой явилась Петру наяву, и он испугался, а испугавшись, подумал, что продолжать поиски Геры, видимо, ни к чему, особенно после того, как какое-то "пьяное быдло", оказавшееся к тому же политически грамотным, в двух словах рассказало ему то, о чем сам он запретил себе даже думать. Рогачев уже совсем было снял трубку телефонного аппарата местной связи, одного из тех самых аппаратов, сделанных из пластика цвета слоновой кости и с гербом государства Российского вместо диска, стоящих на отдельном столике возле его стола, и хотел сказать генералу Пете, что никого искать больше уже не надо, умолчав о подробностях разговора с Гериным "родственничком", но бабуля со спицами и канарейкой не зря решила привидеться ему в тот судьбоносный день. Несправедливо обиженный олигархический телефон, в котором от удара что-то случилось с динамиком, надтреснуто заиграл мелодию "Пинк Флойд" "We don’t need your education". Под таким сигналом в телефон Рогачева был "вшит" номер лишь одного человека на свете — того самого профессора, его бывшего научного руководителя и ректора "академии нефтяников", отца Насти и тестя Германа.

— О-о-о! Только не сейчас! — простонал Рогачев, но генералу Пете звонить не стал. К профессору Рогачев всегда питал самые теплые чувства, ведь тот вывел его в люди, и Рогачев вместе со своим "другом" Хроновским всегда помогал родному вузу и охотно брал в "Юксон" его выпускников.

— Алле! Да, Зиновий Иннокентьевич, — смакуя, произнес Петр замысловато-редкое имя, — сколько лет, сколько зим! Давненько не слышались!

— Здравствуй, Петенька, — интеллигентно-заискивающим голосом произнес Настин папа, — да и мы уж все глаза проглядели.

— Ну… вы же понимаете, я… И вообще…

— Да, конечно, я все понимаю, Петр Сергеевич. Вы теперь человек государственный, на большом посту, как и всегда, а мы-то черви книжные, у нас, как в той рекламе про новозеландский сыр, "жизнь течет неторопливо и старомодно".

"Будет денег просить, — подумал Рогачев, — надо бы подбросить что-нибудь родному институту, благо госбюджет для этого и предназначен".

— Да будет вам, Зиновий Иннокентьевич. У меня просто очередной скачок в гиперпространстве произошел, и все тут. Большие деньги дают быстрое движение по любой траектории. Моя вот меня привела в Кремль. Пора и для страны что-то сделать, не век же из нее себе в карман качать.

— Да-да, все так, Петенька, конечно. А вот… — профессор замялся, — нам бы тут в академии гранты нужно обеспечить для талантливых студентов и вообще проблем накопилось, так что звоню всем своим соколам и прошу пожертвовать, кто сколько сможет. Вот решил с тебя начать, ведь ты у нас выше всех залетел.

Они еще немного поговорили, обсудили сумму поддержки со стороны государства, и Рогачев пообещал "дать зеленый свет" в течение двух-трех дней. Затем беседа как-то не пошла, и Рогачев, которому неловко было прощаться первому, скорее ради приличия, задал профессору вопрос о том, "как там у вас дома".

— А дома у нас теперь все совсем хорошо, — неожиданно ответил тот, — от супруги моей вам привет, да и от Настеньки тоже возьму на себя смелость передать. Просто ее сейчас нет рядом, они все втроем гулять ушли.

Петр вдруг вспомнил о существовании Насти, о том, что прежде она была Гериной женой, и спросил:

— А кто "они"-то?

— А как же: и Герман, и внучек наш. Все вместе пошли в лес гулять, втроем. Мы ведь теперь за городом живем, на даче. На лечение Геры много денег ушло, вот и решили все на дачу переехать, в Переделкино, а квартиру в Москве сдаем. К тому же и внук у меня теперь, Алешка, так все с ним по очереди и нянчимся и…

Но Рогачев оборвал его на полуслове, пересилив себя и сохранив спокойный тон, показывая тем самым, что судьба Геры после ранения для него не новость:

— Да, кстати! Ведь я все собирался позвонить, поздравить, да вот руки не дошли пока. Так Гера поправился?

— Ну, почти, — уклончиво ответил профессор, — здесь у нас и воздух и сосны, так что все ему на пользу.

— А чем он теперь занимается?

— А ничем он не занимается, — горестно ответил Герин тесть, — целыми днями у компьютера торчит. "Я, — говорит, — отсюда вижу, как управлять миром". Ну, мы уж не суемся, все-таки такое пережить довелось и ему, и нам всем…

— Так. Пусть он мне позвонит, как вернется, — отрезал Рогачев.

— Господи, Петр Сергеевич, благодетель вы наш, — профессор и не скрывал своей радости, — уж помогите ему, найдите для зятя моего хоть какое-то местечко, а то ведь гложет парня безделье это. Нет, вы вдумайтесь только! "Миром", говорит, видит, как управлять! Это ведь форменное помешательство!

— Вы так думаете? — усмехнулся Рогачев.

— А вы разве…

— Не важно… Я жду его звонка. — Рогачев закончил разговор и отключил телефон, из испорченного динамика которого все еще звучали слова благодарности.

Ветеран запаса

Гера ехал в Кремль на такси. Водить машину он не мог: по его собственному выражению, его "накрывало". Темнело в глазах, начинали трястись руки, зашкаливало давление, и тогда он с трудом парковался на обочине, а если "накрывало" в пробке, то просто включал "аварийку", клал под язык таблетку валидола, капал в открытый рот валокордин и ждал, когда испуганно колотящееся сердце наконец успокоится. Однажды Гера, встав посередине дороги именно таким образом, загородил выезд кортежу огромных черных внедорожников-"Брабусов". Машины были одинаковыми, люди, сидевшие в них, тоже смотрелись на одно лицо: блестящие лысые шары голов, сидящие на крепких трапециевидных шеях, аккуратные арбузы животов, одинаковые безразмерные костюмы, темные очки. Один из этих амбалов, сидевший за рулем впереди идущей машины, высунулся из окна и проорал:

— Эй ты, козел! Уснул, что ли?!

Гера как раз именно в этот момент буквально держал правую руку на своем левом запястье и чувствовал себя настолько плохо, что даже не мог говорить. Поэтому на это далеко не вежливое обращение он никак не отреагировал и продолжал мысленно заговаривать собственный пульс. "Тише, пожалуйста, тише. Доктор сказал, что это пройдет, что от этого не умирают. Это всего лишь посттравматический шок, у всех случается, кто после ранения и…"

— Ты, бля, оглох, мудила? Опусти стекло, я с тобой разговариваю! — Амбал вылез из машины и теперь стоял, нависая над автомобилем Геры, раздуваясь от ярости, словно голодный бегемот. — А то я тебе щас стекло ебну!

Гера, которого появление амбала как-то отвлекло от общения с собственным пульсом, медленно повернул голову, с трудом нажал на кнопку стеклоподъемника и ответил:

— Что тебе от меня надо?

— Ты, бля, кому "тыкаешь"? Ты видишь, кто перед тобой стоит, бля! Да я тебя…

— Послушай, ты, мне с сердцем плохо. А плохо из-за пули, которую в меня "дух" всадил, когда ты брюхо нагуливал. Я в окопах сечку жрал, когда ты блядей апельсинами угощал. Я за тебя воевал, а ты на меня пасть разеваешь. Да пошел ты на хуй, ясно?

Амбал словно мимо ушей пропустил последнее Герино "пожелание" и с уважением отступил от его машины на два шага. Был он, как и все, кто ехал вместе с ним, обыкновенной "пехотой", и вся эта "брабусная" колонна направлялась забирать из подмосковного пансионата загулявшего своего шефа — хозяина водочного завода. Пехоту набирали, как правило, из просто здоровенных, туповатых качков с парой извилин в голове, но даже этих двух извилин хватало им для того, чтобы с уважением относиться к словам "дух", "окопы" и "воевал". Поэтому амбал участливо спросил:

— Что, совсем плохо?

— Да… — ответил Гера, которому на самом деле стало гораздо лучше. Его начинал веселить этот перформанс, и он решил доиграть свою роль до конца.

— Э, пацаны, — зычно "кинул клич" амбал, — тут человеку хорошему плохо, ехать не может. Давайте поможем!

Из "Брабусов" высыпало шестнадцать здоровых "пехотинцев". Они по периметру обступили Герину машину и, по команде подняв ее, аккуратно отнесли к обочине и поставили на колеса.

— Тебе "Скорую" вызвать, братишка? — с несвойственным ему неуклюжим участием осведомился амбал.

— Не парьтесь, ребята, — по-свойски ответил раздираемый изнутри смехом Гера, — со мной не впервой. Посижу маленько (он специально ввернул это слово "маленько": слишком просторечное, ненавидимое им слово, но зато родное для амбала), и отпустит. Делов-то.

— Куда ж тебя? — участливо осведомился "бегемот".

— Под правую лопатку, — впервые за всю беседу сказал правду Герман.

— Да, дела… Ну, ты это, не серчай. Мы таких, как ты, уважаем.

Черные, похожие на большие холодильники машины уехали, а Гера от души похохотал над простаками, которых он так ловко надул. Надуть-то надул, но после этого случая поставил машину "на прикол": сам на ней не ездил и никому не позволял.

И вот теперь он ехал в Кремль. В буквальном смысле вернувшись с того света несколько месяцев назад, он получил известие о новом статусе своего бывшего начальника, экс-олигарха Петра Рогачева одним из последних в стране: не до того было. А придя в себя и узнав о том, что Рогачев променял различные варианты своего бегства, ссылки, статуса политического изгнанника на место чиновника класса А, Гера чуть было вновь не вернулся в состояние между небом и землей. Ведь мы никогда не хотим падать вниз, а уж если такое, не ровен час, и происходит, то нам хочется, чтобы вокруг нас было как можно больше такого же падающего народа, причем лучше всего из числа ближайших знакомых. К счастью, как правило, этого не происходит, а вчерашние однокашники, оказывается, штурмуют новые высоты где-то под облаками и от осознания того, что ты внизу, да что там греха таить — в полной заднице, а они почти держат бога за бороду, можно и спиться, и сторчаться, и просто сойти с ума.

К счастью, Гера попал в общество хороших, любящих его людей, и прежде всего такими людьми стали в его жизни Настя и малыш Алешка, появившийся на свет в тот самый день, когда Герман впервые сделал несколько самостоятельных шагов, словно ждал этот маленький человечек момента, когда отец сможет его взять на руки, подбросить в небо: всего такого красивого и совсем-совсем новенького земного жителя. Они-то, самые главные его люди, и отвлекли от осознания отрыва от устремлений вчерашних однокашников. Гера постепенно успокоился и принялся ждать.

"Если меня вернули обратно из черной трубы, если я увидел своего сына и если я просто жив, в конце концов, то, значит, самое главное у меня впереди. Просто надо подождать".

И однажды он дождался. В тот день они вернулись с прогулки на полчаса раньше обычного: Настя почувствовала себя неважно, отшутилась, что, мол, голова разболелась от избытка кислорода. В прихожей их ждал сюрприз в виде Настиного отца, который встречал их, держа высоко над головой вырванный из блокнота листок с какими-то неразличимыми каракулями. Геру при взгляде на этот листок как будто тряхнуло электрическим зарядом так, словно его угостили порцией веселых искорок из электрошоковой дубинки.

— Ну что, господин зять, — срывающимся от волнения голосом произнес отец Гериной супруги, — похоже, что тебе к выздоровлению еще один шанс подоспел, и, похоже, какой-то невероятный.

— Что вы имеете в виду? — Гера уже на последних нотах своей фразы вдруг понял, что бумага в руке тестя — это настоящая индульгенция и пропуск в новый мир. Он словно бы увидел листок с каракулями другим, спектральным зрением: тесть, словно развоплотившийся дух, состоящий из воздуха, мантии и еще какой-то чепухи, держал в руке горящий бесчисленным золотом свиток, на котором красным было начертано что-то очень важное. И выглядел этот свиток, будто его только что с мясом вырвали из книги Гериной судьбы, скатали для солидности в трубку и протянули Герману со словами: "Ну, ладно, хватит тебе на ремонте простаивать, ты еще не ржавая посудина и вполне можешь себе побегать по морям, по волнам и, конечно, под нашим флагом".

— Петенька, чтоб ему всю его дальнейшую жизнь только по лепесткам роз ходить и никогда не оступиться, позвонил из Кремля. Ты ведь знаешь, что он…

Гера, в горле у которого будто зашуршал не ведающий влаги песок пустыни Каракумы, лишь кивнул.

— Ну, и я ему рассказал о том, что ты сейчас собой представляешь, — важно, добавив значимости в голосе, продолжил тесть, — так прямо и выразился, мол, спасите парня, а то он так и помешается возле компьютера, и порукой тому будет его толком "ничегонеделание".

— А он? — Герин голос шуршал, как хвост варана о песок.

— Ну а что он… Он-то человек благородный, хоть и болтают о нем черт знает что. Вот. — Тесть наконец, видимо, решил, что пришло время заканчивать прелюдию, и протянул Гере листок быстрым, кинжальным жестом. — Это его новый телефонный номер. Звони, баловень судьбы. Кажется, фортуна вновь решила тебя как следует отлюбить…

Разговор с Петром, краткий, состоящий из суммы нескольких обоюдообщих предложений, был лишь логической необходимостью. Рогачев, абсолютно не разбавляя свои слова эмоциями, поприветствовал Геру так, словно они расстались даже и не вчера, а несколько часов назад, и в конце добавил:

— Завтра в десять утра ты должен быть в моем кабинете. Вход через Спасские ворота, слева бюро пропусков. Паспорт не забудь, а так у меня все. До завтра.

— Да завтра, — почти в унисон получилось у Геры, и он пошел выбирать костюм для завтрашней встречи.

Почти весь его гардероб, за исключением нескольких вольнодумных толстовок, пары-другой джинсов и еще какой-то неформальной мешковины, без дела висел в шкафу. Гера провел пальцем поперек вытянувшейся перед ним галереи пиджачных рукавов и, чуть подумав, вытянул из шкафа черный в полоску итальянский костюм. Критически поглядел на него, причем со стороны могло показаться, что не только человек глядит на костюм, но и костюм глядит на человека. Они словно оценивают друг друга так, как это обычно делают расставшиеся и случайно вдруг встретившиеся любовники. В голове мужчины вертится:

— Интересно, ее задница все еще такая же упругая на ощупь?

А в голове женщины тонкой воговской сигареткой начинает тлеть мысль:

— Интересно, он все еще может делать это ТАК?

Как правило, из этих встреч ничего не получается, а иногда двое, успев понять и принять за данность то, что случайной их встречу считать просто смешно, вновь оказываются в одной постели и наутро или совсем уж расстаются: жизнь больше никогда не столкнет их, либо все у них начинается по новой.

Так и с официальной, придающей статус и долго не ношенной по причине потери оного одеждой. После долгой разлуки "костюмчик" может и "не сесть" как прежде. Однако Гера, подойдя к зеркалу, с удовлетворением отметил, что костюм, похоже, простил ему и темный шкаф, и тоску своих брюк по соприкосновению с дорогой кожей автомобильно-офисных кресел: сидел он, как и прежде, отлично и все еще продолжал быть "его костюмом".

Настя подошла к нему сзади, обняла за плечи, повернула к себе:

— Знаешь, на кого ты похож?

— Только не говори мне ничего ироничного, малыш, я сразу потеряю первые молекулы неохотно возвращающейся ко мне уверенности.

— Нет-нет. Я лишь хотела сказать, что ты в этом костюме словно ветеран, надевающий каждый год свой парадный мундир с наградами. Выглядит очень трогательно.

— Фигня это все, — отшутился Герман, — я не на парад иду перед мавзолеем искры вышибать. Я, малыш, ветеран запаса: Родина сказала "надо", и вот я уже на пункте резервистов, а так как звание у меня, сама знаешь, не "рядовой", то впереди все только самое приятное: спецпаек, спецблиндаж, спецмашина с синими блестящими штуками на крыше и много еще чего.

— Ты забыл о двух вещах, — Настя внезапно помрачнела и отошла к окну, за которым поливал холодный ноябрьский дождь, — ты забыл про походную жену и о том, что на войне тебя могут убить.

— Ерунда. Жена у меня есть, походные обозные шлюхи опасны для здоровья, а убивать меня уже пробовали. Прорвемся.

Настя отвернулась к окну и ничего не сказала.

В зоне понимания

Герман отпустил такси возле входа в ГУМ со стороны Ильинки. Некоторое время смотрел, как желтая машина уносила в себе воздух того промежуточного, переходного мира, в котором он, Гера, жил все это время с момента возвращения из черной трубы. Наконец огни таксомотора растворились где-то в ноябрьской серости Москвы, и Герман смело шагнул на брусчатку Красной площади. Чеканя шаг и выпятив подбородок, говорящий праздношатающимся по площади туристам, что этот парень "по другой части", он пересек главную площадь страны и, поднявшись по ступенькам, оказался внутри неприметного домика слева от Спасской башни. Это вполне аутентичное и очень крепкое на вид строение и было бюро пропусков, где выдавали право входа на территорию небожителей. Небольшое помещение оказалось пустым, ибо бюро пропусков не знало очередей, и в одном из "окошек" за пуленепробиваемым стеклом виднелось лицо парня лет двадцати пяти. Парень чем-то смахивал на звезду боевиков актера Лундгрена в молодости — исполнителя ролей зловещих Ивана Драго и Николая Ряженко: безжалостных отмороженных солдат Советского Союза. Лицо "табельщика", как мгновенно обозвал про себя парня Гера, не выражало ровным счетом ничего, и лишь его розово-молочный цвет говорил о том, что парень все же не киборг, со вживленным в гипофиз чипом, а вполне земное, человеческое существо.

— Здравствуйте… — начал было Герман, но "Лундгрен" прервал его. Отрывисто и тяжело произнес ожидаемым баском:

— Паспорт.

Гера положил документ в прорезь лотка ездившего под пуленепробиваемым стеклом окошка и увидел, как "Лундгрен", даже не взглянув на странички паспорта, сразу запихнул его в прорезь какого-то аппарата. Аппарат зашумел, послышалось несколько "пикающих" компьютерных звуков, и двойник Лундгрена уставился в стоящий прямо перед собой монитор. Прошло несколько минут, во время которых, подумал Гера, каменнолицый парень прочел на своем мониторе все, что только было известно о нем, Германе Кленовском, официальным государственным заведениям. Процесс этот затянулся настолько, что Гера, переминаясь с ноги на ногу, мысленно предположил, что парень либо медленно читает, либо официальным государственным заведениям известно о Германе Кленовском чересчур много.

Наконец лоток вернулся из-под пуленепробиваемого стекла, и в нем лежали паспорт и магнитная карточка с напечатанными инициалами Геры. Держа перед собой и паспорт, и карточку, словно это были какие-нибудь регалии, наподобие державы и скипетра, Гера обогнул Спасскую башню и попал в помещение, для которого не подходило никакое другое название, кроме как "караулка". В "караулке" Герин паспорт еще раз подвергли тщательной проверке двое офицеров с боксерскими перебитыми носами. Его карточку вновь запихнули в прорезь железного ящика. После этого на укрепленном в углу мониторе появились Герины фамилия, имя и отчество. Один из перебитых носов еще раз сверил надпись на мониторе с именем в паспорте и вернул его и карточку Гере со словами:

— Проходите. Знаете куда?

Гера, который к тому времени несколько оробел при виде всех этих суровых "барбосов" (именно так он всегда называл любого охранника — "барбос"), пискнул:

— В девятый подъезд.

— Напра-нале, — не вполне точно, но очень четко выпалил "барбос", и Гера, попутно расшифровывая услышанные координаты, на нетвердых уже ногах пошел сперва направо, вдоль знаменитой Кремлевской стены, а после того, как увидел над одной из дверей табличку 9, перешел через дорогу и, подойдя к тяжелой дубовой двери, взялся за медную скобу ручки. Перед тем как войти, он повернул голову назад, словно искал что-то, какой-то поддержки, но сзади никого не было: пуст был двор за Кремлевской стеной. Герман мгновенно вспомнил сказку "Снежная королева", тот самый эпизод, когда Герда попадает в садик ведьмы, а в том садике царит вечное лето. Здесь, на территории Кремля, за высокой кирпичной стеной, словно навечно поселилась осенняя сумеречная хмарь лесного болота. Мрачности добавляло и соседство с кладбищем, устроенным красными жрецами в Кремлевской стене. Как известно, над болотами вечно мечутся нечестивые души тех, кого даже в ад не пускают, и Гера почувствовал это еле уловимое смятение, непокой, злобу душ тех, чей пепел приняла в себя красная кирпичная стена. Он взглянул на небо: низкое, налитое миллиардами холодных капель, но так и не увидел во всем этом скоротечно уловленном глазом и мозгом пейзаже никаких знаков для самого себя. Тогда он широко улыбнулся и произнес:

— Вновь довелось оказаться в хорошей компании, — поправил на запястье часы и вошел внутрь.

…Они сидели каждый на положенном ему месте: Рогачев за своим огромным столом, Гера за столом для посетителей. Разговор еще не начался. Не было произнесено ни слова с того момента, как Гера пересек порог кабинета своего бывшего шефа. Они просто смотрели друг на друга. Гера, скорее, потому, что считал невозможным отвести взгляд от внимательно изучающих его глаз Рогачева. А тот смотрел так, словно пытался убить Геру этим тяжелым и довольно недружелюбным взглядом. Наконец Герман решил, что пауза не только затянулась, но и выглядеть стала гротескно.

— Петр, если это некая немая сцена из спектакля, то я не успел выучить свою роль.

Рогачев явно ждал его слов и был готов к чему-то похожему. Он мгновенно "потушил" тяжесть во взоре, изменил позу: из напряженной она превратилась в доброжелательно-нейтральную. Петр даже "неформально" зевнул, что, казалось, окончательно развеяло тучи под потолком кабинета.

— Как себя чувствуешь?

Гера кивнул:

— Спасибо, вашими заботами.

— Ну ладно-ладно, — миролюбиво произнес Рогачев, — кто же мог предположить, что ты окажешься настолько живучим. Мне сообщили, что ты умер в тот же день, когда в тебя стреляли. Тогда, сам понимаешь, была неразбериха, паника. Я перепроверять не стал, да и, согласись, не имел на то никакой охоты. Ведь ты меня пытался облапошить. Ты хоть понимаешь, что Бориса посадили во многом благодаря тебе?

Гера усмехнулся:

— Петр, я боюсь показаться невежливым, но ведь мы оба теперь прекрасно знаем, что он сел бы в любом случае. Так зачем было палить деньги понапрасну. Кстати, что с ними стало? Ведь я тогда оставил все и сбежал, а кто "нашел" эти деньги, для меня до сих пор загадка.

Рогачев усмехнулся в ответ, откинулся на спинку кресла, недобро глянул на Геру:

— Знаешь, есть такое выражение "деньги на базе" — это значит там, где им положено быть. Так вот, все мои деньги находятся на базе. Подчеркиваю, все, даже те, которыми ты столь неосмотрительно поделился с адвокатом Гадвой.

Гера вспотел. Сиденье стула показалось ему раскаленной сковородой, и он принялся ерзать на нем, словно швабра по полю для керлинга. Рогачев тем временем продолжал:

— Твоя хитрожопость вышла тебе боком настолько же, насколько для меня она даже оказалась, если можно так сказать, выгодной. Короче, все те тридцать миллионов вернулись ко мне.

Гера вцепился пальцами в край стола так сильно, словно хотел вырвать из столешницы кусок:

— А мои… Мои деньги?!!! Они тоже?..

— Да, — Рогачев с улыбкой кивнул, — и они тоже…

Гера почувствовал, что от волнения у него отнялись ноги. Во всяком случае, он перестал их чувствовать.

— Отдайте, — прохрипел он, — отдайте! Зачем вам мои деньги?! Прошу вас!

Рогачев сделал жест, словно закрывал Герману рот. Жест этот он подкрепил веским и протяжным "бля-а-а". Так и сказал:

— Бля-а-а, — зевнул, — заткнись. Заткнись и слушай, что я тебе скажу. — Убедившись, что Гера приходит в себя, Петр продолжил: — Я тебя позвал не для того, чтобы ворошить прошлое. Мы оба прекрасно знаем, что ты вор, но вор с большим списком разнообразных талантов, и, как я недавно выяснил, среди них есть еще и литературный.

Гера, который пытался взять себя в руки и был относительно спокоен лишь внешне, рассеянно спросил:

— Что вы имеете в виду?

— Гера Клен — это ты?

— Ах это… Ну, это так, простое увлечение бывшего крупномасштабного, как вы изволили выразиться, вора, находящегося ныне на пенсии по состоянию здоровья. За мемуары мне браться рановато, а вот такие рассказики как-то отвлекают от невеселой действительности, в которой я оказался, отойдя от дел.

Рогачев качнулся вперед:

— Что, так соскучился по настоящему делу?

— Ну а как вы думаете? С такой горы скатиться и остаться при этом в живых для того, чтобы всю жизнь только и помнить собственное падение, — это ли не скука смертная, мягко говоря?

Раздался звонок, Рогачев сделал Гере знак и поднял трубку пластмассового аппарата с гербом вместо диска:

— Да. Да. Нет. Кто? А в какой он фракции, в смысле, куда он хочет? Ах, вот даже как?! Ну, так назови ему стандартную цену. Что? А ты не знаешь разве? Зона понимания — пятнадцать. А ты за него не думай: ему свой комбинат надо спасать, а если он думает в Женеве отсидеться или в своем еврейском конгрессе бучу поднять, то мы и в Женеву запрос об экстрадиции настрочим — не впервой. А на конгресс его я лично положить хотел, нам сионисты не указ, пока еще в России живем, а не в Израиле. Что значит, ты думаешь, для него это дорого? Так и фракция дорогая, милый мой. А если он к правым клоунам захотел, то там да, там зона понимания пять, но гарантий никаких, сам понимаешь. Так что ориентируй его на пятнаху и скажи, что дальше все станет только дороже. Инфляция же везде, ха-ха-ха! Все, давай, пока.

Положив трубку, Рогачев взглянул на Геру. Тот, похоже, все "уловил" и теперь сидел и ухмылялся.

— Чего так развеселился?

— Да так… "Зона понимания" напомнила кое-что. У нас, простых торгашей, правда, не такой сленг в ходу, но расценки тут у вас бодрые.

— А ты как думал? У нас и товарчик высший сорт: места в Думе или в сенате. Их ящиками или там упаковками продавать не станешь, товар штучный. Вот и цены поэтому такие.

— И что, берут?

— А ты как думал? Я ведь и сам за себя заплатил, как ты догадываешься, и не смешные пятнадцать миллионов, а намного больше. Зато теперь решаю вопросы так же, как ты когда-то в своих магазинах решал. Этому "зеленый", а тому "кирпич" и в Лондон на вечное поселение. Знаешь, сколько в Лондоне народу из "Юксона" осело? Сотни человек! А знаешь почему? Да потому, что пожадничали себе здесь, так сказать, "вид на свободное жительство" продлить. Простые секретарши, помнишь у нас с Борей в приемной сидели? — простые секретарши с собой по миллиону долларов "кэшем" в чемодане привезли. Поэтому здесь за продление вида на жительство с них и просили соответственно, а это значит отдай все и чуть больше. Вот лондонская московская диаспора и пополнилась сразу человек на триста, а потом еще… А на чужбине даже с деньгами житье не очень-то веселое. Особенно в Европе. Общество таких не принимает и считает, вполне справедливо, что все новые русские эмигранты сплошь и рядом жулье высшей пробы, пожадничавшее занести у себя на родине. Слышал сейчас разговор? Дело вот в чем: есть некий гусь по фамилии Кентор. Еврей, разумеется. У него еще папашу при совдепах не-то расстреляли, не-то посадили за воровство, но не в этом дело. Так вот этот Кентор, потратив килограмма два свинца и пару копеек, приобрел комбинат один, мирового значения. Первое время его никто не трогал, а сейчас, после того как Борю закрыли, на таких вот Кенторов потихоньку стали наезжать. Ну а этот владелец комбината, почувствовав, с какой стороны ветер дует, решил обезопаситься, неприкосновенность получить. Обратился ко мне, через моего же человека. Я теперь такие вопросы решаю, что тебе и не снилось.

— И… что же вы ему, поможете?

— Не знаю… — Рогачев зачем-то посмотрел на потолок, словно ожидал там что-то увидеть, но ничего такого не увидел и продолжил: — Тут ведь дело такое, если с первого раза человек заартачился, значит, ему второй заход в два раза дороже станет. Как говорил предводитель Воробьянинов: "Торг здесь не уместен". Тем более что этот Кентор решил под себя три тысячи гектаров землицы рублевской подмять. Там заводик один есть, конный. Так вот Кентор этот и еще один, такой же, приятель его по прозвищу Безя, решили у заводика землю отчикать и построить на ней доходные дома. Сейчас, конечно, у нас везде сплошная политкорректность, но как-то неправильно, что евреи землей торгуют. Как ты считаешь?

Герман всплеснул руками:

— Господи, Петр! Да вы ли это! Я вас просто не узнаю! Куда делся ваш здоровый "бизнесменский" цинизм?! Откуда все это, я имею в виду, насчет евреев? Ведь когда вы работали с евреем Борей Хроновским, то как-то не задумывались о том, кто именно ваш партнер по национальности?

— А ты не вспоминай, что было. Что было, то прошло. У меня сейчас положение другое, а положение всегда обязывает. Мне, говоря откровенно, наплевать, кто там по национальности этот Кентор. Пусть хоть зулусом будет, хоть алеутом. Мне на три тысячи гектаров земли не наплевать, видишь ли. И ему, — Рогачев ткнул пальцем за плечо, туда, где висел на стене портрет с двигающимся взглядом, — не наплевать. Чересчур кусок жирный всего для двух человек. А если человек в состоянии такой кусок сожрать и не подавиться, то пусть за это свое умение занесет малость. Пойми, Гера, — вдруг с жаркой откровенностью заговорил Рогачев, — у нас никакого капитализма в стране нету. У нас феодализм. Вот есть король, — он вновь ткнул пальцем в портрет на стене, — он первый среди равных, как и положено. А у короля есть вассалы, которым король нарезал участки для проживания и эксплуатации с целью извлечения процентов. Но ведь не просто так нарезал-то, не за красивые глаза, понимаешь?! Король, он, прежде всего, о государственных интересах печется хотя бы потому только, что если с этим государством что-то случится, то ему королем негде станет быть. А в государстве еще и народишко проживает, и армия есть, и еще много чего. А для того чтобы с государством ничего не случилось хотя бы в ближайшие несколько лет, надо, чтобы народишко хоть как-то жил и при этом не думал, по крайней мере, о том, что он станет жрать завтра. Армия должна на маневры ездить, а то если она на маневры ездить не станет, то ей захочется кое-чего посерьезнее маневров, а тогда переворот, вассалов под корень, и все в минусе. Вот это в двух словах и есть та самая вертикаль, понял?

Гера мотнул головой:

— Если честно, то не совсем. Вы словно экспресс несетесь и остановки пропускаете, а я никак не могу понять, куда же я еду. В общем, туманно пока.

Петр махнул рукой:

— Ладно, въедешь со временем.

Потом словно спохватился, что до сих пор так ничего Герману и не предложил, и сказал уже в более спокойном тоне:

— Короче говоря, я вот для чего тебя позвал. Подойди-ка сюда…

Гера встал со своего места, обогнул длинный стол для заседаний и подошел к креслу Рогачева. Тот ткнул пальцем в монитор:

— На вот, почитай, что обо мне всякая шваль в Интернете пишет.

Гера с интересом вгляделся в строчки, напечатанные на каком-то незнакомом ему сайте, и прочел следующее:

"У нас есть сила — есть влияние. Власть и господин Рогачев скоро в этом убедятся. Пока же эти люди наивно полагают, что они чем-то рулят. Но это давно уже власть импотентов. Ни одна их программа не реализована, они не понимают, как работает система. Я часто думаю: они дураки или кто? Нет, на самом деле они просто не в теме, они живут в другом мире. Они непонятно как во власть попали. Рогачев бывший соратник Хроновского, который его предал, а взамен стал большим человеком в президентской администрации. Никому дела нет, что Рогачев оторван от реальности, сидит на кокаине, играет в куклы. Ему самому при этом кажется, что он судьбами играет, определяет, какая политическая сила должна остаться, какая исчезнуть.

Между тем ничего запретить они не могут. Мы готовы к работе в любых условиях. Вот даже если власть запретит нам публичные выступления, то я дождусь марша "антифашистов" и призову соратников нашего движения поддержать это мероприятие. И мы устроим новый русский "марш № 2". Ну, ничего они не могут сделать, никак не смогут помешать…"

Рогачев внимательно следил за выражением лица Геры, того же удивила прямота и смелость прочитанных слов. Герман закончил читать выделенный Рогачевым кусок текста и спросил:

— Кто это?

— Да сволочь одна. На этом вот фуфле такие, как он, хотят в тему попасть, к деньгам руку тянут, и к большим, Гера, деньгам. И, что самое главное, мешают они очень.

— Кому именно?

— Прежде всего мне, ты же читал, что этот гаденыш себе позволяет. Есть многое, чего ты не знаешь, но это все придет, со временем все поймешь. Понимаешь, к чему клоню?

— Думаю, что наконец-то получу от вас какое-то конкретное предложение. Ведь не для того вы меня вызвали, чтобы сообщить, что мои деньги, таким чудесным образом нашедшиеся все же, ко мне не вернутся?

— Да не кипешись ты. Будут тебе и деньги, и все остальное. Не в деньгах дело, Гера.

— Петр, я эту иезуитскую мораль, что "не в деньгах дело", уже слышал за свою жизнь не один раз. Так никто и никогда искренне не думает, но говорят так только те, у кого с деньгами все в порядке. Так вот у меня с ними все далеко не в порядке, и если вы предлагаете мне работу, то давайте это обсуждать, а если нет, то я не намерен тут оправдываться или посыпать голову пеплом. Мы с вами оба прекрасно знаем, по чьей протекции сел Борис, этот ваш интернет-критик вполне осведомленный человек, и мы, будучи повязаны одной, если можно сказать, кровью, не можем, не имеем права возводить друг на друга напраслину. Вы говорите, что я вор? Что же я украл? У кого? У тех, кто и сам, в свою очередь, является вором, подонком и упырем? Моя мораль вам известна: деньги и свобода. Одно без другого невозможно. Свободы у меня нынче — девать некуда, а вот средств для наслаждения ею нет. Поэтому говорите, что от меня требуется, или я уйду. Ведь вы мне мои деньги возвращать не собираетесь, не так ли?

Рогачев миролюбиво улыбнулся:

— Тебе нельзя волноваться. Не полезно. Успокойся. Все хорошо, ты живой, а деньги вещь наживная. Тем более что кидать тебя никто не намерен, так что все получишь назад, но, — остановил Рогачев радостный порыв Геры, — при одном условии.

— Говорите, я внимательно вас слушаю.

— Дело в том, что я, как ты, наверное, уже понял, решаю, что должны публиковать газеты и показывать телевидение.

— Да. Понял. И мне хочется верить, что это не причина, по которой в наших средствах массовой информации нечего читать, кроме того, что вот он, — Гера в свою очередь показал на портрет на стене, — молодец и последняя надежда, интервью с сутенером Листерманом, об очередном идиотском "федеральном проекте", который заведомо обречен на неудачу, и так далее. Я вообще поражен, неужели еще кто-то смотрит телевизор и читает газеты. Ведь это равнозначно добровольному отупению и превращению мозга в желе, плавающее в кока-коле.

— Народ будет знать то, что ему положено, и ни центом больше — для этого я здесь и сижу, в этом кресле. И разным гадам не удастся протащить свои агитки в печать, тем более что у нас есть все основания предполагать, что все их лозунги пишутся в приземистом здании Госдепартамента США. Меня ненавидят и боятся все журналисты, хотя я могу купить любого из них с потрохами, они только и ждут этого. И если я с полной уверенностью могу сказать, что вот прямо из этого кабинета могу управлять всем тем, что издается на бумаге, и тем, что говорится в радиоэфире и с экрана телевизора, если так называемая оппозиция в виде старого пидора Огурцова и истерички Новопольской каждый месяц получает лично из моих рук чек офшорного банка на предъявителя, то единственно, с чем мне совершенно не удается справиться, — это Интернет. Здесь, я вынужден признать, все мои усилия до сих пор равнялись нулю. Каждый, кому взбредет в голову обвинить меня в употреблении кокаина, гомосексуализме, перемене пола и черт знает в чем, может это сделать, просто разместив соответствующий текст. И вся эта многочисленная публика, болтающаяся на просторах Интернета, с воем и восторгом подхватит любую утку, а иногда и не утку. В общем, с Интернетом нужно что-то делать, Гера.

— В Сети сила, брат, — задумчиво ответил Гера, — ну, а как вы сами это себе представляете?

— Как-как, — Рогачев вышел из-за стола и принялся нервно мерить шагами кабинет, — если бы я знал как. Наверное, нужно наши идеи каким-то ненавязчивым образом продвигать, а может, и навязчивым. Главное, чтобы это имело результат. Ты можешь предложить что-то по этому вопросу?

Герман, в мозгу которого к тому моменту уже начал зреть обширный и грандиозный план, решил виду не подавать и сперва получить от Рогачева гарантии. Он совершенно не собирался делиться с этим новоиспеченным идеологом-дилетантом своими планами бесплатно и ответил вопросом на вопрос:

— А какова зона понимания?

Рогачев вернулся за стол, придвинул к себе какую-то бумагу и пробежал текст глазами. Только после этого ответил:

— Я так понимаю, что никакой официальной должности тебе давать не следует. И знаешь почему? Ты тогда не будешь "своим парнем" среди интернет-электората, а я хочу, чтобы ты оценивал всю эту армию анонимных матерщинников именно как электорат, который, по нашим оценкам, составляет миллион человек по всей стране, не меньше. Получишь назад свои деньги и еще кое-что на "раскрутку", снимешь хороший офис, наймешь людей, название для конторы придумаешь какое-нибудь ультрамодное, так, чтобы с понтами, понимаешь? И начнешь работать на полную катушку. У тебя в Интернете имя есть, ты там свой — тем ты для нас и ценен. Так что, думаю, все получится. У меня, разумеется, кое-какие соображения и у самого имеются, но я хочу сперва тебя выслушать. Сколько тебе нужно времени, чтобы подготовиться?

Гера пожал плечами:

— Не знаю… День, может, два.

— Добро, даю тебе двое суток. Сейчас у нас вторник, значит, в четверг встречаемся прямо здесь все вместе. Помимо меня, есть еще двое ответственных за этот вопрос людей: один генерал, ты его вряд ли знаешь, и всем известный Жора Поплавский. Такая вот у нас "особая тройка" образовалась. В четверг в десять часов утра на свежую голову и поговорим. Пойдет?

Гера немного замялся и с опозданием кивнул. Эта заминка не ускользнула от Рогачева, который не отводил от Германа глаз на протяжении всего их долгого разговора.

— Ты чего менжуешься? Что-то не так?

— А когда я смогу свои деньги обратно получить? Когда вы мне все вернете?

— Да не переживай ты! Готовься к четвергу, и если все пройдет нормально и окажется, что я в тебе не ошибся, то дам я тебе денег. Прямо в четверг и получишь.

— М-ммм…

— Да ты чего мычишь-то? Тебе жить, что ли, не на что?

— Ну, не то чтобы не на что, просто я привык к тому, что каждая встреча должна носить результативный характер, понимаете, Петр?

Рогачев рассмеялся, достал из кармана ключ, открыл им сейф под столом, некоторое время задумчиво глядел на его содержимое и наконец, словно обращался сам к себе, задумчиво произнес:

— Деньги, деньги… А вот если бы их не было, что тогда? — и сам тут же ответил себе: — Тогда их следовало бы придумать.

Нагнулся, вытащил из сейфа несколько зеленых пачек и через стол швырнул их Гере:

— На. Купи себе майку.

Гера аккуратно собрал пачки и распихал их по карманам пиджака:

— А при чем тут майка?

Рогачев рассеянно пожал плечами:

— А черт его знает… Вроде услышал где-то. Ладно, до встречи.

Ненависть

"Вот сука, — думал Гера, медленно шагая по коридору кремлевского офиса в сторону лифта, — подвесил меня как марионетку за ниточки и теперь станет за них дергать, кукловод хренов. Причем весь кайф за мои же деньги!!! Деньги, деньги… Все только вокруг вас, и все только для вас. А вас все меньше и меньше с каждым днем. Когда не зарабатываешь, а только и делаешь, что тратишь, то хочется превратиться в консервную банку и задвинуть себя на самую темную полку в чулане, лишь бы тратить поменьше".

С этими невеселыми мыслями Герман нажал на кнопку вызова лифта, тот не спешил, видимо, кто-то вызвал его чуть раньше. Герман хотел было поискать лестницу, но в тот момент, когда он сделал несколько шагов в сторону от лифтов, то услышал, как дверь одного из них открылась, и почти сразу незнакомый голос окликнул его по имени:

— А-а-а, вот и господин Кленовский, воробей стреляный, к нам в гости пожаловал!

Гера обернулся на это странное приветствие и увидел перед собой невысокого крепкого 50-летнего мужика с седым бобриком шевелюры, с медного цвета лицом, на котором почти не было морщин. Улыбки на этом лице, которую почему-то ожидал увидеть Герман, не было, но тем не менее мужик излучал доброжелательность, и у собеседника невольно возникали позывы к непонятной, немотивированной откровенности.

— А мы разве знакомы? — ожидаемо спросил Герман.

— Ну, я-то о тебе знаю столько, что хватит выше крыши.

— Любопытно… Я думаю, о вашей профессии не стоит даже догадываться, она и так очевидна.

Генерал Петя, а это, конечно же, был он, лукаво улыбнулся:

— Ты, Гера, зря сразу как-то ершиться начал. Со мной ерш только один канает, тот, который из белой с пивом состоит, а остальных ершей я, как правило, на донку ловлю — и в уху. Ты любишь уху-то? Чтобы, значит, на природе, на речном бережку эдак вот котелок подвесить, да с удочкой, да с пузырьком холодным, а? — С этими словами генерал Петя протянул Гере свою огромную, похожую на поле для мини-футбола ладонь и представился: — Сеченов. Сразу предупреждаю — не академик и не его родственник. Собак не режу, выходит дело.

Герман попытался обхватить его ладонь, но сразу понял, что у него ничего не получится. Так что рукопожатие вышло похожим на руку, по неосмотрительности вложенную в пасть гигантского крокодила. Впрочем, крокодил оказался в добром расположении и пасть не защелкнул, так что Гера отделался лишь легкой ломотой в правой кисти.

— А имя-то у вас есть, товарищ Сеченов? — потирая ноющую кисть, спросил немного оробевший Гера.

— Петром мамка называла, с тех пор так и зовут все. Для тебя Петр, и все. Без отчества.

Собеседники вдруг словно увидели себя со стороны и поняли, что их разговор в этом храме тишины выглядит неуместным. Генерал Петя предложил:

— Так чего мы тут стоим-то? Ты небось от Рогачева идешь?

— От него.

— Ну так пойдем ко мне зайдем, если, конечно, у тебя есть время.

Гера пожал плечами:

— Если вы действительно знаете обо мне так много, то наверняка в курсе, что чего-чего, а свободного времени у меня теперь гораздо больше, чем мне того хотелось бы.

Кабинет генерала Пети находился в противоположном крыле. Вместо секретарши в приемной у Сеченова дежурил у телефонов молодой человек, до странности похожий на того, что сидел в бюро пропусков. Гере вначале даже показалось, что это именно он и есть, но долго размышлять над этой загадкой он не стал, так как генерал Петя предложил ему кресло, сам сел в такое же рядом и откуда-то извлек забавный бронзовый колокольчик. Позвонил.

— Сам не знаю, откуда во мне этот аристократизм, — шутливо ответил Петя на вопросительный взгляд Германа и сказал вошедшему денщику: — Вань, ты давай позвони там, чтобы нам снизу закусон принесли горячий поприличнее. Рыбки там, икорки, балычку какого-нибудь, фруктов, а пока нам лимон порезанный принеси на блюдечке и сам знаешь чего еще.

Денщик щелкнул каблуками, лихо повернулся на каблуках и молча вышел. Коньяк и блюдечко все с теми же тремя кружками лимона стояли на журнальном столике спустя минуту.

Гера, увидев коньяк и поняв, к чему все идет, было взбунтовался:

— Да, Петр, да я… Да мне особо-то нельзя. Я ж только недавно на ноги встал и не поправился толком, и…

— А вот сейчас и поправишься, — прервал его генерал и, не желая больше ничего слушать, разлил коньяк по рюмкам. Коньяк генерал Петя пил по старинке из рюмок или стаканов, никаких "тюльпанов" не признавал и рюмки опрокидывал сразу, до дна. — У тебя огнестрел был не навылет, так ведь? Пей. Лучшего средства для восстановления от несквозного огнестрела еще никто не придумал…

…Гера и впрямь не пил несколько месяцев. Опасался чего-то, а вернее, боялся, что увлечется и остановить стремительно развивающийся алкоголизм уже никто не сможет, но сейчас, выпив пять-шесть рюмок коньяку, он понял, что это именно то, чего не хватало ему все это время. Коньяк согрел, во рту приятно солонило белужьей икрой, чувства и мысли пришли в полный порядок. Его собеседник не торопил и не "нагружал" беседой, словно они и вправду сидели где-то на речном берегу и, наблюдая вполглаза за плавающим неподалеку от берега поплавком, лениво перекидывались легкими фразами.

— Ну а дома как? — спрашивал генерал Петя.

— Да так все как-то, — рассеянно отвечал Гера, — штиль. Да и в жизни штиль, чего уж греха таить.

— Скучно? Не любишь, когда штиль?

— Ненавижу.

— Эк ты, сразу "ненавижу". Это сильное слово, слишком сильное. И уж если ты его произнес, то сдается мне, что в тебе ненависть живет большая и, видать, свежая. К кому это ты так проникся? Старые раны?

Обостренным коньячным рассудком Гера понял, что с этого вопроса их беседа приобретает некий предметный разговор, и, не в силах противиться кипевшей в нем неприязни, принялся говорить. Он жаловался генералу Пете на свою жизнь, на свою несчастную и несправедливую судьбу, на Рогачева, который вызвал его, преследуя, по мнению Геры, цель поиздеваться над ним, рассказав, что его, Герины деньги, оказывается, находятся в целости и сохранности, но просто так возвращать он их не намерен, а собирается, по словам Геры, "поиметь его голову за его же счет". Гера привык к тому, что он сам всю жизнь объявлял другим условия, и все в нем клокотало оттого, что он вынужден теперь унижаться перед Рогачевым и, главное, непонятно за что! Герман совершенно забыл, что еще сутки назад он подумывал о призрачной возможности найти любую работенку, согласившись, на худой конец, на должность какого-нибудь коммерческого директора ООО "Вонючка" с офисом, расположенным в здании бывшей котельной, по адресу Скотопрогонный проезд, дом пять. Но не таков был этот человек, чтобы долго раздумывать над подбором слов для благодарности господу богу, который столь щедрым жестом приоткрыл перед Герой полог сцены новых возможностей. Наш герой всегда действовал исходя из текущей ситуации, и его личным девизом было спорное сочетание "Будь голодным". Дитя системы, что с него взять? Чем больше Герман думал о Рогачеве, тем большую антипатию испытывал к своему бывшему и без пяти минут действующему шефу. "Чертов баловень судьбы. Небось думает, что схватил бога за бороду и весь мир теперь у его ног". Распалившись, Гера и не заметил, как позволил своему внутреннему голосу перейти границу и обрести силу слова. А генерал Петя, который и во хмелю сохранял завидную ясность мысли, лишь внимательно слушал и со снисходительным видом кивал, а иногда и с жаром поддерживал своего молодого собеседника, и в конце концов Гера настолько проникся симпатией и доверием к своему непростому визави, что неосмотрительно оборонил:

— Отравить бы этого Рогачева, суку, да так, чтобы он перед смертью еще и помучился.

Генерал Петя шутливо погрозил Гере пальцем:

— Ну, ну… Всему, как говорится, свое время.

Герман уставился на него осоловевшими глазами:

— Вы… Вы тоже его не любите?

— Не перевариваю, — быстро и очень серьезно ответил Петя-Торпеда, "торпедировав" Геру, что называется, наповал. И, дабы закрепить успех своей очередной чистой вербовки, продолжил: — Он здесь чужой, понимаешь? Мы тут все люди государственные, целую жизнь у Родины на службе, не за ордена и мзду, а за совесть служим — и я, и президент, и много еще толковых мужиков. Я тебя со всеми познакомлю.

— И с президентом? — облизав сухие губы, спросил Гера.

— Ну а почему нет-то? Он хороший мужик, наш президент. А такие, как этот Рогачев, нас только компрометируют. Им государство порулить дает, так они сразу в облака возносятся, добро забывают, думают, что на этом свете все бабки решают…

— А разве не так? — перебил его Гера.

— Нет. Бабки тогда по-настоящему что-то решают, когда они вместе с властью из одного места растут и не из жопы, как у некоторых, а из плеч, от головы невдалеке. А Рогачев жопой думает. Он тебе предложил что-то? — вдруг неожиданно поменял тему разговора генерал.

Гера кивнул:

— Да. Толковал про контроль над Интернетом что-то. Мол, необходимо в Сети патриотизм наращивать и лояльность к власти создавать.

— А ты к Интернету-то каким боком? — словно бы между делом осведомился генерал Петя.

— Я?! Да я в Интернете лет пять рассказы пишу! Вот жаль, что вы их не читали. А народу нравится. Ну, и знаю я там всех. Основных, так сказать, персонажей сетевых, кто уважением пользуется. Да вы знаете, сколько народу в Интернете с утра до ночи пасется? Сейчас ведь читать стало нечего, так люди эти рассказы по винтикам, по буквам разбирают, комментируют. Здесь их, конечно, и обработать можно, если технологией обладать соответствующей. Можно черт знает что делать — в Сети берегов нет.

— Ах вон оно что… Значит, тебя Рогачев решил на Интернет бросить?

— Да "бросить" — это громко сказано. Должности не дает, а сулит мне мои же деньги назад и намекает еще на какие-то миражи в Каракумах. Бизнес-план требует через два дня предоставить, а я так не могу, понимаете?! Я должен мотивацию знать, у меня без нее на работу не стоит.

— Понимаю, — участливо поддержал его генерал Петя, понимая, что именно сейчас для него, старого ковбоя, настал тот самый момент, когда лучше всего набросить на жертву лассо, чтобы наверняка. — Ты, Герман, не переживай так. Я вот что тебе скажу: ты хороший парень, без всяких там экивоков тебе говорю. У тебя все получится, какие твои годы. Здесь у нас, как и везде, кухня своя, особенная, и если ты на этой кухне хочешь жрать вкусно, то придется вначале чутка картошку почистить — это я тебе так, по-солдатски говорю, без блядства вашего гламурного. Давай с тобой договоримся вот о чем: ты готовься к совещанию, я тоже приду тебя послушать. А еще знаешь… Лучше тебе со мной подружиться. Согласен?

Гера, который почувствовал в воздухе долгожданную авантюру с привкусом больших денег, почти протрезвел от радости, но виду не подал и, напустив на себя вид пресытившегося скукой человека, парировал:

— А есть ли в этом необходимость?

Генерал Петя поднял правую густую бровь и сказал в унисон:

— Хочешь на гору? Другого подъемника, кроме меня, тебе не найти. Рогачев все твои мысли присвоит — он, как говорят в творческих кругах, "прирожденный соавтор", а ты так и останешься на правах одноразовой прокладки. Станешь делиться со мной, и я обещаю тебе место в администрации.

— Где-е?!!

— Здесь, в администрации. Ну что? Согласен теперь? — Генерал протянул Гере руку.

— Согласен. — Гера растопырил пальцы, чтобы хоть как-то смягчить последствия столкновения с медвежьей лапой Торпеды. — Только как же Рогачев-то? А если он узнает? У него ко мне доверия и так меньше нуля, как говорится.

— Так это самое интересное. Постарайся вернуть свои позиции обратно, выслужись, и когда он расслабится и перестанет ожидать с твоей стороны сюрпризов, то… мы с тобой что-нибудь придумаем. Договорились?

— Договорились. Только насчет "вернуть позиции" не знаю я… Он олигарх, прожженный матерый волк, он людей до сердца видит.

— Так и ты не агнец божий. Так что попробовать нужно. Согласен? Вот и хорошо. Тогда до встречи в четверг. Да, чуть не забыл — вот тебе все мои телефоны, адрес почты, в общем, все как положено. Будем связь держать, а встречаться нам с тобой здесь ни к чему. Я скажу, где лучше, но чуть позже.

Генерал Петя позвонил в свой колокольчик, вошел денщик:

— Мою машину к подъезду, пусть парня домой отвезут, только с черного хода его проведите, чтобы не видел никто. — Проводил глазами спину денщика и обратился к Гере: — Я-то во всех этих современных штучках-дрючках не разбираюсь, но ты, когда свой доклад готовить станешь, на "Живой Журнал" внимание обрати.

— На какой журнал?

— На живой. Его американцы придумали — хорошая штука, что-то вроде личного дневника, который доступен всем. У меня и то есть такой.

Гера лишь молча поклонился и вышел. Вплоть до самой дороги к дому его не покидало ощущение, схожее с которым испытывает рыбак, неожиданно вытащивший из моря кувшин с Хоттабычем внутри.

Придя домой, он поцеловал Настю и уселся за компьютер. Настя, уловившая запах спиртного, скривилась и саркастически спросила:

— Что, возвращаешься к жизни?

Герман вдруг ощутил в глубине души то же самое чувство, которое не раз уже в течение сегодняшнего дня заставляло его быстро "возвращаться в форму", — чувство страшной, нечеловеческой ненависти, которая множилась внутри него, становясь все сильнее и сильнее. В конце концов, он знал это по себе, поток ненависти должен был прорваться наружу, и вся эта дикая злоба должна была выплеснуться на кого-то в полном объеме. Ему стоило огромных усилий не вылить на Настю этот яд, тем более что однажды он уже позволил себе дать волю своей ненависти, и лишь чудо вновь соединило его с женой. Поэтому вместо ответа Гера встал с места, достал из ящика фотоаппарат, треногу, установил ее на полу и сверху прикрутил фотоаппарат. Нажал на замедлитель:

— Настя, садись на стул вот сюда.

— А что это ты придумал?

— Я вдруг вспомнил, что у меня в бумажнике нет твоей фотографии. Именно твоей. Последнее время это было не актуально, а теперь я в бумажник буду заглядывать почаще и, значит, чаще буду тебя видеть.

Настя улыбнулась. Видно было, что она простила мужу это возвращение под хмельком. Она села на стул.

— А ты?

— Да я-то при чем?

— Нет-нет, давай тогда вместе. И Алешку я бы тоже принесла. Хотя он спит…

Гера нехотя занял место рядом с женой, и в этот самый момент фотоаппарат "крякнул".

— Готово. Теперь распечатаем.

На фотографии Настя вышла очень хорошо, а лицо Геры было каким-то темным и смазанным. В этот момент из соседней комнаты донесся недовольный вопль малыша, и Настя убежала укачивать сына. Гера взял ножницы, отрезал от фотографии половину со своим изображением, скомкал и бросил в урну, а Настин портрет положил в отделение бумажника под прозрачную пленку.

— Чтобы не расставаться нам никогда, — вслух произнес Гера.

Объяснить свой поступок он не мог, да и не собирался забивать себе голову лишними мыслями. Иногда некоторые вещи происходят спонтанно, а иногда они просто результат спора двух фей: злой и доброй, которым ведомо то, что будет. Добрая фея знала, что Герману предстоит все то, о чем поведает эта история, и была не в силах помешать злой фее, готовящейся обрести облик земной женщины, однако сумела, заставила Геру положить в свой бумажник оберег — фотографию жены. Больше добрая фея, сколько ни пыталась, сделать ничего так и не смогла.

Часть II. "New Media Diamonds" представляет

Fuck

Когда же все это началось?..

Пожалуй, в последние годы XX века, когда на смену чисто конкретным пилорамам в малиново-канареечных костюмах явилась слабая, бледно-зеленая из-за паршивого фотосинтеза поросль, проросшая на отвалах новейшей российской истории и питавшаяся исключительно цинизмом. Цинизм — вот то единственное, что усваивала пищеварительная система юнцов, успевших уже к этому времени ухватить последние годы фарцы, которая канула в Лету с приходом кооперативно-политических горбачизмов и ельцинизмов. В лихие времена подъездных расстрелов и гангстерских перестрелок, приватизаций и демонстраций молодая фарца была лишь наблюдателем. Впрочем, и выводы для себя она делала такие, чтобы "навсегда". Сама себя учила своей же морали, а попутно ходила на лекции в свои институты и в свободное время бралась за книгу. Время перехода из двадцатого в следующее столетие совпало с переходом от старого доброго дремлющего в собственной немощи традиционного уклада, который еще и под конец своей жизни пытался производить что-то приличное и вполне интересное, к времени пустому и шуршащему. Жить становилось все неинтереснее потому, что жизни учат книги, а хороших книг, тех, что могли хоть чему-то научить, становилось все меньше и меньше, и вот их не стало совсем. И если сменившие, но ни в коем случае не заменившие их бесчисленные романы о тех же гангстерских перестрелках смогли удовлетворить тех, кто взялся их читать, оставляя на жестких сиденьях электричек прочитанный замусоленный pocket book с тем, чтобы взять себе такой же, лежащий рядом, то фарца, считающая себя авангардом современности, с таким положением вещей мириться не собиралась. И вот отправной точкой новой культуры, которую цинично воспитанные бунтари немедленно озвездили как "контркультура", явилось модное и повседневно употребляемое кватролитерное словечко FUCK. Все откуда-то произошло: Вселенная из взрыва, курица из яйца, долговая тюрьма из процентов, а контркультура произошла из "фака", он ее породил с помощью своего адепта, известного паспортному столу под именем Георгий Лавриков, а в кругу золотой молодежи носящего прозвище Франко Неро. Приводить здесь полную биографию этого залетевшего на наш огонек от нездешних болот мотылька мы не станем, а скажем лишь, что Жора Лавриков был сыном одного большого жулика, пережившего в России пять или шесть покушений и от греха подальше переехавшего на ПМЖ куда-то в Западную Европу. Сам Жора проживал в бывшем родительском доме на том самом шоссе, которое чаще перекрывают для некоторых, чем едут по нему все остальные. Парнем он был, мягко говоря, умным и влюбился в Интернет сразу, лишь стоило ему с ним познакомиться. Столь сильное чувство у Жоры появилось оттого, что он сразу поверил в потенциал Интернета, в возможность делать с его помощью деньги, и Лавриков принялся торить в Сети пионерскую тропу. Делал сайты для банков, которые ломились от черного "наличмана" и расплачивались с Жорой им же, ввинтился в предвыборный штаб одного авторитетного кавказского предпринимателя с тонким орлиным носом, любителя лихой езды на красной "Феррари" в сопровождении кавалькады "джигитов-охранников", и провел для того предвыборную кампанию в Сети, каковая, к огромному счастью, с треском провалилась. И много еще чего выкачал Жора из маленькой кнопочки "Е" на экране компьютерного монитора. Наконец Жора придумал нечто совершенно новое, чего еще и в помине не было. Рассудив, что многие поражены неизлечимой графоманией, развившейся на почве нехватки интересной литературы, а иногда среди огромного числа графоманов нет-нет да и встретится настоящий талант, Лавриков и сам, будучи графоманом-любителем, зарегистрировал сайт под нехитрым названием "fuck", который за считаные дни стал одним из самых популярных мест для сбора тех, кто пытался что-то написать, и тех, кто все это читал и критиковал прочитанное.

Слухи о том, что можно бесплатно и, главное, без цензуры разместить в Сети для всеобщего обозрения любую собственную мысль, облекши ее в форму небольшого повествования, расползались с колоссальной скоростью. Вскоре почти во всех российских офисах не осталось ни одного человека, кто не знал бы о существовании Жориного сайта. В день тысячи людей, улучив на работе свободную минутку, набирали заветные буквицы "fuck" и спустя мгновение переставали быть самими собой. На смену Оле, Маше, Пете и Денису приходили Херба, Степан Ублюдков, Мандаринка и Алкей Швеллер. Эти странные псевдонимы с неясными на первый взгляд производными именовались никами, и под этими самыми никами офисный народец, называемый "планктоном", отрывался на всю катушку. Каждый мог написать что угодно о своем идиоте-начальнике, да и просто о ком угодно: анонимность развязывала фантазию, а с нею и языки. Движение стремительно набирало обороты, появились свои любимые авторы, просто известные персонажи, и одним из них стал некто Миша с ником Змей.

У Жоры Лаврикова была одна, вне всякого сомнения достойная любого творческого индивидуума, черта: он никогда не доводил ничего до конца. Вот и "fuck" надоел ему, словно старая игрушка избалованному ребенку. К тому же после столь провально проведенной предвыборной кампании авторитетного кавказского предпринимателя, за время которой на счетах Жоры отложилось что-то около восьми миллионов долларов, он решил, что слишком хорош для России. Его жена Лурдес, Лурдита — красавица из Коста-Рики, каким-то чудом попавшая в московский модельный бизнес, по ее собственному выражению, "замерзла". Именно так она однажды и заявила Жоре, что называется, в лоб прямо с утра, когда тот с трудом разлепил воспаленные от ночного бдения за компьютером веки:

— Жорес, — так она называла его на испанский манер, — я очень замерзла здесь и не хочу больше жить в твоей стране. Я хочу уехать, вернуться к себе, в свою маленькую теплую Коста-Рику, где нет снега в мае, где, черт меня возьми, вовсе нет никакого снега!!! Я южный цветочек, понимаешь, а здесь я могу жить только в оранжерее, иначе я просто завяну раньше времени и стану такой же блеклой и невзрачной, как все ваши бабы!

— С чего это ты взяла, что наши бабы блеклые и невзрачные?! - начал было возражать Жора, но Лурдита пресекла его негодование простой фразой, брошенной ею усталым и делано безразличным тоном в стиле себе под нос:

— Ну, женился-то ты на мне.

На это Жора не нашел ответа и, выйдя на кухню, приоткрыл окно, выходящее в сад. За окном стояли белые искристые стволы, за окном было все, кроме солнца и тепла, и где-то там, очень далеко, так что этого никак было не увидеть, авторитетный кавказский предприниматель точил свой племенной кинжал, пробуя ногтем лезвие. При воспоминании о предпринимателе и его кинжале Жора поежился, закрыл окно, нервно закурил, удерживая сигарету в трясущихся пальцах, и позвонил Змею:

— Мишка, я сваливаю.

— Э-э-э, не понял… Куда это ты, Неро?

— Неважно. Я замерз и, чтобы не окоченеть на веки вечные, покидаю берега нашей родины.

— Ну, в добрый путь, как говорится, — равнодушно напутствовал Змей, недолюбливающий Жору за его капиталы и лидерство.

— Змей, я только об одном тебя прошу: ты движуху сохрани, ладно? Придет время, и она для тебя хорошую службу сослужит, наживешь с нее, понял?

— Не волнуйся, не глупее тебя, — усмехнулся хитрый Змей и бросил трубку.

Жора продал дом, квартиру на Кутузовском, все свои автомобили, которых у него было не то пять, не то восемь, и все из серии "Ой, гляди, вот классная тачка!", и навсегда покинул Россию. За последние несколько дней до отъезда Жора поочередно встретился со всеми своими московскими и питерскими знакомыми и как бы между делом взял у них в долг, под честное слово "так, по мелочи". Зачем делал это, он, пожалуй, и сам не смог бы объяснить, но итоговая сумма оказалась значительной. Сам Билл Гейтс не отнесся бы к ней с безразличием. В Коста-Рике он не смог найти себя и пристрастился к местному очень качественному и при этом очень дешевому кокаину. Иногда Жора выходит в Интернет под ником Кокаиновый Рантье и от первого лица пишет байки из жизни миллионеров. И когда некоторые из его бывших друзей напоминают, что "должок платежом красен", Жора принимается сквернословить и вообще ведет себя оскорбительно. Такой вот "типус" стоял у истоков появления контркультуры в нашей интересной стране, еще раз подтвердив постулат: "В России есть все!"

Змей, как оказалось, не пропустил совет Жоры мимо ушей. Немедленно после того, как окончательно захирел проект с неприличным названием, Змей "замутил" собственный сайт и, не особенно долго раздумывая над названием, дал ему имя "Ресурс Змея". Вошедших шокировало приветствие примерно следующего содержания: "Этот ресурс для настоящих падонкаф. Кому не нравятся слова (здесь следовали поочередно общепринятые наименования мужского и женского половых органов), идут на… Остальные пруцца". Все эти исковерканные словечки стали особым отличительным языком контркультуры и отчего-то приобрели название "албанцкий языг". Ничего нового не произошло, ведь подобную "новую" лексику уже придумывали бесчисленные окололитературные российские секты и раньше, но "Ресурс Змея" за короткое время стал едва ли не самым модным и культовым местом в русском Интернете. Ничего особенно оригинального его устройство собой не представляло: фотография, зачастую это порноколлаж, и под фотографией первые строчки коротких рассказов, или "креативов", если изъясняться на "албанцком". Мало-помалу на ресурсе стало появляться множество рекламных картинок-баннеров, и однажды Змей не без удовольствия послал своего питерского работодателя туда, куда обычно в России посылают всех, не делая полового различия, а сам учредил ООО "Змей" и стал его генеральным директором и единственным учредителем. Так пророчество Кокаинового Рантье сбылось, и "движуха", организованная Змеем, стала его верным и сдобным куском в обозримом будущем.

Гера влился в строй "падонкаф" спустя всего пару лет с того момента, как "Ресурс Змея" впервые появился на просторах Интернета. Ссылку на него прислал по почте начальник Геры. Электронное письмо содержало адрес сайта и одно-единственное предложение "Зацени — это пиздец!". Гера "заценил" и… остался. У него была насыщенная, интересная жизнь, которая, как нам теперь известно в подробностях, кипела вокруг Кленовского и постоянно давала ему материал для "креативов". Язык у Геры был подвешен прекрасно, и способность красиво говорить без искажений превратилась в способность так же красиво писать. Герины рассказы скоро стали популярны, и он превратился в одного из самых лучших, признанных, читаемых и уважаемых авторов. Жизнь Интернета, невидимая, но вездесущая, была вторым миром Геры, и он сам иногда не знал, какой из миров более реален: тот, который состоит из серого города и скучного офиса, или тот, в котором живут люди со странными именами-никами.

Во время того самого судьбоносного совещания у Рогачева, на котором, как и обещалось, присутствовал Поплавский, генерал Петя и не анонсированная никем девушка по имени Кира, Герман огласил свое видение "Интернета для нас", и первым пунктом у него шел как раз "Ресурс Змея". Рассказывать присутствующим о том, что это такое, не было никакой необходимости, так как оказалось, что и генерал, и глава ФИПа, и неизвестная Герману девушка отлично знали предмет, о котором идет речь.

— Все эти контркультурные бунтари, — иронично подытожил Герман, — имеют в жизни лишь одну проблему. Они голозадо-бедны и в своих тревожных снах мечтают лишь о золотом тельце. Они в состоянии влиять на свою аудиторию? Прекрасно! Это то, что нам нужно. В роли золотого тельца выступят Администрация Президента и ее фонды, непрестанно пополняемые за счет госказны. Мы купим всех этих змеев с потрохами — они никогда не видели настоящих денег, поэтому больших затрат ожидать не стоит. Пусть сто тысяч офисных тихонь, становящихся в Сети крутыми парнями и развратными шлюхами, ежедневно получают прямо в мозг инъекцию патриотизма, и уверяю вас, что скоро они будут рвать любого, кто осмелится выступить с критикой на президента, политическое устройство страны или ее внешнюю политику. Патриотизм в Интернете станет модным и пустит корни так, что уже ничто не в состоянии будет выдрать его оттуда. Только мы правы, только у нас все самое лучшее, только Россия — последняя надежда утопающего в глобализации человечества. Слава России!

Поплавский внимательно поглядел на неизвестную девушку, которую никто не потрудился даже толком представить присутствующим, и спросил:

— Я вижу, Кира, вы хотите что-то возразить?

Та деловито-глубоким, гулко-прокуренным голосом ответила:

— У меня вопрос к нашему докладчику. Кстати, позвольте представиться, Кира Брикер — сотрудник Фонда инновационной политики…

Гера впервые внимательно посмотрел на девушку и признался себе в том, что больше всего на свете хотел бы сейчас оказаться с этой Кирой где-нибудь в широкой аэродромной кровати или в теплой гидромассажной ванной. От девушки буквально "перло" чистой, без примесей кокетства, похотью самки. Это была девушка "его типа", типа, который он так старательно хотел забыть и думал, что забыл, встретив однажды Настю. Но сейчас, столкнувшись с этой очевидной сексуальной стервой, чей естественный запах — это Гера знал наверняка — представлял собой развратную смесь духов и ароматизированного сигаретного табака, его душа словно провалилась в какой-то темный бездонный подвал, а вместо нее свое прежнее место занял радостный, вылезший из этого подвала дьяволенок. Конкурировать ему было не с кем: ни совести, ни душевной теплоты рядом не было и в помине, и Гера почувствовал, что его прежняя жизнь либертена вот-вот накроет его с головой. Тем временем Брикер, которой не составило особенного труда понять, что за впечатление она произвела на этого, видимо, очень "перспективного мальчика", заметив обручальное кольцо у него на пальце, загорелась спортивным интересом и продолжила:

— Слава России — это некий слоган?

— Да, если угодно — это слоган нашей, — Гера усмехнулся, — рекламной кампании.

— Ну, не знаю, — делано-задумчиво протянула Брикер, — быть может, это слишком примитивно?

— А чего же тут примитивного? — вклинился в разговор генерал Петя. — Нам как раз простота нужна и четкость, чтобы народ не грузить чрезмерно. На мой взгляд, лозунг "Слава России!" — это очень точно, конкретно и без вые… простите, без перегруза.

— Но ведь было раньше "Слава КПСС!", — возразил Рогачев, которого также не оставили равнодушными прелести Киры, — так что теперь, значит, идем по пройденному пути? Напоминаю вам, товарищи, что этот путь закончился тупиком.

— Для кого как, — подал голос Поплавский, — если даже небрежно глянуть на биографии наших нынешних бизнесменов, политиков и прочих влиятельных граждан, то как раз окажется, что все они в свое время были "в товарищах" и дослужились до высоких постов именно в КПСС. Потом просто вывеска поменялась, а люди-то все остались. Вот вы, Петр Сергеевич, с чего начинали? С комсомола, кажется?

— Ну, ладно, не будем теперь об этом, — махнул рукой Рогачев. — Пусть будет "Слава России!". Я не возражаю.

— И я не возражаю, — поддержал генерал Петя и даже поднял руку, словно при голосовании на парткоме голосовал за исключение кого-то из рядов КПСС.

Поплавский также был согласен и поглядел на Брикер очень неодобрительно, отчего она сразу как-то сникла, и больше до конца совещания ее не было слышно.

— О’кей, Герман, — кивнул Рогачев. — Считай, что по первой части ты защитился. Давай дальше.

— А дальше у меня вот что. В Америке есть такой интересный сетевой проект, называется "Живой Журнал". Предлагаю использовать его, что называется, на полную катушку. Этот самый журнал — обыкновенный дневник человека в Интернете, и его может читать кто угодно, и не просто читать, а делиться мнением о самом хозяине дневника. Соль в том, что дневник может принадлежать кому угодно: звезде Голливуда, телеведущему, политику, гопнику, фашисту, писателю, и к любому можно запросто обратиться, минуя протокол. В журнале, по крайней мере в американском, есть свои собственные звезды, аудитория которых достигает порой нескольких тысяч человек. Чем не агенты влияния?

Генерал Петя с благодушным видом кивнул, и Герман понял, что забросил только что в нужную корзину трехочковый мяч.

— Вот с этим я вообще полностью согласен, господа, — поддержал Герину инициативу Рогачев. — У меня тоже есть такой журнал. Его все так и называют у нас в России: "ЖЖ". Только сейчас, для того чтобы таким "ЖЖ" обзавестись, тебя должен кто-то отрекомендовать, прислать тебе специальный код, или если идти напрямую, то нужно платить какие-то деньги, а это, разумеется, сдерживающий фактор.

— И еще один сдерживающий фактор — это принадлежность "ЖЖ". Как-то неправильно, что американцы опять впереди планеты всей. Они же на самом деле бездуховные вырожденцы, а поди ж ты, чего придумали, — прибавил Поплавский.

— Ну а раз это так интересно и, главное, нам это нужно, то давайте купим у них франшизу, — предложил Рогачев, — в чем проблема-то?

— Очень дельная мысль, — генерал Петя явно был доволен таким раскладом, — только бюджет мы на это палить не станем, чтобы не вызвать кривотолков и лишней шумихи в прессе, мол, "ах-ах, Кремль пытается сделать Интернет подконтрольным режиму" и прочий бред. Нужно, Петр Сергеевич, кого-нибудь из олигархов попросить, а Германа выставить в качестве переговорщика. Когда все будет подписано и русская часть "ЖЖ" начнет свое существование, то имя Кленовского станет в этой среде прямо-таки нарицательным! Еще бы! Человек, который заставил "ЖЖ" обрусеть, — лучше такой рекламы и придумать сложно.

Рогачев согласился, достал из ящика стола какую-то тетрадку и, полистав ее, отметил карандашом место в конце страницы:

— Надо тогда определиться, кого обязать этой покупкой. Какая там может быть цена вопроса, Герман?

— Думаю, миллиона три, может, четыре, но не больше пяти миллионов долларов.

— Ну, крупняк по таким мелочам напрягать не стоит, а вот, скажем, почему бы не попросить об этом Леню?

— Это какого Леню? — подался вперед генерал Петя. — Зятя моего, что ли?

— Да нет, — досадливо поморщился Рогачев, — при чем тут ваш зять, товарищ генерал. Его и в тетрадке-то у меня нету. Делает он свои трубы для нужд российской канализации, так пусть себе и делает спокойно, никто его не думает трогать. Я говорю про Баламута. Ну, Леня Баламут, который М-Банк, аптеки и еще там что-то такое, я уже и не помню, если честно. Он за прошлый год занес меньше всех.

— Значит, его и подпишем на это дело, — радостно потирая руки, встрял в разговор Поплавский.

Генерал Петя удивленно поглядел на Поплавского, так, словно он только что увидел его первый раз в жизни:

— Егор Юльевич, вот ты же интеллигентный человек, да? А лексикончик-то у тебя прямо как у Сеньки Шустрого с Привоза.

Поплавский яростно сверкнул глазами за стеклышками очков:

— А я и есть с Привоза, между прочим, и горжусь этим! По крайней мере, я корни свои помню, да я…

— Прекратите, пожалуйста, — Рогачев поднял руку и мягко, но убедительно шлепнул ладонью по столу, — не следует выяснять отношения в моем кабинете, и собрались мы здесь для другого, смею напомнить. Значит, ясно: подписываем Баламута, и точка. У тебя еще что-то есть, Гера?

Кленовский развел руками:

— Разумеется! У меня есть вопрос, и этот вопрос касается меня лично! В качестве кого я вообще буду существовать в этом проекте, или как он там правильно называется?

— А какие у тебя самого есть на этот счет соображения? Должность в администрации или где бы то ни было еще в госструктурах ты не получишь, я уже говорил тебе об этом.

Герман сосредоточился перед последним, главным ударом и спокойно ответил:

— Вы подарите мне компанию.

Рогачев, словно и не было вокруг никого, впился в Геру недружелюбным взглядом, в котором явно читалось: "Опять свои штучки-дрючки начинаешь?"

— Какую еще компанию? Ты о чем это?

— А все очень просто, Петр Сергеевич. Мне, для того чтобы решать подобные задачи, нужен очень мощный ресурс. Административный, — Гера улыбнулся и выразительно поглядел на Киру Брикер, которая развязно подмигнула ему в ответ, — у меня, я так понимаю, уже есть. Осталось дело за малым. Я говорю о Медиахолдинге: три, может, четыре больших сетевых проекта, например, интернет-газета с последними новостями и аналитическими обозрениями, желтые новости, еще что-то, над чем я пока не думал, в перспективе свое издательство и эф-эм-радиостанция. И причем в ближайшей перспективе. Не стоит откладывать на потом ничего, что может выйти в свет под лозунгом "Слава России!" Для Интернет-газеты я даже придумал название "Око". Нравится?

— Поддерживаю. — Генерал Петя повернулся к Рогачеву и повторил: — Я поддерживаю. Парень дело говорит. С такими возможностями, которые дает Медиа холдинг, он сможет творить все, что захочет. Любые границы открыты.

— А сколько все это будет стоить? — Рогачев медлил с положительным ответом скорее для проформы. — Ведь не бесплатно это, а за счет налогоплательщиков. И как он, — Петр кивнул на портрет, — к этому отнесется?

— Он, — веско ответил генерал, — отнесется к этому с пониманием. Для него же стараемся.

— Президент возражать не станет, — тихо произнес Поплавский.

— Ладно, Гера. — Рогачев аккуратно покачал своей большой головой, словно это был маятник. Видимо, от частых перегрузок и постоянно неподвижного образа жизни, которая в основном проходила за столом, у него развился остеохондроз, от которого не спасал даже теннис. — Пиши смету первоначальных расходов, только, — он выразительно взглянул на Поплавского, отчего тот втянул голову в плечи и стал похож на садового гнома, — не зарывайся, как некоторые.

— А когда вы вернете мне мои деньги, Петр Сергеевич? — Гера специально приберегал этот сильный ход напоследок, знал, что при всех Рогачев отвертеться не сможет. — А то я боюсь, что с таким тяжелым грузом на душе я не смогу работать с полной, так сказать, отдачей.

Рогачев оперся обеими руками об стол и исподлобья поглядел на Геру:

— Я думаю, мы это обсудим при других обстоятельствах.

— Нет, Петр Сергеевич, давайте поставим все точки над "i" прямо здесь и сейчас.

— Да в чем там вопрос-то, Петр Сергеевич? — вальяжно поинтересовался генерал Петя. — Отдайте вы парню его деньги, и пусть он успокоится, а то и впрямь какой из него работник? Будет злобу копить, оно нам надо? Сколько там денег-то? Из-за чего сыр-бор вообще?

— Это наш с ним внутренний вопрос, но считайте, что его больше не существует. Напомни мне, Герман, сколько там?

— Там три миллиона долларов, — сухо прокомментировал Гера и по вспыхнувшим желтым пламенем глазам Киры Брикер с усмешкой подумал, что тут проблем с тем, чтобы познакомиться поближе, не возникнет.

Сержант и кесарь

Через неделю Гера получил именной депозитный сертификат офшорного банка "Миллениум", расположенного в банановой республике Св. Винсент и Гренадины. Неизвестно почему, но именно "Миллениум-банк" пользуется огромной популярностью у российских чиновников класса А, Б, В и бог знает еще, каких они там бывают уровней. Там же держат некоторую часть своих денег и большинство российских олигархов: это почти так же надежно, как в Швейцарии, и гораздо более выгодно. Никто и никогда не слышал ничего о Святом Винсенте и Гренадинах, никто из простых смертных, но стоит обронить это название так, невзначай, в подходящей компании с обладателем нефтяной трубы или с власть предержащим баловнем судьбы, как можно с успехом рассчитывать, что относиться после этого будут если и не как к своему, то уж, по крайней мере, как к тому, кто "в теме".

Сертификат доставил курьер-фельдъегерь, одетый в военную форму и с пистолетом на боку. Своим появлением он породил в дачном поселке, где уже давно проживала вся большая новая Герина семья, слухи, которые и изначально-то не имели в своей основе никакой правды, а уж через некоторое время, пасуясь от одного сплетника к другому, превратились в легенды о том, что зять-то у профессора "видать, не простой". Все помнили, с каким шиком подъехал однажды Гера на автомобиле генерала Пети: черном длинном "бумере" с флажками на номерах и двумя синими "детскими ведерками" на крыше. И вот теперь почти такой же "аппарат", да оттуда курьер с прикованным наручниками к правой руке портфелем… Ну, что тут скажешь?

А еще через три дня Гера поехал осматривать новый офис, который нашелся в обширном хозяйстве Управления делами президента. Это был милый двухэтажный особняк невдалеке от Гоголевского бульвара. Белые с желтым стены, зеленая крыша. Гера сразу же назвал особняк "яйцом". Изнутри здание было полностью отремонтировано и оборудовано всем, что может понадобиться для функционирования любой конторы, чья сфера деятельности может простираться от производства телогреек до космического шпионажа. Единственным обитателем особняка, вернее, околоособнякового пространства оказался юный милицейский сержант, который, скучая, сидел в будке при входе и читал какую-то газету. При появлении Германа он выскочил из своей будки и отдал честь.

— А вы что же, любезный, — Гера, и сам от себя не ожидая, перешел на высокомерный тон столичного интеллигента, — вы что же это, честь и вообще… Вы разве меня знаете?

— Так точно! Фотографию вашу еще утром на инструктаже разводящий довел.

— Разводящий? На инструктаже? Да что вы говорите, как интересно!

Сержант-простота лишь пожал плечами, мол, кому-то, может, и интересно, а мне вот…

— А что, разве нет? — продолжал со своей "фирменной" легкой издевкой Герман. — Ведь это так брутально, так по-мужски: "разводящий", "довел", "инструктаж". Ведь это, голубчик, прямо-таки суровая мужская работа!

— Да чего тут интересного-то? — вдруг неожиданно выпалил сержант. — Сидишь тут, как полный даун, весь день в этой идиотской будке и света белого не видишь.

Гера расхохотался. Он не ожидал от "привратника", как сам он назвал этого человека, сидевшего в будке, столь глубоких откровений.

— Так вы что же, недовольны своей работой? — продолжил интересоваться Гера.

— А чем же тут быть довольным? Скучно же. Если бы я не в Солнечногорске жил, а в Москве, то обязательно бы кем-нибудь другим стал. А так каждый день почти одно и то же. Вон, — сержант кивнул куда-то в глубь своей будки, — маманя еды сложила в баночку, и весь сказ. Жуй не хочу.

Герман пожал плечами, этот разговор с сержантом стал тяготить его. Он, перейдя на официальный тон, спросил:

— Как мне можно осмотреть дом?

— Да ничего сложного нету, — смущенно ответил сержант, — вот вам ключи. Здесь, на связке, они все с брелочками по номерам комнат, так что, пожалуйста, осматривайтесь.

— Спасибо. Так я войду?

— Да, да, конечно. А вы это… извините…

— Что такое? — Гера был почти у самой двери, когда его догнал этот полувопрос.

— А вы надолго?

— Ну, не знаю. Часа на полтора, может, чуть больше. Хочу все осмотреть, чтобы понять, с чего начинать…

— Нет. Я не это хотел спросить. В смысле, вы вообще-то надолго? Я имею в виду, здесь, в особняке этом, долго планируете проработать?

— А вам это зачем?

— Да я так, для себя просто спрашиваю. Мне-то вообще лучше, чтобы здесь так никого и не было. Так спокойнее, а то въедете сейчас, так ворота придется открывать, за порядком следить, да мало ли…

— Угу, — только и произнес Гера и скрылся внутри здания. А сержант вернулся в свою будку и достал из спортивной сумки мамину баночку с обедом.

Первым делом, очутившись вне пределов видимости и слышимости сержанта, за толстой дубовой дверью, Герман вытащил из кармана телефон и куда-то позвонил. Подождал, когда ему ответят, и сказал:

— Я пока осматривать не начал ничего, но у меня вот так с ходу одна просьба. Какая? А вот какая: там в будке какой-то ментяра сидит молодой, который слишком много рассуждает и при этом совершенно не по делу и на темы, которые его не касаются. Вы, пожалуйста, сделайте так, чтобы я его больше никогда не видел, и попросите там, в спецполку этом, чтобы присылали кого-нибудь с меньшим количеством извилин, сойдет одна, от фуражки, и менее словоохотливого. Хорошо? Ну, вот и замечательно.

Закончив разговаривать, Гера оглядел прихожую, потолок, украшенный лепными розетками, все это плюс огромное от пола до высокого четырехметрового потолка зеркало напомнило ему вестибюль театра. Он подошел к зеркалу, принял позу римского императора Нерона: голова поднята, правая нога выставлена вперед, правая рука вытянута перед собой — и, глядя на свое отражение, глумливо-торжественно произнес:

— Кесарю кесарево, а слесарю слесарево! — После чего весьма довольный собой пошел осматривать офис.

…Своим заместителем Гера назначил совершенно лысого и оттого похожего на шар из русского бильярда Вову Козакевича. Вова был постоянным жителем Сети, торчал в ней двадцать три с половиной часа в сутки, а остальные полчаса у него уходили в сумме на отправление естественных надобностей, поедание чипсов — любимой Вовиной еды — и перезагрузку подвисавшего иногда от чрезмерного количества информации компьютера. Вова был гениальным программистом с преступными наклонностями взломщика. Он не ради преступной наживы, а исключительно из спортивного интереса взломал как-то коды доступа американского Генерального штаба, и, говорят, в Пентагоне был страшный переполох. Во всем обвинили вышедших из ада бородатых хакеров Аль-Кайеды, сидящих с ноутбуками где-то в афганских пещерах и ведущих оттуда атаки на американские средства обороны. В то время как по всем новостным каналам дикторы взахлеб передавали о новых проделках "компьютерных монстров бен Ладена", с аэродрома в Турции готовились подняться в воздух тридцать пять стратегических бомбардировщиков для нанесения каких-то там бомбовых ударов. В то же самое время вся компания "Pharaon’s constellation" — разработавшая те самые бомбы, которые висели сейчас на специальных ремнях внутри бомбардировщиков, — радостно потирала руки от того, что получила от правительства США такой выгодный заказ, а Вова лишь хихикал в комнатушке маленькой родительской квартиры где-то в Кузьминках. Он очень удивился, когда чьи-то заботливые руки сняли с него наушники, в которых играл любимый Вовин "Hell raiser", и также заботливо крутанули кресло, повернув Вову на сто восемьдесят градусов. Вовин рот, набитый чипсами, непроизвольно открылся, Вова закашлялся, и некоторое количество не пережеванной им картофельной массы вылетело наружу, угодив на костюм крепкого пожилого человека, неизвестно откуда взявшегося и стоящего посредине Вовиной комнатушки в компании двоих в штатском, один из которых и прервал Вовин процесс наслаждения тяжелым роком.

— А вы это… Вам чего надо? — испуганно спросил Вова.

Генерал Петя восхищенно обвел взглядом двенадцатиметровую комнатку и с одобрением уставился на вжавшегося в кресло Вову:

— Сынок, — с душевной теплотой кобры сказал Петя-Торпеда, стряхивая со своего великолепного костюма крошки Вовиной трапезы, — неужели же это ты, вот прямо из этой сраной комнаты, из этой сраной квартиры, из этого сраного дома, пропахшего крысами, сумел надрать пятиугольникам их пятиугольные, тупые задницы, которые у них вместо головы, а?

Вова Козакевич, решив, что ему пришел конец, ожесточился и, выпятив подбородок, с отчаянной гордостью ответил:

— Да. Я для России старался, между прочим, а ты вали отсюда, сволота цэрэушная!

Генерал Петя восхитился подобным ответом и с терпеливой доходчивостью объяснил Вове, что никакой он не "цэрэушник", а вовсе даже наоборот, что весь этот шмон с Аль-Кайедой придуман в Штатах только для того, чтобы под шумок провернуть какие-то там свои нужные им в Афганистане дела, а на него, Вову Козакевича, из тех же Штатов поступил запрос на выдачу.

— Хотят, понимаешь, чтобы мы тебя выдали им, а уж они тебя там засудят будь здоров.

Вова бросился в ноги этому респектабельному мужику и взвыл:

— Спасите меня, прошу вас, пожалуйста-а-а-а!!!

— А ты нам поможешь? Ты России поможешь? — спрашивал генерал Петя и осторожно пятился, с брезгливостью наблюдая за прибывающими капельками Вовиной слюны на блестящих мысах своих черных туфель от "Berlutti".

— Да я все! Да я на все готов! Да вы только скажите, я…

— Ладно, ребята, усадите-ка его обратно, — скомандовал генерал Петя и, вытащив из нагрудного кармана пиджака белоснежный платок, вытер им туфли, а платок бросил на пол. — Значит, ты вот что, Вова, меня зовут Петр, и я работаю, ты, наверное, уже понял где.

Вова лишь судорожно кивнул. Он очень испугался и был на грани обморока.

— Это хорошо, что ты такой понятливый. Я тебя Америке выдавать не стану, нам такие парни и самим нужны, а ты взамен на мою доброту сиди тихо, а лучше вообще перебирайся из этой норы куда-нибудь поближе к центру, квартирку сними, с девочкой познакомься с хорошей. Чтоб грудь у нее побольше была, чтоб подержаться было за что, а то ты сиськи только в Интернете видишь. На-ка вот тебе. — Генерал Петя достал из внутреннего кармана пиджака пачку долларов и бросил ее Вове, словно кость собаке. Вова пачку поймал и глядел на нее жадным взглядом.

— А что мне еще надо делать? — спросил повеселевший Козакевич.

— Не переживай, без дела не застоишься. Я тебе позвоню, как понадобишься, — ответил не менее довольный такой легкой вербовкой генерал Петя и покинул Вовину берлогу.

Несмотря на постоянное времяпрепровождение за компьютером, Вова был сообразительным парнем и понял, что манкировать рекомендациями такого человека, как генерал Петя, не то что не стоит, а вообще несовместимо с жизнью. Поэтому он снял квартиру где-то на Полянке, познакомился в Интернете с хорошей девушкой, грудь у которой оказалась весьма приличного размера, и стал ждать генеральского звонка. Прошло совсем немного времени, и вместо Пети ему позвонил Герман…

Сотрудников Гера набрал из вчерашних студентов журфака МГУ. Так посоветовал Рогачев, да и сам Гера понимал, что куда проще слепить то, что тебе нужно, из неопытного школяра, который станет с обожанием глядеть тебе в рот и не прекословить, чем брать на работу "битого кренделя" — многостаночника, прожженного циника, которому совершенно все равно, о чем писать.

— Эти бляди-журналисты, — напутствовал его Рогачев, — так и рыщут везде в поисках того, кто подороже заплатит за дерьмо, которое исторгает их журналистская авторучка. Не лучше ли набрать тех, кто подобным дерьмом еще не пропитался потому, что просто не успел? Поезжай к Засурскому, а я скажу, чтобы старик отобрал для тебя подходящий молодняк с легким слогом.

Без матерых волков Гера все же не смог обойтись. Пришлось нанимать профессиональных редакторов в отдел новостей, политики, экономики и бизнеса, культуры, но это лишь до той поры, как планировал Гера, когда в собственном коллективе, из молодняка, не вырастет достойная смена, после чего всех "старых грибов" Гера планировал уволить "к чертовой матери", о чем он и сообщил как-то Вове Козакевичу, сидя за вечерним коньяком.

Вова, даром что заместитель, никакой административной нагрузки не нес. Он просто тихо забил на выполнение своих обязанностей и углубился в дизайнерскую работу. Единственное, что блестяще получалось у Козакевича, кроме взлома чужестранных оборонных сетей, — это создание различного рода художеств, фотоколлажей, дизайна компьютерных сайтов… До выхода первого и самого главного проекта Гериного холдинга оставалось меньше половины суток. Все было готово, отдел новостей работал круглосуточно, Козакевич постоянно спускался вниз, на первый этаж, к своим программистам, чтобы проверить, все ли в порядке, не "глючит" ли что-нибудь, хороша ли антивирусная защита. Свой энтузиазм он подпитывал глотком-другим коньяка в Герином кабинете, после чего принимался за дело с удвоенной энергией. Во время очередного посещения кабинета своего шефа в голову Козакевича пришла идея.

— Газета завтра выйдет, а мы так и не придумали, что написать в выходных данных внизу, — издалека начал Козакевич, "прощупывая" настроение шефа.

— Да и наплевать, — неуверенно ответил Герман, который и сам с тоской думал, что негоже вот так, без вывески, что-то начинать. Над названием холдинга думали все, кто имел к нему хоть какое-то отношение. Вариантов было больше сотни, но ни один из них Гере не нравился. — Потом, может, в процессе, что-нибудь всплывет. Мы же пока многое не видим, тем более что там будет дальше, кто знает?

— А вот я, кажется, придумал, — скромно шмыгнул носом Козакевич и, покосившись на Геру, налил себе еще немного "Remy".

— Придумал? Ну, говори, что ты там такое "придумал"? — равнодушно сказал Гера с легкой вопросительной интонацией.

— "Нью Медиа Даймондс"! — выпалил Козакевич и стремительно выпил рюмку коньяку.

…Гера проснулся. С недоумением поглядел вокруг себя. Вокруг были осенние поздние сумерки и незнакомая обстановка. Не сразу, примерно через минуту после пробуждения, он сообразил, что, осматривая новый офис, он зашел в будущий собственный кабинет, сел в удобное кожаное кресло, закинул на американский манер ноги на стол и, замечтавшись, не заметил, как уснул. Последнее, что крепко засело в мозгу, было название, сообщенное им персонажем из сна по фамилии Козакевич — лысым парнем, пьющим вместе с ним коньяк накануне выхода первого номера интернет-газеты "Око".

— А что? — Слова, сказанные вслух, повисали в пустом кабинете, словно световой след на плазменной панели. — Отличное название, черт меня возьми! Новые медийные бриллианты — это… хм… круто!

Осмотром офиса Гера остался очень доволен. Покидая здание, он с удивлением обнаружил, что в будке сидит уже другой милиционер: огромный детина "в усах", обладатель зверской внешности и лба шириной самое большее в палец. Возле будки что-то поблескивало, Гера вгляделся и увидел, что это стеклянная банка с какими-то жалкими объедками.

— А где сменщик ваш?

— А он это… приболел вроде, — пророкотал усатый детина и также отдал Гере честь.

"Быстро они. Ох и нравится мне все это". Гера сел в машину, приказал водителю отвезти его домой, и не успел коснуться спиной удобного сиденья автомобиля, как зазвонил мобильный. Звонил генерал Петя.

— Привет, Германн, — назвал его Петя по-пушкински. — А я тебе зама нашел. Хороший парень, толковый. Всю Америку на уши поднял. Звать Вовой.

— Козакевич?

— Да. А ты его откуда знаешь?

— Да так… Приснилось, товарищ генерал.

Железный дровосек

Первый номер интернет-газеты "Око" родился спустя три с половиной недели после вещего сна. Вопреки опасениям Геры все прошло на удивление гладко: ленты новостных агентств на полминуты раньше, чем к конкурентам, попадали в центр обработки информации на первом этаже "яйца", где их быстро фильтровали, придавали той или иной особо важной новости аналитический вид, и она мгновенно появлялась на экране. Никаких денег за новости при этом Гера никому не платил. Все, решил Рогачев, вызвав к себе Таню и продиктовав ей список нужных для деятельности Гериной конторы контактов.

— Так и скажите, что это лично мое распоряжение, а если кто станет артачиться, то сразу докладывайте мне. С властью делиться надо, на то она и власть. Без нас не было бы и всех этих долбаных продюсеров, ньюсмейкеров и паразитов-обозревателей, которые ни хрена не делают, а только многозначительно кряхтят в эфире, да еще и норовят по мне проехаться. Так что пускай поработают немного для государства, в данном случае для Кленовского, от них, блядей, не убудет.

Таня старательно записывала в блокнот слова своего шефа, которого она с каждым днем отчего-то все больше и больше боялась. Рогачев и впрямь очень сильно изменился с тех пор, как впервые переступил порог новой для него чиновничьей жизни. В своей прежней сущности вассального олигарха, совладельца "Юксона", Рогачев был, по его собственному выражению, "свободолюбивым деспотом". Он, с виду добродушный крепыш с белозубой улыбкой и крепкой походкой теннисиста, внутри чертогов "Юксона" становился настоящим держимордой, четко разделявшим работавших на него людей на "планктон" и "актив". Герман, разумеется, всегда входил в "актив": немногочисленный клуб топ-менеджеров, которым дозволялось очень многое, и никакого прессинга со стороны Рогачева на себе не ощущал, а рядовые служаки при виде проходящего и придирчиво осматривающего все до последних деталей Рогачева начинали трястись, словно их колотил озноб. Говорят, что некоторые не могли сдержать природной слабости мочевого пузыря, ну и… Подобную репутацию Рогачев заслужил из-за своей строгости, которую проявлял не часто, но уж если проявлял, то человек, попадавший "под раздачу", мог быть не просто уволен. Случалось так, что неугодного находили в лесополосе с дыркой в затылке, а кто-то вообще бесследно исчезал. Кто знает, быть может, и не было этого, но слухи, тщательно насаждаемые в коллективе штатными стукачами-осведомителями, обрастали массой ужасающих подробностей, и "планктон" боялся, меняя свой цвет от здорового красного к мертвенно-синему. Критика руководства в "Юксоне" в виде задушевных бесед сотрудников на тему "Ой, а у Бори жена-то какая невзрачная" или "А Рогачев опять себе новый самолет заказал" также отслеживалась стукачами, и в личном деле незадачливого сплетника появлялась "отметочка". Три таких "отметочки", и человек, придя утром на работу, находил на своем столе "заявление об увольнении по собственному", отпечатанное уже быстрой рукой кадровички, где внизу была лишь пустая строка для подписи. Дисциплина в "Юксоне" была железной: все держали язык за зубами, боялись и… любили своих хозяев. Этот всеобщий "стокгольмский синдром" по большей части можно объяснить отличными компенсациями, которые получал "планктон", не говоря уже про "актив", ежемесячно. С такими зарплатами и дисциплиной коллектив "Юксона" очень скоро очистился от случайных людей и к моменту заточения неудавшегося президента Бори в тюремный замок представлял собой, по выражению Петра Рогачева, "терракотовую армию императора".

Здесь, в Кремле, где сам воздух пропах кроваво-аппаратной интригой, Рогачев ни одного дня не ощущал себя "своим". Медлительность, с которой здесь принимались решения, косность и откровенная тупость некоторых кремлевских бонз откровенно бесили его. Каждое утро он с закрытыми глазами проходил по полутемным, пустым коридорам кремлевского офиса, получившего у Рогачева прозвище "болото", лишь бы не видеть этой удручающей картины сытной спячки своих новых "коллег". Особенно Рогачева раздражало то, что теперь и сам он, и все обитатели здания, выстроенного за Кремлевской стеной в стиле классицизма, относились к "активу" и высказать какому-нибудь Ивану Филлиповичу, что он в своей высшей степени идиотизма превзошел все, что только есть в этом мире абсурдного, Рогачев не мог. Не имел права. Но то, что не высказывается вслух, невольно говорится глазами, жестами, выдается поведением, и люди, против которых направлено это через край переливающееся негодование, чувствуют его, как чувствуют животные близкую грозу.

Злоба, как и вода, и все, что течет подобно воде, всегда найдет место для прорыва, и Петр Рогачев использовал весь этот нерастраченный потенциал ненависти против тех, за кем поставлен был наблюдать. И очень быстро еще вчера думающие, что могут писать о чем угодно и как угодно, журналисты ощутили на своих тонких шеях его крепкую, сухую хватку. Под запретом оказалось все, что имело отношение к власти, все из разряда того, что называется у пернатых братьев-журналистов "копнуть по-серьезному". Сперва это легкомысленное племя с издевкой и иронией отнеслось к новому "партейному" идеологу, но после того как в течение очень короткого срока Рогачев провел на ключевые должности в главных изданиях страны верных ему людей, наплевавших на присягу журналиста и променявших свободу слова на собственную финансовую свободу, пишущее племя уяснило для себя, что новый "папа" — man весьма крутого нрава и выступать против него значит выступать против линии президента. А выступать против линии президента — это, друзья мои, дело тухлое, и, кроме неприятностей, ничего иного от него ждать не приходится. Одна за другой "оппозиционные" газеты становились ручными, а так как тема критики существующего строя выпала из обоймы разрешенных тем, то озлобленные журналисты принялись с горечью сгущать краски. И появились в уважаемых когда-то газетах и на уважаемых когда-то телеканалах полосы и часы уголовной чернухи в самой разнообразной огранке: от документальных кадров с расчлененными прокисшими трупами до сериалов со скалящимися гнилозубыми зэками и гасящими их конкурентами из ОПГ МВД.

Последним символом отмирающей и уже почти скончавшейся свободы слова оставалась телевизионная программа, в которой весьма правдиво и доходчиво забавные куклы, здорово смахивающие на политиков и чиновничество, были показаны в своей естественной, кукольной среде. Каждый раз, когда передача выходила в эфир, Рогачев скрипел зубами так, словно пытался стереть их в порошок, но был вынужден терпеть весь этот кукольный балаганчик, так как, по слухам, президенту он нравился. Просто президент с детства любил кукольный театр до такой степени, что мечтал стать его директором. Его мечта осуществилась, ведь когда непрерывно чего-то очень хочешь с самого детства, то это почти всегда сбывается.

И лишь когда руководство и сценаристы телевизионного кукольного балаганчика, перейдя все мыслимые и немыслимые грани, показали на всю страну программу по мотивам сказки Гофмана "Крошка Цахес", где роль Цахеса исполнил кукольный персонаж, до степени смешения похожий на… о, ужас! — на первое лицо государства, лишь когда со стороны сочинской резиденции подул холодный ветерок недовольной реакции, а генерал Петя, имевший в челяди главы страны столько же осведомителей, сколько и было этой самой челяди, посреди ночи позвонил Рогачеву домой и сообщил ему, что, видимо, "пора этих кукловодов угондошить", лишь тогда Петр Рогачев вызвал прямо к себе, в Серебряный Бор, нескольких человек из числа крепких "газовиков". И после короткого совещания, длившегося всего минут двадцать, не больше, и закончившегося около четырех часов утра, телекомпанию, последнюю, которая еще хоть как-то старалась выдавать в эфир интересные и, главное, умные программы, решено было "переподчинить". Тираж утренних газет тогда немного задержался, и новость о переподчинении была на всех первых полосах. И все стало спокойно: никаких кукол, никаких мыслей, только сериалы со стрельбой и плоскими репликами главных героев, проплаченные наличными сюжеты о гомосексуалистах, подавшихся в писатели, и "новости с полей" в стиле "боже, царя храни".

Газета "Око" стала послушным клоном, порожденным мрачным гением Петра Рогачева, и самым безапелляционным новостным изданием в Интернете. Безапелляционным оттого, что на ее электронных страницах невозможно было встретить ни одного "неправильного" слова. Все тексты проходили жесточайшую цензуру у подкованных матерых редакторов, и читатели "Ока", число которых росло с каждым днем, вчитываясь в убедительные строки о правильности выбранного страной курса, ощущали внутри непонятную радость оттого, что вот так вот просто какие-то, судя по всему, молодые и талантливые ребята от чистого сердца пишут о достижениях страны, к которым привел единственно правильный и прозрачный курс, взятый зимой переходного из столетие в столетие года.

Перед выходом первого номера газеты Геру вызвали в Кремль. В кабинете Петра он застал и Сеченова. Генерал Петя был чем-то озабочен, сказал, что зашел ненадолго, просто так, "пожелать ни пуха". Рогачев же, напротив, сильно волновался, расхаживал по кабинету из угла в угол и даже, к безграничному Таниному удивлению, дважды просил ее принести чай. Впрочем, заварка в хрустальных стаканах, вставленных в инвентарные серебряные подстаканники с выбитым барельефом двуглавого орла, так и остыла оба раза: нашей троице было не до чая.

— Ну, а не будет это как-то пресно? — постукивая костяшками пальцев по подлокотнику кресла, задавал один и тот же вопрос Рогачев, после того как Гера зачитывал тексты статей первого номера.

— Да не должно вроде… — отвечал уже почти сбитый с толку и смертельно уставший Гера.

— Вот видишь, у тебя нет уверенности, а это очень плохо, когда у генерального менеджера нет уверенности в проекте, — начал строить частокол из корпоративных терминов Рогачев.

— Да почему нет-то! — Гера ожесточенно взглянул на Рогачева и готов был, нахамив тому, уйти, хлопнув дверью, но генерал Петя, от которого не ускользало ничего и никогда, вклинился в разговор и примирительно произнес:

— Да будет тебе, Петр, давить на парня! Не видишь разве, что он еле на ногах стоит, вымотался весь до крайности и вот-вот наговорит такого, о чем потом станет жалеть. На мой взгляд, материалы интересные: визит в США, визит в Корею, визит в Германию, еще куда-то там — все написано профессионально. Не знаю, кто там у тебя, Гера, с таким легким пером, но для меня, старика, просто ностальгия. Текст, словно Игорек Бовин покойный писал, а мы с Игорьком в свое время столько вискаря выпили, что могли в Книгу Гиннесса попасть, если бы не партийная дисциплина. Нет, — резюмировал генерал Петя, — мне нравится. Для начала просто прекрасно.

Гера был настолько признателен генералу Пете, что лишь протокол удержал его от того, чтобы броситься тому на шею.

Рогачев махнул рукой:

— Черт с ним, ладно. Герман, каждый день, нет, два раза в день, нет! — четыре раза в сутки докладывать мне о количестве посещений сайта "Око". И чтобы никаких приписок, а то я тебя знаю. Помни, что ты у меня словно мандавошка под микроскопом — чуть дернешься в сторону, мне тебе корни подрубить недолго. Понял?!

— Понял… Петр Сергеевич, — тусклым голосом ответил Герман, а про себя закончил: "Смотри, не заржавей раньше времени, дровосек".

О том, как Змей в Москву слетал

"Око" смотрело из мониторов уже месяц, а особенно похвастаться было нечем. Те пять-шесть тысяч человек, которые ежедневно читали самую политически корректную в Интернете газету, были слишком маленькой, ничтожной аудиторией, и Рогачев уже откровенно издевался над Герой, выводя его на нервный срыв во время каждого совещания. А совещания эти происходили так часто, что Гера больше времени проводил в Кремле, чем в своем любимом кресле на втором этаже яичного особнячка.

Вова Козакевич, честный и порядочный парень, лишенный, как ни странно, второго дна и искренне верящий в высокую миссию "New Media Diamonds", пытался хоть как-то разбавить вечно паршивое Герино настроение. Однажды он вежливо постучался в дверь кабинета и, не получив ни приглашения войти, ни вообще какого-либо ответа, осторожно просунул голову в приоткрытую дверную щель. Гера сидел за столом, только что выслушав очередную порцию высокопробного бизнес-матерного спича от Рогачева, и был готов к полной и безоговорочной капитуляции своих амбициозных планов, а вместе с этим и с собственным самоустранением из жизни яичного домика. Увидев взъерошенную голову Козакевича, он скривился, отчего его лицо стало сильно походить на морду собаки породы шарпей, и нехотя процедил:

— Чего тебе, Вовик?

— Да я вот тут… — Вова осторожно, боком, не расширяя щели между косяком и дверным полотном, просочился на территорию директорского кабинета, — я вот, Герман, проектик придумал. Называется "Агитка".

— Что еще за "ангинка"? — равнодушно поинтересовался Гера.

— Не "ангинка", а "агитка", — еще более смутившись, пробормотал Вова и в позе несчастного просителя в нерешимости остановился посредине кабинета, не решаясь приблизиться к мрачному шефу.

— Ну, так показывай, чего встал? — Гера немного оживился. — Мне вечером в Кремль ехать, а в руках, кроме ветра, ничего нет.

Козакевич осторожно передал Гере компакт-диск и почтительно отступил на шаг от его стола.

— Так, поглядим. — Гера воткнул диск в дисковод и нажал на кнопку загрузки. На экране появилась мастерски смонтированная фотография Бори Хроновского в виде матерого гопника-работяги с кувалдой в руках и зверски-набыченным выражением лица. Надпись под фотографией гласила: "Хронь-луддит, сломавший швейную машинку для пошива рукавиц. Оно и понятно: варежки строчить — не страну разворовывать". Гера уставился на фотографию и находился в недоумении чуть меньше двух секунд, а потом принялся от души хохотать. Он представил стылую сибирскую зону, на которой, если верить официальной хронике, сидел в общем бараке бывший нефтяной магнат и Герин "хозяин". В гневе разбитый им швейный станок, на котором Боря, в соответствии с лагерными инструкциями, тачал рукавицы для таких же заключенных, как и он сам. Смеялся Гера истово, от души, до слез. А отсмеявшись и промокнув глаза платком, спросил Козакевича:

— Бомба! А еще есть?

— А вы еще на кнопочку нажмите…

На следующей фотографии известнейшему и одному из самых полных депутатов Госдумы были подрисованы клоунский нос картошкой и такие же клоунские щеки, которые удивительно гармонично смотрелись на лице этого набившего оскомину своими эпатажными выходками чудака. "Добрый клоун придет в ваш дом", — прочитал Гера и зашелся в новом приступе смеха:

— Слушай, Вова, — это просто гениально! Я знал, что ты талантливый дизайнер, но не знал, что ты, оказывается, гений!

— Да там много таких картинок, — радостно затараторил Вова, — вы все просмотрите, вам должно понравиться! Там и про Тимошкину, и про Огурцова, и про Косякина… И главное, лозунг у сайта хороший: "Нальем говна бездельникам и болтунам!"

— Да уж, говна тут много, не отмоются. Ладно, — Гера вскочил из-за стола и, стремительно подойдя к широкому подоконнику, уселся зачем-то прямо на него. — Хватит страдать ерундой, а то всех разгонят к чертовой матери. "Око" — это не предел, чересчур много мы с ним носимся, по-моему. У тебя телефон Змея имеется?

— Конечно.

— Напиши мне вон там, на листочке, номер и можешь быть свободен.

…Гера набрал номер Змея, понимая, что медлить больше невозможно. Весь месяц, что функционировал холдинг, Гера устраивал свои собственные дела: купил новую квартиру в высотном доме на Ленинградском шоссе, один из последних этажей, такие квартиры еще называют "пентхаусами", отправил заявку на аукцион недвижимости в испанском Сараусе на берегу Бискайского залива и умело провернул операцию по "отселению" вдовы какого-то не то ученого, не то народного артиста с соседнего участка в Переделкине, куда-то, как выразился сам Гера, за сто первый километр. На сей раз он решил не "солить" таким чудом вернувшиеся к нему деньги, а обратить их в крепкие надежные активы, цена которых с каждым годом лишь увеличивалась. Настя поначалу вроде бы противилась столь бесцеремонному обращению с соседкой, на руках которой она частенько засыпала, будучи ребенком, но Герман, выхватив из бумажника ее фотографию, принялся трясти ею перед лицом Насти и орать, что он делает все это исключительно для нее и ребенка, что самому ему ничего в этой жизни не надо, что "бабке за сто первым километром будет лучше только потому, что жизнь там не то что под Москвой в дорогом районе, а значительно дешевле, к тому же она и сама согласна" и жить в одном доме с Настиными родителями Германа "достало, потому что он глава семьи и по чужим углам ему болтаться осточертело". Ну, и все в таком духе. Настя махнула рукой: делай как знаешь. Она вообще в последнее время стала замкнутой, сосредоточилась на малыше, и Герман почти перестал обращать на нее внимание именно как на женщину. Свято место пусто не бывает и… Впрочем, обо всем по порядку.

Змей, живший в Питере, примчался в Москву спустя несколько часов после звонка Геры. Видимо, в кассе аэропорта Пулково у него были какие-то знакомства, и он отхватил билет из так называемой брони. К трапу прогревающегося и набитого людьми самолета Змея подвез автобус. В самолете Змей "догнался" прихваченной из дому пол-литровой фляжкой, которую он предварительно наполнил женьшеневой сорокапятиградусной настойкой (а черт их знает этих питерцев — пьют иногда не пойми чего), и, заметно повеселев, принялся вертеть головой по сторонам, с любопытством осматривая пассажиров. Каков же был его восторг, когда прямо напротив себя он увидел известнейшего артиста Михаила Боярского, который, как и положено, одетый в черный костюм и имевший на голове шляпу, развлекал себя чтением какой-то газеты и потиранием переносицы, насилуемой сползающими очками. Змей бесцеремонно уставился на Боярского и принялся его разглядывать, наклоняясь в проход все больше и больше. Наконец Михаил Боярский, чье боковое зрение давно уже сообщало ему о каком-то не в меру настойчивом, но в то же время молчаливом поклоннике, решил посмотреть, кто это так пристально глядит на него из левого ряда кресел. Оторвавшись от газеты, Боярский повернул голову и оказался лицом к лицу с глумливой физиономией Змея.

— Вы что-то хотели, молодой человек? — участливо спросил у Змея Михаил, нащупывая в кармане ручку для автографа, но Змей вдруг неожиданно выкрикнул на весь салон:

— Каналья! Тысяча чертей!

Боярский опешил и поспешил отвернуться, ожидая, что неадекватный молодой человек, от которого отчего-то очень сильно пахло женьшенем, успокоится, но Змей разошелся не на шутку. В течение всего недлинного перелета до Москвы он то и дело выкрикивал пришедшие ему на память реплики Д’Артаньяна из эпохального киномюзикла "Три мушкетера" отечественного производства, и в салоне самолета рыдающие уже от смеха пассажиры то и дело слышали:

— Я задержу их, ничего!

— Канальи! Вино отравлено!

— Кэтти, крошка, неси скорее виски!

— Да здравствует король!

— Миледи, вы умрете стоя!

— Шпагу, сударь, шпагу!

— Бумагу, сударь, бумагу!

— Лошадь, сударь, лошадь!

— Тысяча чертей! Пропустите в туалет Констанцию!

И прочую, веселящую самолет и оскорбительную для народного артиста ерунду. К счастью, как уже и говорилось, полет был недолгим. Михаил Боярский с радостью почувствовал, как самолет покатился по взлетно-посадочной полосе, так как этот неприятный и волнительный для каждого авиаперелета судьбоносный момент посадки означал для народного артиста конец приставаний пьяного Змея. А питерскому пройдохе после его женьшеня и море было по колено, а то и еще ниже, так как Змей был росту что-то около двух метров и смешно смотрелся в крохотном для него кресле "тушки". После того как рыдающие от смеха пассажиры выстроились в шеренгу для выхода, Боярский остался на своем месте, так как не желал оказаться рядом с бессовестным нахалом, но Змей, перед тем как покинуть самолет, обращаясь к стюардессе, громогласно за-явил, что сожалеет о том, что его так и не покормили пельменями "Боярские", хотя он очень на это рассчитывал.

У трапа самолета пьяного и веселого Змея встречал водитель Геры, и Змей разом было растерял свой заряд оптимизма и не на шутку перепугался, вообразив, что его издевательства над народным артистом приняли весьма плачевный оборот, когда, как только он спустился с трапа, к нему подошел тот, кого называют обычно "человек в штатском", и пригласил его в стоящий рядом с трапом автомобиль "Ауди" с затемненными стеклами.

— Вы Змей? — тихо спросил водитель у Змея.

— Нет, — испуганно ответил разом протрезвевший Змей. — Меня зовут Михаил.

— Это те же яйца, только в профиль, — весело ответил шофер, давний заочный поклонник Змея и его сайта, — рад буду прокатить живую легенду контркультуры по столице нашей Родины. Прошу садиться, — пригласил шофер и открыл перед Мишей дверцу.

Тут повеселевший Змей взглядом выхватил из толпы грузящихся в автобус пассажиров шляпу Михаила Боярского и развязно заорал, перекрывая своим голосом шум самолетных турбин:

— Мсье Д’Артаньян, пожалуйте в мою карету!!!

Боярский вздрогнул, нахлобучил шляпу поглубже и поспешил скрыться в недрах аэродромного автобуса…

Гера встретил хмельного и расхристанного Змея, не раз по дороге просившего водителя остановиться возле ларьков, где продавалось пиво, с каменным лицом, не сулившим ничего, что могло бы попасть в унисон с настроем питерского гостя. С неприязнью, снизу вверх оглядев нетвердо стоящую на ногах фигуру Михаила, он изрек:

— Я же тебе сказал, что нажираться, да еще в такое мясо, нельзя ни в коем случае! Как я теперь повезу тебя в Кремль в таком виде?! Тоже мне, типичный питерский… — Гера употребил очень сильное и обидное ругательство, после чего Змей пришел в неописуемую ярость и, схватив Геру своей огромной ручищей за грудки, протащил его через весь кабинет по полу, словно Гера был каким-то шлангом от пылесоса. Пригвоздив генерального директора к стене, он поднял его вверх и прохрипел:

— Я Змей, ты понял, козел?! Мне твой Кремль в рог не уперся! Я свободный человек, у меня авторитет такой, что я спокойно могу в Госдуму пройти! Хочу — нажираюсь, хочу — с Боярского шляпу сниму! И ты на Питер не тяни, понял, сука!

— Отпусти меня, — Гере тяжело было говорить, он задыхался, и перед глазами уже пошли синие и оранжевые круги от нехватки кислорода, — пусти, я тебе сказал! — И, видя, что приказной тон лишь раззадоривает Змея, униженно попросил: — Миша, отпусти меня, пожалуйста, ну, я прошу тебя.

Змей с усмешкой разжал руку, и Гера мешком упал вниз. Некоторое время он сидел на полу, держа себя за горло, и судорожно хватал ртом воздух, приходил в себя. Затем, осторожно держась за стену, встал, молча указал Змею на стул, а сам, пошатываясь, дошел до своего стола и с трудом опустился в собственное кресло.

— С приездом в Москву, Змей, — откашлявшись, наконец сказал Гера и выдавил из себя подобие улыбки. — Нрав у тебя крутой, я вижу, так что, я думаю, после всего, что здесь только что произошло, делового разговора у нас не получится. Можешь таким же манером возвращаться в Питер.

Говоря таким образом, Герман рассчитывал хоть как-то понизить космическое самомнение Змея перед тем, как везти его в Кремль "на смотрины", но, похоже, просчитался. Миша встал со своего стула, от души врезал по нему ногой, послал некое абстрактное космическое тело по традиционному адресу, так и сказал "пошло оно на…" и направился к двери, насвистывая песенку Шнура "Когда переехал — не помню, наверное, был я бухой".

И тут Гера понял, что, отпустив сейчас Змея, он потеряет чуть ли не самый главный свой козырь в игре, на кону которой стоит нечто сияющее, чего Гера еще и сам не мог до конца осмыслить, но страстно вожделел. Превозмогая головокружение от трепки, устроенной ему питерским гостем, Гера бросился к Змею через весь кабинет и повис у него на руке, словно солдатская невеста, не пускающая парня в армию.

— Мишаня, ну будет тебе. Ну, пошутили-поглумились и ладно. Вернись, пожалуйста, обратно, я вот и стул тебе подниму…

Змей с равнодушным видом сел на предложенный стул и уставился на маячившего перед ним Геру.

— Говори тогда по делу, Клен, а не фуфлыжничай.

— Да-да, — затараторил Гера, который со стороны сейчас напоминал суетящегося и перебирающего пальцами рук Березовского. Даже спина Германа приняла похожую сутулость, а разрез рта, скорбно изогнувшись, стал напоминать маску "плач" — один из театральных символов. — Разумеется, только по делу. Мы с тобой сейчас поедем в Кремль к Петру Рогачеву. Ты слышал о нем? Знаешь, кто он?

— Разумеется, — важно ответил Змей.

— Так вот, у нас с Петром есть к тебе деловое предложение. Суть его в следующем: вся интересная и популярная интернет-публика пасется у тебя на сайте. Сам сайт давно уже посещают миллионы человек, причем не только из России, но и из Штатов, СНГ и черт знает откуда. То есть у тебя тираж, если перевести все это на бумажный, так сказать, эквивалент, больше, чем у всех вместе взятых российских газет, выходящих за рубежом, понимаешь?

— Еще бы. Не дурак, чай, — еще с большей важностью ответил Миша-Змей и приосанился.

— Так вот, мы хотим предложить тебе работу, суть которой в следующем: ты, не меняя формата, добавляешь в него нашей идеологии, причем сделать это нужно тонко, неуклюжесть мгновенно почувствуется твоими читателями, и они убегут. А надо, чтобы не убежали! Надо, чтобы их становилось еще больше, и особенно молодежи! Пусть потешаются над порнухой, изощряются в албанском и в мате, пусть гордятся тем, что они часть новой культуры, пусть делают что хотят, но все это должно идти с постоянным подтекстом.

— С каким? — спросил умный Змей.

— Слава России, — совершенно серьезно ответил Герман. — Пришло время делать из "подонкаф" патриотов, и кое-кому, а именно нам с тобой, на этом еще и неплохо заработать.

— А вот это уже теплее, — одобрительно закивал Змей, — а то нагрузил, как на комсомольском собрании, даже в памяти всплыло, ха-ха! Можно поподробнее насчет "заработать"? Сколько, какова регулярность выплат, в какой форме?

— Зарплата. Ежемесячно по пять штук "зелени". Лично буду переводить тебе на пластиковую карточку. Устраивает?

— Пять шту-у-ук, — разочарованно протянул Змей, — что-то как-то маловато…

— Маловато?! - Гера, в утвержденной Рогачевым смете которого напротив фамилии Змея стояла цифра "15 000 долларов" и полагающий, что легко сможет прибавить к своей собственной зарплате недоплаченную Мише "десятку", мгновенно вспотел. — У тебя там что, в твоем граде на Неве, много кто такие бабки имеет?

— А мне плевать на чужие бабки. Меня свои как-то больше волнуют, — резонно ответил хитрый Змей, от которого не укрылось волнение Геры и тут же решивший про себя, что это как раз тот случай, когда отжать надо по максимуму, ибо из кого же еще и тянуть-то, как не из слуг народа.

— Так сколько же ты хочешь? — растерянно спросил Гера, не ожидавший подобных аппетитов от "скромного питерского паренька".

— Как ты там сказал-то? Слава России? Патриотизм? Видишь ли, чувак, патриотизм, любовь к родине — это в нашем с тобой случае профессия. И профессия эта должна быть высокооплачиваемой.

— Ну да, — перебил его Гера, совершенно утративший первенство в переговорах и чувствующий, как его инициатива ухнула с обрыва снежной лавиной. — Слава России, патриотизм, национальная терпимость и…

— Чего-чего? — Змей рассмеялся самым неприличным и обидным образом. — "Национальная терпимость", говоришь? Ну, раз еще и терпимость, а я, знаешь ли, не сильно терпелив сам-то, так давай клади в месяц "пятнаху", и то на первое время.

Герман, "десятка" которого стремительно превратилась в ноль без палочки, покраснел и стал похож на тщательно отмытую от земли свеклу. Этот валенок явно переиграл его, причем сделал это настолько легко и элементарно, что Гера испытал чувство, которое, наверное, испытал старый волк Акелла, промахнувшийся на охоте.

— Слушай, Змей. Ты где такие цифры видел? Да ты знаешь, КТО такую зарплату получает?

— А ты меня в мелочь не списывай. Я себе цену отлично знаю, а если ты не можешь сам решить этот вопрос, то давай я его в Кремле задам. Там народ другими категориями мыслит, и для него каких-то пятнадцать тысяч — это просто фигня, — закончил атаку Змей, поставив Гере красивый мат.

— Ну ты и змей, — поднял обе руки Гера, — удав настоящий, анаконда! Сперва чуть не придушил, а потом еще и вытряс меня всего до последней медяшки. Ладно, черт с тобой. Получишь ты свои пятнадцать.

— Вот это деловой разговор, — оживился Змей. — Так, может, и ездить никуда теперь не нужно?

— Нет, нужно. А то скажут, что я потемкинские деревни строю и сам себе деньги выписываю. Я ж теперь честный, на государевой службе…

…В кабинете Рогачева, который решил, что сегодня подходящий день для последнего, серьезного разговора с Герой, тот с порога предъявил реабилитирующие доказательства своей деятельности: диск с картинками фривольно-политического содержания и женьшенево-пивного Змея, державшегося с достоинством английской королевы. Это было уже что-то, и Рогачеву идея сайта под названием "Агитка" понравилась настолько, что он позвонил генералу Пете и пригласил его разделить всеобщий восторг.

Генерал Петя, просматривающий фотомонтажные картинки сношающихся с животными и друг с другом зарубежных политиков, опальных толстосумов и прочих неугодных российскому руководству персонажей, задорно хохотал и отпускал по поводу просмотренного невероятное количество шуточек уровня классика Жванецкого. Вечер, вместо того чтобы стать предтечей Гериного увольнения, превратился в самое милое корпоративно-дружелюбное совещание, которое чем-то напомнило Гере прежние славные деньки в "Юксоне". Так, бывало, праздновались там победы…

— А не выпить ли нам? — предложил генерал Петя и, не дожидаясь ответа, распахнул дверь в приемную и гаркнул:

— Эй, как тебя, Таня, что ли? Давай-ка сюда какого-нибудь шнапсу и бутербродов, мне, чур, с еврейской сырокопченой. Достань где хочешь! — И, повернувшись к Рогачеву, без тени иронии заранее примирительно спросил: — Вы, Петр Сергеевич, не против, что я эту вашу перезревшую девушку слегка напряг?

Рогачев только отмахнулся:

— Да ей полезно слегка ливер растрясти, а то сидит весь день на твоем, кстати, Михаил, сайте, читает скабрезные истории из городского фольклора и постоянно что-то жует!

Выпили по первой, потом еще, потом, очень быстро, по третьей, и далее пьянка продолжилась в подобном, очень скоропостижном темпе. Генерал Петя и Змей отлично поладили и принялись на спор исполнять национальную забаву под названием "кто кого перепьет". В конце концов двое из этого квартета, разумеется, Гера и Рогачев, откровенно "устали", и как-то само собой возникло желание разбежаться. Вот с этого-то момента, собственно, и начинается наша правдивая история, конец которой написать не представляется возможным, так как у бесконечности нет конца, у Вселенной нет ожидаемого белого перехода не пойми куда, а у настоящих авантюристов жизнь не заканчивается даже после смерти. Впрочем, забегая немного вперед, скажем, что смертей будет немного.

Но все-таки они будут.

Налево пойдешь — ведьму встретишь. Направо пойдешь — коня потеряешь. А прямо дороги не было

Совершенно точно известно, чем закончилась эта пьянка для каждого из ее участников. Начнем, пожалуй, с парочки подружившихся за бутылкой Змея и генерала Пети. Эти двое продефилировали мимо усталой Тани, которой предстояла ночная смена, ибо жизнь кремлевского офиса ночью не замирает: слишком большая страна, когда с одного края светает, то на другом, позевывая, ложатся спать. Далее Змей и генерал Петя, которого Змей с некоторых пор начал панибратски называть просто Петей, без всякого отчества, забрались в салон генеральского "БМВ" и приказали отвезти себя: Змей в кафе-бар "Сундучок", расположенный где-то на Сретенке, а генерал Петя в ресторан "Sky Lounge", расположенный на последнем этаже здания Академии наук. Так как оба этих приказа произнесены были одновременно, то видавший виды водитель генерала, возивший его уже лет пятнадцать, на свое усмотрение доставил их в ресторан "Царская охота". Впрочем, оба собутыльника, продолжавшие "забавляться" в салоне машины, благо в "БМВ" был весьма приличный бортовой бар, к моменту их высадки перед входом гостеприимной "Охоты" давно забыли о своих пожеланиях. В "Охоте", куда их поначалу не хотела пускать охрана, так как фейсконтроль в этом месте всегда был строгим, и лишь удостоверение генерала Пети заставило охрану с почтением отступить, пьянствующие богатыри заняли навечно зарезервированный каким-то олигархом столик и, невзирая на все уговоры метрдотеля, и слышать не захотели о том, чтобы куда-то пересесть. Спустя очень непродолжительное время пожаловал в ресторан и сам олигарх, в клубном пиджаке, шейном платке и с лысиной, чем-то похожей на тонзуру монаха-францисканца. Сопровождали развратного псевдомонаха двое модельных нимфеток годков около шестнадцати и столько же неповоротливых охранников с косой саженью в плечах и тяжелыми подбородками, надтреснутыми в середине ямочкой. Изгибающийся, словно беспозвоночное, метрдотель, рассыпаясь миллионами извинений, вился вокруг важного обладателя тонзуры и шейного платка и причитал в манере балетного артиста Цискаридзе:

— Ой, ну, Семен Рудольфови-и-и-ч, ну, я просто даже и не знаю-у-у, что мне теперь дела-а-а-ть! Представляе-те-е-е: приехали какие-то двое пьяных, охрана не захотела пускать, так один из них оказался каким-то силовиком, а второ-о-о-й вроде как его сопровождает и сразу за ваш столи-и-и-к! Ну, я уж и так и эдак, а они не в какую-у-у: будем, говорят, сидеть здесь, у нас страна свободная и еще не дошло до того, простите, что я повторяю, Семен Рудольфови-и-и-ч, но они прямо так и сказали: "Не дошло еще до того, чтобы всякая сволочь в ресторанах для себя столики выкупала-а-а-а". Кошмар! Ужас! И никто ничего не может сделать! Все боятся! Ну, не милицию же, в самом деле, вызыва-а-а-ть?!!!

— Да ты не расстраивайся, Коля, — потрепал метрдотеля по щеке рисующийся перед нимфетками "туз козырный", — сейчас мои ребята этим хамам быстро объяснят, где их место, а ты пока поищи там у себя в закромах бутылочку "Шато Икем" девяносто второго года, а для дам подай "Болинджера" во льду.

— Какого года вы хотите "Болинджер", Семен Рудольфович?

— Ну… ну, ты там что-нибудь сам погляди. Постарше, конечно, бутылочку.

— Слушаюсь, Семен Рудольфович, — расшаркался метрдотель и, получив от "платка" сотенную зеленую купюру чаевых, стремглав бросился искать сомелье ресторана.

Но ни "Шато Икема", ни "Болинджера" в тот томный вечер Семену Рудольфовичу и его юным прелестницам отведать не удалось.

В то время как олигарх отдавал своим персональным мордоворотам приказание очистить столик, занятый милейшим генералом Петей и уплетающим за обе щеки какую-то изысканную снедь, приготовленную не то из рябчиков и перепелов, не то из голубей и куропаток, страшно прожорливым Змеем, генерал Петя как раз рассказывал о том, как он искушал покойную Нэнси Рейган прямо у нее в будуаре, а Змей периодически начинал оглушительно ржать, попутно вставляя различные крайне неприличные замечания в духе отца-основателя контркультуры — в общем, вел себя довольно активно. Благодушное настроение нашей парочки, в глубине души уже давно готовой к подвигам, угодило в нужное для геройства русло в тот самый момент, когда один из телохранителей Семена Рудольфовича затмил своей широкой спиной свет люстры, и на столик упала неожиданная тень.

— Э-э-э, господа, — начал было говорить телохранитель вычурным и неестественным басом, — простите, но этот столик постоянно зарезервирован моим шефом, Семеном Рудольфовичем Браверманном, и он просит вас пересесть.

Да… Лучше бы не появляться было Семену Рудольфовичу Браверманну в "Царской охоте" в тот злополучный вечер. Но уж коли он появился, то и история наша продолжается.

— Говоришь, зарезервирован шефом? — с издевкой спросил огромного детину генерал Петя и недобро прищурился. — А кто он такой, твой шеф-то? Мафиози, что ли, какой? Слыхал, Мишаня, тут к нам какой-то мафиози пожаловал. Охрана у него вишь ты какая серьезная. Прямо Чикаго у нас тут какое-то началось, а мы-то, убогие с тобой, думали, что сидим чинно-благородно в родном Подмосковье, выпиваем по русскому обычаю, закусываем опять же. Ан нет, Мишаня. Всегда найдется какой-нибудь гондон, "шеф" какой-нибудь, который некстати нарисуется и всю малину загубит. От же ж жизнь, а?

— Да уж, — согласился Змей и, вращая наливающимся кровью правым глазом, недобро уставился на охранника, заслонившего люстру. — А давай, Петя, мы им возразим?

— А давай! — задорно согласился генерал Петя и скомандовал: — Так, пехота, ать-два левой и скажи своему Браверманну, что он может нервно курить. Мы с этой базы, — генерал Петя слегка шлепнул ладонью по столешнице, и от этого шлепка вся посуда, которой был щедро уставлен столик, жалобно зазвенела, — не взлетим. У нас это… керосин кончился.

Охранник подмигнул своему напарнику и решительно опустил руку на правое генеральское плечо. Реакция у Пети-Торпеды всегда была отменной и с годами нисколько не притупилась. Спустя мгновение огромный охранник перелетел через стол и, врезавшись головой в подпиравшего потолок деревянного медведя, затих. Змей, не владеющий никакими особенными приемами, но обладающий силой, а главное — природной хитростью, поступил проще: он по-змеиному вывернулся из-под лапы второго телохранителя и проверил прочность его головы хрустальным графином. Голова оказалась прочной, а тяжелый графин разлетелся вдребезги, и второй мордоворот-охранник занял место рядом со своим собратом по профессии. В ресторане, стремительно распространяясь от эпицентра, которым являлся оспариваемый столик, начался кавардак в стиле ковбойских салунных перестрелок времен Дикого Запада. Спутницы Семена Рудольфовича страшно визжали, сам он предпочел мгновенно "сделать ноги", но не смог выбраться из кипевшей вокруг драки, когда все бьют всех совершенно непонятно по какой причине, просто потому, что "все дерутся, и я дерусь". Перед Семеном Рудольфовичем вдруг возникло перекошенное от злобы лицо его давнего и заклятого конкурента по фамилии Шляфман, с которым у Семена Рудольфовича долгое время шла непрерывная война за какой-то горно-обогатительный комбинат, и не успел Семен Рудольфович удивиться такой неожиданной и нежелательной встрече, как Шляфман ударил его по носу своим сухоньким кулачком, на запястье которого болтался разбитый уже в потасовке "Брегет". Начался всеобщий гвалт и дебош: женщины из эскортов с криками "сучка, проститутка, лярва намалеванная" срывали друг с дружки бриллианты и жемчуга, таскали соперниц за волосы, царапались, норовили побольнее пнуть острой шпилькой каблука в живот, словом, в широком смысле этого слова демонстрировали высокое владение искусством женского поединка. Мужчины принялись за мордобой серьезно и в соответствии с занимаемым ими положением в обществе. То тут, то там слышались грозные вопли:

— Ах ты, педераст, это тебе за твои афелляции!

— А это тебе за твои апелляции!

— А вот тебе твои ГКО — жуй, сука. — При этом один весьма солидный человек с брюшком, свисавшим через ремень брюк от "Brioni", пытался другого не менее солидного человека, обладателя таких же брюк, насильно накормить своим же собственным, поросшим жестким черным волосом кулаком, просунув его тому прямо в глотку.

Генерал Петя и Змей, заварившие всю эту кашу, почли за благо ретироваться с места побоища миллионеров и их спутниц, а в поединке между тем появились первые жертвы. Бывший министр "чего-то-там и защиты от населения" господин Бобченок, выступавший в весе пера, был нокаутирован владельцем ликеро-водочного завода Капитановым и лежал, тихо постанывая в углу, ожидая, когда его вынесет с поля боя шофер. Завсегдатай "Охоты" правый политик Емцов лишился половины уха и, приложив к уцелевшему уху мобильный телефон, орал в него, чтобы прислали подкрепление. Светская львица Нунчак прижимала к лопнувшей нижней губе край скатерти, а из губы между тем вытекал ранее наполнявший ее для придания сексуальной формы ботэкс. В общем, какой-то мрак и ужас, страх и ненависть творились в тот вечер под крышей ресторана "Царская охота".

Забегая вперед, скажем, что Змей и генерал Петя после этого события крепко сдружились, и уже очень скоро довольный жизнью Змей "рассекал" по родному городу мостов и дворцов на одном из генеральских внедорожников, подаренных ему Петей. В кармане Змей имел удостоверение полковника Федеральной службы охраны, совершенно легальное, которое выправил для него генерал Петя, отрекомендовав его начальнику ФСО как "нашего пацана и не пидора". Ежемесячно Змей получал из Гериных рук ту самую зарплату, и уже очень скоро на "Ресурсе Змея" по-явилась специальная "политическая" рубрика новостей, новости для которой писали специально обученные сотрудники Геры, прошедшие предварительное обучение "албанцкому", ибо за качеством надо следить, тем более в таких отнюдь не мелочах, как идеологическое воспитание "падонкаф". Сайт "Агитка" стал местом сетевого паломничества, картинки с него копировали и рассылали друг другу по электронной почте, и не раз они появлялись на "Ресурсе Змея" в виде забавной передовицы. Забегая еще больше вперед, скажем, что после убийства "известно кем" одной безуспешно сражающейся с ветряными мельницами журналистки на "Ресурсе Змея", с подачи Поплавского, было устроено голосование, которое сам Поплавский в типичной для него манере ученого назвал "срезом".

— Вот и проведем срез, так сказать. Выясним настрой электората, который еще два месяца назад призывал отправить первое лицо государства даже страшно повторить куда, — говорил Гере Поплавский, а тот, в свою очередь, заказал Мише голосование. Миша недолго думая составил для голосования "Как ты относишься к тому, что заколбасили журналистку …скую" список возможных отве-тов, которые звучали так:

1. Бля, жалко тетку.

2. Да мне пох: мало ли народу колбасят.

3. Так ей, суке, и надо.

К большому удовольствию Геры, Поплавского и всех прочих участников этого движения, подавляющее большинство посетителей остановились на третьем варианте, проявив, по мнению Рогачева, "высокий уровень патриотизма и бдительности".

Проследив за приключениями парочки отъявленных собутыльников, закорешившихся на почве совместного "отжига", пойдем по порядку и расскажем, как закончилась та самая кремлевская пьянка для Петра Рогачева, а закончилась она для него большой финансовой потерей в виде автомобиля редкостной красоты.

Как уже ранее и говорилось, Петр Сергеевич Рогачев в основном проживал в Серебряном Бору, где у него имелся домик гражданской архитектуры полезной площадью в тысячу квадратных метров. Помимо домика, на участке ютились: крытый бассейн, конюшня, псарня, где Петр Сергеевич разводил милых его сердцу лаек породы хаска, и гараж. В гараже Петр Сергеевич содержал небольшую коллекцию автомобилей, насчитывающую пятнадцать экземпляров спортивных машин, самых известных и дорогих марок. В тот роковой вечер Рогачев вернулся в свой совершенно пустой, если не считать прислуги и охраны, дом, поднялся на второй этаж, уселся перед телевизором и включил один из эротических платных каналов. Пьян к тому времени он был уже очень и очень прилично, что вообще случалось с ним крайне редко, поэтому психика Рогачева не была готова к такому количеству алкогольного допинга и в какой-то момент взбунтовалась. Первоначально это проявилось в том, что Петру Сергеевичу неописуемо захотелось ощутить под собой, на себе и сбоку теплоту женского тела. А так как общение с проститутками Петр Сергеевич считал ниже собственного достоинства, что абсолютно правильно, хотя бы и с точки зрения сохранения здоровья, то он принялся названивать своим многочисленным знакомым женщинам, со многими из которых он состоял ранее в интимных отношениях. Но, как назло, ни одна из красоток в тот вечер не была в состоянии дать Петру Сергеевичу то, чего он столь страстно вожделел, и наш главный идеолог хотел уже было, вспомнив раннюю юность, заняться самоудовлетворением, как вдруг вспомнил, что некоторое время назад некая смазливая, и притом весьма, особа, сопровождавшая Поплавского во время совещания и постоянно стрелявшая распутными зелеными глазищами в его, Петра Сергеевича, сторону, весьма ловко и незаметно ни для кого из присутствующих в конце совещания передала Рогачеву свою визитную карточку. На неверных ногах он подошел к длиннейшему платяному шкафу и принялся вспоминать, в каком именно из пиджаков могла затеряться визитка зеленоглазой прелестницы.

— Как ее там звали-то, — бормотал Рогачев, обшаривая карманы собственных костюмов. — Вера, что ли? Или, может, Ира? Черт меня возьми совсем, не помню я что-то…

Визитка нашлась в двадцать пятом костюме, если считать слева от окна, и Рогачев прочитал:

— Кира Брикер. Ах да! Кира! Кирнуть с Кирой — это то, что надо. А ну-ка, ну-ка, где мой телефончик?

…Герман, последний участник той самой пьянки, не искал приключений в тот вечер. Они сами нашли его. Усевшись в машину и вознамерившись вроде ехать домой, Гера вдруг ощутил, что весь он, сразу и без остатка, оказался заполнен противной зеленой тоской, которая напоминала о себе зудом в ладонях и носу. Проезжая по Полянке, Гера попросил шофера остановить машину, вышел, сказал, что дальше он доберется сам, и без разбора нырнул в паутину якиманских переулков, проплутав по которым непонятно сколько времени он внезапно оказался возле входа станции метро "Третьяковская". Здесь в каком-то ларьке Гера купил отвратительного пойла под названием "Джин-тоник" в железной банке, ломая ногти, откупорил ее и, прислонившись к низкой кованой ограде небольшой опрятной церквушки, принялся вливать в себя отраву, состоящую из плохо очищенного спирта и каких-то элементов таблицы Менделеева. С каждым глотком заразы мир вокруг Геры менялся и представал в разнообразных цветах, на душе становилось легче и в ударившей откуда-то снизу галлюцинации слышались нотки похотливо-слащавой, попсовой мелодии. Захотелось курить. Вместе с пачкой облегченного "Парламента" пальцы нащупали еще что-то, на ощупь шелковистое. Вытащив гладкий прямоугольник бумаги, при свете фонаря Гера прочел: "Кира Брикер. Фонд инновационной политики". Манящий образ зеленоглазой еврейской красавицы, жгучей брюнетки с неземным лицом порочного ангела Гера увидел перед собой столь явно, что даже испугался, а, испугавшись, вцепился свободной от железной банки рукой в церковную оградку и закрыл глаза. Визитная карточка Киры упала на асфальт, и когда он открыл глаза, то увидел, что ветер нехотя перенес визитку на противоположную сторону дороги и прижал ее к порогу входа в какое-то ночное заведение. Гера отбросил опустевшую банку и ринулся через проезжую часть за этим белым и таким приятным на ощупь кусочком мелованного картона, а тот словно ждал его и никуда больше не улетал.

…Кира в тот вечер была, мягко говоря, вне себя. Еще бы! "Старый педик", ее "начальничек", похожий не токмо на хрюшку, но и на хомяка-пессимиста, Егор Юльевич Поплавский, ясно дал понять, что более в ее услугах не нуждается. Поплавский вызвал ее спустя час после окончания рабочего дня: знал, гадина, что Кира никогда не старается улепетнуть с работы без пяти минут шесть, а частенько засиживается над своими проектами допоздна. Вот и сегодня весь день она готовила объемистое исследование по прогнозу региональных выборов в Хабаровском крае. Нужный кандидат, по ее мнению, был слаб и имел все шансы проиграть какому-то поселковому учителишке, которого своевременно подкормила оппозиция. О! Эти ребята своего никогда не упускали: финансируемые через восьмые руки, имевшие двойное гражданство оппозиционеры давно уже корнями вросли в российскую политическую почву, в самый верхний ее, плодородный, слой, и ковырнуть их оттуда, поддев ломиком или, скажем, рубанув с плеча топором, нынче было делом сложным. Неделю назад Кира закончила совершенно секретный доклад на тему "Официально разрешенная оппозиция. Сроки создания. Методы финансирования. Прогнозы". Этот доклад ждал Поплавский, ежедневно в течение двух месяцев проводя с ней по нескольку часов в беспрерывных обсуждениях кандидатов на должность будущих "паровых клапанов". Основной задачей "клапанов", крикунов и правозащитников, которые, по замыслу Рогачева, должны были перейти на сторону президента, было именно "выпускание пара" из жаждущего помитинговать возмущенного электората. Кира закончила доклад, в последней части которого "Методы оппозиционной публичности" подробно описала структуру так называемой партии "нацкомов" во главе с известнейшим писателем-проходимцем, которого генерал Петя именовал "злоебучий старикашка", и механизм проведения "нацкомовских" шумных и эпатажных демонстраций вроде вывешивания антиправительственных лозунгов из окон домов выходящих на центральные улицы Москвы, участия в "маршах недовольных" и прочих, как она называла это про себя, "быдлогонках". Довольная собой, она проверила все еще раз и, скорее по старой привычке скопировав файл на "флешку", которую она постоянно носила в своей сумочке, отправила доклад по внутренней электронной почте Поплавскому.

Целую неделю Кира с нарастающим недоумением ждала реакции шефа, но тот вел себя как-то странно, а на второй день после получения им того самого доклада вообще перестал с ней здороваться, чем привел Киру в недоумение. Разгадка странного поведения Поплавского наступила в тот самый вечер, когда генерал Петя и Змей культурно отдыхали в "Царской охоте", Гера, загрустив, блуждал в дебрях московских переулков, а Рогачев пыхтел у себя дома, копошась в ширинке и просматривая фильм с участием Сильвии Сайнт. На мониторе высветилось сообщение от Поплавского: "Брикер, срочно зайдите ко мне!"

Все еще не понимающая причин столь резкого к ней отношения Кира, недоуменно пожав плечами, встала из-за стола, захватила с собой большой блокнот и авторучку и направилась в кабинет шефа, по дороге мельком взглянув на себя в большое зеркало, висевшее в коридоре, и убедившись в том, что она все так же хороша и никаких причин для недовольства ее внешностью у Поплавского по-явиться не могло. Еще с порога он начал орать на нее. Эта атака сперва настолько ошеломила Киру, что она не сразу взяла себя в руки и упустила, возможно, тот маленький, ничтожный шанс, который позволил ей хотя бы немного уравновесить силы в этой внезапно вспыхнувшей дуэли с Поплавским.

— Ваш доклад — это преступный, крамольный идиотизм, неужели вы этого не понимаете?!! На исследование вам были отпущены огромные деньги, вы шесть раз летали в загранкомандировки, встречались со всеми этими мерзавцами, о которых пишете здесь, в лучших ресторанах и на одни только ужины с ними потратили более миллиона рублей! Вы что, Артемий Троицкий, который в бытность свою кем-то там в "Индепендент-Медиа" каждое утро приезжал с опухшим лицом и вместо того, чтобы хоть что-то сделать для компании, приносил в кассу чеки на космические суммы, требуя возместить ему расходы на "встречи с творческой интеллигенцией"?! Важнейшая, принципиальнейшая, стратегическая работа, которую ждет Рогачев, и не только Рогачев, а сами знаете кто, вами попросту завалена, и завалена без всякой возможности ее переделать!

— Но, Егор Юльевич, я, — начала было приходить в себя ошалевшая Кира, но Поплавский с повышенного тона перешел на визг и затопал ногами, после чего вместо хомяка и добродушной хрюшки стал похож на избалованного поросенка.

— Вы нанесли фонду прямых убытков на сумму в сто восемьдесят тысяч долларов, которые были вами растрачены впустую! Я даже скажу больше: у меня есть все основания полагать, что часть этих денег была вами банально присвоена!

— Но… — Кира почувствовала, как от неожиданности и накатившей вдруг беспомощности ей захотелось просто разреветься, но она была сильной девушкой и реветь не стала, а, с трудом взяв себя в руки и плохо уже понимая, что она говорит, внезапно выпалила: — Это бездоказательное и нелепое обвинение!

Кира совершила ошибку и повела себя словно человек, чувствующий свою вину и пытающийся хоть как-то оправдаться, но это лишь подтолкнуло Поплавского к завершению его атаки.

— Мне плевать на ваши мысли, мне плевать на все, что связано с вами, госпожа Брикер. Вы, к моему величайшему стыду перед моими коллегами из администрации, заказавшими и профинансировавшими этот доклад, оказались непроходимой дурой или, наоборот, расчетливой авантюристкой. Степень вашего идиотизма не позволяет мне, не дает никакого морального права далее настаивать на вашем пребывании в фонде в любом качестве.

Кира ощутила бешеный удар сердца, мгновенную нехватку воздуха и нарастающий жар в груди. Поискав глазами хоть какую-то опору, она схватилась за спинку стоящего рядом стула и прерывистым от не восстановленного еще дыхания голосом спросила:

— Я уволена?

— Да!!! - заорал Поплавский, и Кира увидела, как от ярости из глаз его вылетели два острых неоново-зеленых луча, угодивших ей точно в лоб. — Пошла вон! Немедленно! Во-о-он!!!

На сборы ей дали минут пять, не больше. Здоровенный жлоб-охранник с похотливой усмешкой пялился на Кирины коленки, которые она в суматохе и не пыталась прикрыть, к тому же и юбки всегда носила чуть выше положенной офисной длины. Он стоял рядом с ее столом и наблюдал, чтобы эта чужая и враждебная отныне бабенка не умыкнула чего-нибудь из ей не принадлежащего. Такова в точности была переданная ему лично Поплавским на словах инструкция. Единственное, на что не хватило у детины-охранника ума, немногочисленные извилины которого сейчас усиленно вырабатывали тестостерон, уровень которого повышался в крови при виде Кириных прелестей: прекрасной формы коленок, длинных ног, обтянутых чулками, которые лишь подчеркивали их грешную прелесть, полной тугой груди, часто вздымавшейся под полупрозрачной кофточкой, так это как следует обыскать ее сумочку, в которой лежала та самая маленькая, пятигигабайтная "флешка", и все ее пространство почти под завязку было заполнено важнейшими документами фонда, которые Кира аккуратно копировала изо дня в день в течение последних восемнадцати месяцев. Зачем ей было это нужно — мы расскажем чуть позже. А пока что "флешка" с бесценной информацией вместе с ее хозяйкой — рыдающей Кирой, окончательно униженной присутствием этого надсмотрщика, бесстыдно пялившегося на нее, и давшей-таки слезам волю, "флешка", лежащая на дне сумочки рядом с мобильным телефоном и пачкой тонких ароматизированных сигарет, беспрепятственно покинула здание, расположенное по адресу Якиманская набережная, дом один и имеющее претенциозное название "Александр-хаус", данное ему одним похожим на пельмень банкиром, обжулившим многочисленных граждан во время страшных 90-х, а ныне спокойно на эти деньги приобретающего какие-то заводы, газеты и пароходы в туманном Альбионе…

…Гера поднял визитную карточку и извлек свой мобильный телефон, оказавшийся отчего-то между подкладкой и верхней тканью плаща. Как он туда попал, Гера не в силах был себе объяснить, да и не имел никакой охоты. Вместо этого он просто разорвал карман и через образовавшуюся прореху вытащил живущую самостоятельной жизнью "трубку пьяного владельца", которая именно у поддающих людей так и норовит куда-нибудь запропаститься, причем нередко с концами. Набрал номер мобильного, указанный на визитке. Ее телефон был занят. Он попробовал еще раз, потом еще раз… Наконец она ответила.

…Рогачев, обнаруживший визитку Брикер, как мы уже и говорили ранее, среди своего многочисленного гардероба, напоминавшего скорее отдел мужской одежды в магазине "Pal Zileri", где-нибудь в Милане, в это же самое время набрал номер Киры. Номер был занят. Чертыхнувшись, он повторил попытку, и она увенчалась успехом — его звонок не совпал со звонком Германа, и Кира услышала, как где-то в недрах сумочки ожил и запищал маленький, смешной, розовый "девчачий" аппаратик. Она приняла звонок и услышала в телефоне возмутительно нетрезвый голос Петра Сергеевича:

— Алле… Это я с кем тут сейчас разговариваю?

— А кто вам нужен? — всхлипывая, спросила Кира, стоявшая с картонной коробочкой, в которую было упаковано все ее нехитрое офисное хозяйство, возле своей маленькой машинки "Нисан-Микра" и собираясь сесть в нее, отправиться в свою пустую квартиру и там с горя напиться до полного беспамятства.

— Ты… Ты же Кира, кажется, да? Тебя так зовут? — бесцеремонно спросил ее растерявший все остатки джентльменства пьяный Рогачев.

Кира была аккуратной и крайне деловой девушкой и прекрасно знала, что ни в коем случае, никогда нельзя прерывать даже такие вот, с отвратительно-хамской прелюдией разговоры, так же как никогда нельзя выбрасывать старые и кажущиеся ненужными визитные карточки или стирать чьи-то адреса из своей электронной записной книжки. Когда-нибудь да пригодится это все. Поэтому она поставила свою коробочку на крышу "Микры" и ответила:

— Да. Я Кира Брикер. А вы, простите?..

— Да я Петр!

— Петр… Что-то я не припомню… Какой Петр?

— Что-то память у тебя короткая, прямо девичья, ха-ха. Рогачев моя фамилия. Ну? Вспомнила, что ли?

— О господи, Петр Сергеевич! Да ведь я и предположить даже не могла, что вы мне позвоните!

— А ты это… Ты не предполагай. У меня к тебе дело есть.

— Слушаю вас, Петр Сергеевич, внимательно. Какое дело? — Кира вся напряглась изнутри, так как поняла, что у нее, возможно, появился шанс отыграть все свои позиции, только что столь скоропалительно сданные ею Поплавскому. Она слышала, что ее собеседник еле-еле ворочает языком и находится, судя по всему, в предпоследней стадии опьянения, той самой, когда "асфальт поднимается и больно бьет по голове", но это был ее шанс, и упускать его она не собиралась.

— Какое-какое, — в голосе Рогачева вдруг, откуда ни возьмись, проступили нотки южнорусского, ростовского выговора, — такое. Основное у меня к тебе дело, подруга, межполовое. Ясно?! - вдруг выкрикнул он в трубку телефона настолько сильно, что Кира слегка оглохла на одно ухо и зажмурилась от отвращения. Но делать было нечего.

Многое, очень многое может женщина сделать с мужчиной в нужное время и в нужном месте, занявшись с ним "основным" делом. Ну и, разумеется, мужчина должен быть нужным, а не просто "Федей с третьего пищеблока", хотя в голодное время и Федя с пищеблока становится первым после бога. Кира давно уже была полноценной дочерью корпоративного междусобойчика, кодекс которого гласит: "Один раз — не педераст, на нужном мужике-начальнике можно въехать в рай, а потом его лучше оставить за воротами" и так далее. Поэтому она собрала все свое обаяние и проворковала в ответ:

— Петр, я уже и ждать тебя устала. Сижу каждый вечер одна-одинешенька и все думаю, когда же ты позвонишь. Где ты, милый?

Рогачев, страшно возбудившись от этих слов, стал мычать в ответ что-то нечленораздельное, но Кира все же поняла, что он примерно то же самое спрашивает у нее. Она с милым напускным простодушием ответила, что стоит возле своего "Александр-хауса", совершенно одна, бедная, брошенная и всеми покинутая, и собирается поехать домой и лечь в одинокую холодную постель, забыться сном.

— Стой там, я щас приеду. — Рогачев с шумом спускался по лестнице, и голова у него сильно кружилась от выпитого и бурлящих в крови гормонов.

— Стою, что же еще делать бедной девушке, только ждать. Петя, милый, забери меня отсюда, мне так холодно и одиноко…

"Лучше бы позвонил тот, второй. Как его там… Герман? Да, кажется… Представляю, что станет делать со мной эта пьяная сволочь. Но, видно, такое уж мое "селяви", держись, девочка Кира", — уговаривала себя Кира и, сев наконец в машину, включила "печку" и принялась ждать "пьяную сволочь".

В этот самый момент ее телефон зазвонил еще раз. Имея все основания полагать, что это вновь звонит Рогачев, Кира, соорудив на своем прелестном лице гримасу презрения и брезгливости, взглянула на экран и увидела, что номер ей незнаком. Она пожала плечами и приняла звонок. Через мгновение она улыбнулась, еще через мгновение искренне рассмеялась: Герман даже после отвратительного пойла в железной банке оставался великим дамским угодником. Выпивка лишь добавляла ему и без того богатого мужского шарма и еще чего-то, на что "ведутся" 99 процентов женщин, исключая из их числа убежденных лесбиянок. Они говорили около пяти минут, и к концу пятой минуты Кира больше всего на свете желала сейчас оказаться с этим "остроумным яппи" в одной постели. Примерно с такой же силой она пожелала Рогачеву провалиться сквозь землю и закончила разговор с Герой обещанием перезвонить ему "в течение минут двадцати, ну, или максимум получаса", как только решится одно, важное для нее дело. Если женщина с зелеными ведьмиными глазами чего-то захочет по-настоящему, то это, как правило, обязательно сбудется…

Рогачев ввалился в собственный гараж и горделиво обвел взглядом строй блестящих коллекционных болидов, принадлежащих ему. Свой выбор он остановил на приземистом "Lamborghini Diablo" цвета спелого сицилийского апельсина — раритетном автомобиле, выпущенном заботливыми итальянцами в количестве всего сорока штук и купленного Рогачевым на аукционе в Париже за космические деньги. При первых же аккордах 600-сильного двигателя Рогачев почувствовал невероятное желание прокатиться с ветерком и, вылетев на проезжую часть через открытые ворота усадьбы, на страшной скорости полетел к Москве. "Diablo" легко преодолел двести километров в час, затем двести пятьдесят, двести семьдесят. Водить машину на таких скоростях невозможно ни в одном из городов земных, тем более в Москве, но Рогачев плевать хотел на невозможности. Он вилял по дороге, как будто уходил из-под шквального огня, подрезал и чуть ли не таранил редких в это время окраинных автомобилистов и вышел на "оперативный простор", оказавшись на широком Ленинградском шоссе. Гаишники, давно уже безуспешно пытавшиеся остановить "идиота на желтой "лепёхе", устроили для него заградительный кордон перед началом Тверской: подогнали грузовики, расстелили ленту с шипами и даже решили открыть огонь на поражение. К счастью для москвичей, "Diablo" не суждено было доехать до центра города и устроить там черт знает что. На пустынном участке Ленинградки где-то в районе Аэровокзала автомобиль пошел юзом, вылетел на обочину, ударился что есть мочи об осветительную опору, сбрил ее под корень и, пролетев еще метров пятьдесят, начал дымиться и окончательно умер. Рогачев сумел выбраться из погибшего автомобиля и, ощупав себя, убедился, что, если не считать обуглившейся и висевшей на нем клоками одежды, он жив, здоров и на теле его нет ни одной царапины. Отбросив в сторону мечту о сексуальных подвигах, Петр Сергеевич пошел на свет придорожной палатки, вознамерившись выпить бутылку пива, отпраздновав тем самым свое спасение. Азербайджанец, хозяин палатки, был шокирован появлением в окошечке перепачканной в саже личности, которая громко потребовала для себя пива, не предложив взамен никакого платежного средства. Однако видавший виды ларечник быстро пришел в себя и, хитро прищурившись, спросил углеобразного человека:

— Эй, слюшай, ты, канэшна, маладэс пилять, но чем платыть будыш?

Рогачев сделал попытку порыться в оторванных карманах, понял, что дело это гиблое, и, недолго думая, стащил с себя часы какой-то типично олигархической марки и такой же стоимости и кинул их азербайджанцу:

— На, лови. Хватит на пиво?

— Канэшна, дорогой!

— Дай рублей пятьсот, я такси поймаю.

— Э, разве эта тики-так пяссот рублэй стоит? На тэбэ трыста, на тачка хватыт. Все равно ты эта часы украл гдэ-та, а я у тэбе пакупай патом в турьма садысь.

— Украл, говоришь? — усмехнулся Рогачев, принимая от торговца бутылку "Балтики" и триста рублей. — А может, ты и прав…

Домой его привез дедушка-ветеран на гниловатом, но все еще бодреньком "Москвиче-412". На работе Рогачев не появлялся три дня.

Два сапога — пара

Гера позвонил жене и сделал попытку что-то соврать насчет срочной работы.

— С ней и заночуешь? — спросила пусть и не умудренная житейским опытом, но обладающая тонким чутьем настоящей женщины Настя.

— Ну что ты, малыш, зачем ты так? Просто очень много работы, понимаешь? Помнишь, я тебе говорил, что многих маститых интернетчиков можно поймать в Сети только по ночам?

— Ты мог бы поработать дома, — устало возразила она, услышав, как за стеной их спальни проснулся малыш и потребовал ее к себе.

— Но ты понимаешь, мне в кабинете как-то лучше думается, как-то все концентрированней, что ли.

— Да-да, понимаю: и думается лучше, и пьется тоже лучше.

— Ну, Настя, ну я ведь не пил, с чего ты взяла. Так, с Петром по чуть-чуть во время обеда. Так я останусь, ты не против?

— Как хочешь.

— Ну вот. Начинается. — Гера почувствовал злость, но у Насти не было ни малейшего желания устраивать телефонные скандалы.

— Извини, мне нужно кормить ребенка. Желаю плодотворной работы. — И отключила телефон. Гера чертыхнулся и тут увидел, как рядом с ним паркуется маленькая "Микра"…

Она подъехала к тому самому ночному заведению, возле которого Гера подобрал ее визитку, столь судьбоносно оставленную в покое ветром. На всякий случай Кира позвонила Рогачеву, который все никак не ехал, но телефон "Vertu" был уничтожен вместе с автомобилем, и ответить по нему Рогачев никак не мог. Решив, что перебравший донжуан спекся и уснул, Кира с удовольствием отправилась на встречу с Германом, благо ехать до "Третьяковской" было делом трех минут.

Ночное заведение оказалось милым и уютным баром, цены в котором фильтровали публику, не превращая заведение в банальную рюмочную с грязной репутацией притона для городской гопоты. Они сидели друг против друга, что-то пили и не могли наговориться, так много общего связывало их. Гера видел перед собой свой всегдашний тип холодной стервы, которая становится в постели ненасытным чертом, вампиром и "делает любовь" так, что вся стервозность сразу уходит на второй план. Гера знал это. Он это видел. Не в силах сдержать влечения, он пригласил Киру в туалетную кабинку, и там, за закрытой на задвижку тонкой дверцей, произошло их первое соитие, после которого Гера понял, что "попал", и попал, как попадает муха в клей. Всеми четырьмя лапками. Без всякой возможности выбраться. Нельзя было назвать это любовью, но с полным правом можно назвать это страстью, а страсть, которая многими воспринимается как любовь, но на самом деле таковой не является, — это самое сильное, сладкое, тонкое и острое, словно лезвие стилета, чувство на этой круглой планете, чуть, впрочем, по словам побывавших в космосе, сплюснутой по краям…

Сняв первое бесконтрольное желание, эти двое принялись кутить напропалую, веселясь, распивая шипучие французские вина и осыпая друг друга ингредиентами общих для них обоих тем. Гера взахлеб принялся рассказывать о своих успехах в деле патриотизации российского Интернета, или просто Рунета, как он его называл, словно заправский уже продвинутый сетевой пользователь, хотя таким он, по сути, и был. Поделился ближайшими планами о поездке в США с целью окончательных переговоров и подписания акта приобретения части "Живого Журнала" его холдингом за деньги рыдающего от такой бесцельной для себя покупки Баламутом.

— Только вот черт его знает, что потом делать с этим журналом, Кира. Понятно, что надо прикармливать с руки основных и ставших давно уже авторитетными владельцев дневничков, чьи дневнички посещает самое большое количество народу, но, боюсь, процесс будет долгим, а хочется все делать быстро и, проверяя состояние счета в родном гренадинском офшоре, смотреть на растущие день ото дня цифры и наслаждаться жизнью.

— Хочешь через наиболее популярных блоггеров влиять на общественное мнение? — Кира задала вопрос со знанием дела, не разводя особенных сантиментов.

— Ну, разумеется. Рад, что ты, милая, понимаешь меня с первого раза. Чем больше у меня будет таких ручных сетевых собачек, тем быстрее Интернет обретет ту нужную, трехцветную окраску, о которой так печется Рогачев и…

— О! Не надо произносить при мне это имя, дорогой. — Кира говорила неискренне, но с расчетом на откровенность Геры по поводу его настоящего отношения к высокому кремлевскому боссу. — Это обыкновенное быдло, лоснящееся от тупо наворованных денег, продавшее за них и за место под красной звездой Спасской башни своего друга и к тому же совершенно не умеющее найти культурный подход к девушкам.

— Да уж. Рогачев — это феноменальная мразь, — согласился Гера и взял у Киры прикуренную для него сигарету. — И мне приходится каждый день быть против него один на один, представляешь! Каждую свою идею я должен разжевать и положить этому борову в пасть, иначе он ни черта не понимает! Есть, правда, Сеченов, но он просто хороший мужик, не более того. И он не хочет слишком уж сильно вдаваться в детали, опасаясь, и не без основания, что Рогачеву это не понравится. Ведь подчиняюсь-то я ему, а не генералу. Ну а как твой добрый дядюшка Поплавский? У вас-то вроде с ним язык общения отлажен и живете вы с ним душа в душу?

Кира зачем-то показала стенке, за которой, по ее мнению, должен был скрываться бывший офис, средний оттопыренный палец правой руки и процедила:

— Старый пидор, которого ты называешь дядюшкой, полтора часа назад вышиб меня из фонда, дав на сбор манаток ровно пять минут.

Гера даже присвистнул. Ему стало жаль Киру, и в его затуманенном алкоголем мозгу стало вертеться что-то еще не вполне осознанное, но довольно приятное по ощущениям.

— Но за что? Что ты такого могла натворить?

— Я всего лишь профессионально выполняла свою работу. — Кира затянулась сигаретой и выпустила вверх большую струю дыма. — Представляешь, я несколько месяцев готовила обширный доклад о работе с оппозицией, все сделала одна, представляешь! Встречалась со всеми этими правозащитничками из хельсинкской группы, пришлось даже сходить на поклон к старой, выжившей из ума дуре Боннэр! Придумала вместе с этим любителем негров и педофилом Огурцовым целую партию национальных коммунистов и откопала для правых нормального прогэбэшного парня заместо этой чокнутой полуяпонки и кудряша, который погряз во внебрачных детях и полностью разложился. С дочкой сюсюкающего реформатора подружилась, чуть не спилась с ней на пару, она вискарь хлещет литрами. Да что там говорить — я даже одного известного тебе шахматного гения произвела сразу чуть ли не в национальные герои, а мне за это сегодня показали на дверь!!! Козел! Козлина! Козлище тупое, жирное — ненавижу!!!

Гера слегка ошалел от такой темпераментной исповеди, но, сумев быстро взять себя в руки, спросил:

— Как ты думаешь, может, старик, просто испугался тебя?

— Да тут и думать нечего. Я кто? Пешка. Смазливая бессловесная телка, которую можно унизить, растоптать и выбросить, словно использованный презерватив, в форточку. А самому пойти к твоему Рогачеву и представить все дело так, что это он, почти без сторонней помощи, выполнил всю ту работу, которую сделала я, как говорится, в одно лицо! Он же "гений". Его по ящику каждый день показывают, в научные общества принимают, программку хотят собственную на канале каком-то предложить, я краем уха слышала.

Нечто приятное в голове у Геры окончательно обрело форму и размер, и он начал осторожный заход на цель:

— Слушай, а ведь у всех этих твоих, ну… как их там? Кудряшей и педофилов. У них ведь тоже дневнички имеются?

Кира нервно передернула плечами:

— Не знаю. Впрочем, наверняка.

— То есть по этому направлению ты не работала?!

— Нет. Не было такой задачи, да и в голову как-то не приходило… А ты почему спрашиваешь, милый?

— Потому, что ты вполне можешь продолжить свои труды в качестве кадрового специалиста моего маленького, но удаленького холдинга. Мы только начали, а с самого начала работать веселей, ты же знаешь?

— Ты предлагаешь мне работу?

— А почему нет? Хотя бы ради того, чтобы поглядеть, как вытянется у Поплавского его интеллигентное лицо. Ведь в случае, если ты станешь работать у меня, заняться плагиатом ему будет затруднительно.

— Только ради того, чтобы увидеть его вытянутую физиономию?

Ох, Кира, Кира… Ведь знаешь же ты, что есть у того, с кем ты только что провела несколько минут в туалетной кабинке, и жена и ребенок. Знаешь и продолжаешь плести свою паутину, совершенно наплевав на подобные "пустяки". И таких, как ты, с каждым годом, месяцем, днем становится все больше и больше, и множится в стране количество разбитых семей, да так, что только звон стоит. Сволочь ты, Кира.

Герман почувствовал, как страсть колыхнулась в сердце. Стало жарко, и в аффективном полубреду, состоящем из похоти и власти, той самой мнимой власти, которую чувствует мужчина, свысока глядящий на женщину, он увидел вокруг головы Киры фиолетовый нимб. Тряхнул головой, нимб пропал, а она осталась рядом. Такая красивая, такая сексуальная, говорящая с ним на одном языке, понимающая его с полуслова. И в тот самый момент к звону бьющихся, словно стеклянные колбы, семей добавился звук еще одного разбитого стеклышка. Звук еще одной разбитой семьи. Его семьи.

— Ну конечно нет, малыш, — назвал зеленоглазую ведьму Герман так, как называл до нее одну только Настю, окончательно оформив свое предательство. — Не только ради его дурацкой физиономии, до которой мне, в сущности, мало дела. А еще и для того, чтобы иметь возможность видеть тебя каждый день, тем более что в моем кабинете зазря пропадает прекрасный диван.

— Тогда считай, что я согласна. И не называй меня "малыш" — я этого не люблю…

…Грустно, очень грустно было бы детально описывать сцену, произошедшую высоко над землей, в одной из квартир верхнего этажа нового замечательного дома, столь сильно напоминающего своих сталинских дедушек — украшающих Москву и по сей день.

Ночь Герман провел в постели с Брикер, утром они отправились завтракать и поправлять здоровье в какой-то ресторан, кажется, китайский, впрочем, это неважно. После ресторана немного придя в себя, Герман вызвал своего шофера и вместе с Кирой поехал в офис, где произвел ее в какие-то большие начальницы, чем посеял в коллективе, начинающем уже приобретать все необходимые черты корпоративного гадючника, плевелы ненависти по отношению к этой пронырливой жидовке, именно так многие сотрудники про себя прозвали Киру, причем, что самое интересное, среди тех, кто поддерживал подобное прозвище, было немало евреев. Воистину — зависти и ненависти все нации покорны. Там, где есть зависть, нет места ничему, в том числе и национальной солидарности и терпимости.

А сцена в высотном доме случилась вечером того же дня, когда Герман, предвкушая ссору и скандал, пересилив себя, все-таки приехал домой. Настя, как могла, пыталась сдерживаться и успокаивала себя, убеждала, что, мол, "все мужики гуляют, так чем же мой хуже", но стоило ей увидеть физиономию мужа, одного взгляда на которую Насте было достаточно для понимания того, что у Геры появилось нечто большее, чем простое, мимолетное увлечение, как ее плотину прорвало, и вместо тщательно репетируемой весь день сцены холодного презрения и показного безразличия в Насте проснулась обыкновенная, уставшая от бесконечной возни с младенцем баба, обиженная на гулящего и не помогающего ей муженька, тем более что повод был более чем ненадуманный. Гера глядел на неузнаваемо изменившееся лицо жены, и от покаянной глыбы в его душе очень быстро осталась маленькая песчинка. Он вдруг понял, что после своего второго рождения все это время жил с Настей скорее из чувства долга и благодарности за то, что она выходила его. Но ее "правильность", категоричность и желание всегда делить мир лишь на черное и белое давно уже вытеснили в Гериной душе ту нежную, истинную любовь, которую он так старательно растил в своей душе, а на чувстве долга не протянешь долго. И были ругань, и слезы, и хлопанье дверьми, и была испуганная домработница, забившаяся в самую дальнюю комнату и прижимающая к себе ничего не понимающего пока что Алешку, который безмятежно спал и не слышал, как расстаются его родители. В конце концов Гера открыл бар, плеснул себе чего-то в большой стакан, сразу много, пальца на три, залпом опрокинул стрессопонижающее средство и заявил, что уходит к другой. Вот тогда-то Настя поняла, что все нужно было сделать по-другому: не подавать вида, стерпеть, при случае выведать адрес разлучницы и поговорить с ней просто, по-бабьи. А вдруг поймет? Ведь в любой стерве, даже самой бессердечной и прожженной, есть искорка того божественного, материнского, для чего и появилась она на свет, и искорка эта делает даже самую жестокую женщину в миллион раз добрее любого мужчины и всегда заставляет понять свою, такую же искроносительницу. Понять и отступить от того, что принадлежит той по праву, освященному браком. Но заветный момент был упущен, и Гера, ее Гера, которому она не дала умереть тогда, на стылой обочине лобненской дороги, отец ее ребенка, ушел. Она подошла к окну, мимо которого неслись низкие московские косматые тучи, и поглядела вниз. Увидела, как он сел в машину, так и не посмотрев на прощание вверх, туда, где в двух сердцах — маленьком сердце ребенка и в ее, ноющем сейчас сердце — продолжала жить любовь к нему.

Вечером того же дня Гера переехал к Кире. Все произошло очень быстро, но такой уж это город — Москва, и время здесь порой течет так, что за секунду проходит целая эпоха.

"Око" за око

За неделю Кира сделала для "NMD" больше, чем весь коллектив холдинга сделал за все время, прошедшее с момента основания карликовой медиаимперии Геры. Пользуясь наработанными в ФИПе связями, она привлекла в "Око" нескольких известных политических обозревателей, в основном из числа тех, кому разрешалось говорить почти все. Весь подобный "контингент" со временем сосредоточился в одном-единственном месте — на радиостанции "Звуки Москвы". Здесь нашел свой причал и бывший рупор Березовского, и тонкий ценитель изысканных французских вин с кисельной фамилией, и еще какие-то, как называл их генерал Петя, "безобидные сумасшедшие". Ничего толком не умеющие, кроме как со знанием дела попусту надувать щеки или с легким налетом иронии в стиле "ну, уж мы то знаем, в чем тут дело" осторожно критиковать "курс партии и правительства на современном этапе", они с удовольствием истинных графоманов принялись вести в "Оке" свои авторские колонки, долгожданный, вожделенный "трафик" — количество посещений сайта в день — стал расти на глазах.

В свою очередь, Рогачев позвонил нескольким влиятельным звездам шоу-бизнеса, из числа тех, кто собирает стадионы, и под их подписью в газете также стали появляться разного рода статьи, сочиненные от начала до конца и написанные специально нанятыми для этого вчерашними выпускниками литературных институтов, в простонародье именуемыми "неграми". Фантазия Киры била через край, и через какое-то пустяковое время Гера уже держал в руках первый номер журнала "Буржуй" с его, Германа Кленовского, довольной, улыбающейся физиономией, глядящей с глянцевой обложки. Журнал с таким, не очень удачным в стране победившего как-то раз социализма названием решительно никто не хотел покупать обычным образом, и Гера пристроил "Буржуя" в бесплатные стойки при входе в рестораны, обзвонив знакомых ему еще по работе в "Рикарди" рестораторов. Рогачев стал подсовывать Гере молодых "сынков" и "дочек" нужных людей. Сынки и дочки пыжились, пытаясь казаться важными, и писали какую-то восхитительную чушь в легком миноре, от которой за версту разило незнанием вопроса и юношеским пухом над верхней губой. Однако и они нашли своего читателя: сверстники из числа "офисного планктона" с удовольствием читали коротенькие мысли соколят Рогачева и, будучи приученными корпоративным кодексом не пытаться читать между строк, а в зеркале не пытаться увидеть ничего, кроме собственного отражения, симпатизировали смешным попыткам сынков и дочек казаться битыми, мятыми и тертыми калачами. Сам Герман корчился от смеха, когда читал рассказики своего постоянного автора с простенькой фамилией Волошина. "Это абсолютно непроходимая дура, — отрекомендовала Волошину Кира, — но быдляку понравится, вот увидишь. Таких дур, особенно в "ЖЖ", половина Рунета". Волошина, отчего-то избравшая себе в "ЖЖ" неласковый ник Сучка, слыла в "Оке" консультантом по вопросам межполовых отношений. С придыханием и многозначительными многоточиями писала она о нелегкой жизни своих гламурных подруг, которых бросали их столь же гламурные друзья, о любовных приключениях тех же подруг на гламурных курортах вроде Сан-Тропе, куда сама Волошина ездила четыре раза, сопровождая одного 60-летнего "папика", и с тех пор круто "забурела". Всех этих авторов колонок Гера именовал не иначе как "наши колумнисты", вычитав модное словечко где-то, кажется, в "Boston Globe".

Предстояла командировка в Штаты, куда Гера очень хотел отправиться вместе с Брикер, но мстительный и вредный Рогачев, с каменным лицом выслушавший от Германа новость о том, что Кира теперь работает в "NMD", заявку на Брикер аннулировал, заявив, что, мол, "не хрена за казенный счет болт смазывать, Гера". Американское посольство, которому было наплевать на статус какого-то там Кленовского, ссылаясь на большие очереди и колоссальный объем работ, выдало Гере приглашение на собеседование на дату, наступающую только через две недели. Это время они с Кирой использовали с большой пользой: страшно и напропалую кутили в ресторанах и клубах, занимались сексом везде, где позволяли условия, в том числе и на том самом диване в Герином кабинете, иногда понемножку нюхали кокаин, к которому Гера вновь стал испытывать симпатию.

И вот однажды, лежа в постели, Кира подняла вверх свою красивую ногу и принялась поглаживать ее, что-то бормоча себе под нос. Герман с удивлением поглядел на ее странные действия и наконец спросил, что это такое она изображает. На что Кира ответила:

— Я придумала одну восхитительную пакость.

— Вот как, — усмехнулся Герман, — для кого?

— Как ты, однако, точно сразу ставишь вопрос, милый. Сразу видно, что у тебя за плечами большая школа. Пакость для всех, и, что самое главное, никто не поймет, что именно он за эту пакость только что заплатил деньги и, притом относительно немалые.

— Ну, давай, не томи. Рассказывай.

Она начала говорить, делая между словами удлиненные паузы:

— Нам… нужен… борец… с фашистами.

Гера даже приподнялся на локте:

— С кем?! С чем?!

— С фашистами. В Интернете заведутся страшные фашисты и станут собирать в "ЖЖ" свои мюнхенские пивные сходки или что-то в этом роде. Сделают сайты. Надо будет подумать над дизайном. А он станет их клеймить позором.

— Зачем все это? Я что-то не улавливаю.

Кира в притворной ярости оседлала Геру и ласково, словно большая игривая кошка, не выпускающая когтей, мягко вцепилась в его горло:

— А затем, р-рр! Тебе надо повышать национальную терпимость среди почтеннейшей публики?

— Ну, конечно, надо. Нам ведь не нужны революции, малыш. И война гражданская тоже не нужна. Только зачем ради этого придумывать именно фашистов, я не понимаю. Есть ведь какие-то там депутаты, которые вроде как пытаются что-то там такое заявить про избранный путь народа-богоносца, и есть те, кто их слушает. Давай, может, лучше направим активность против них.

— Их и так козлят все кому не лень, — резко ответила Кира и легла рядом, прижавшись к Гере. Совсем уже другим тоном, ласково сказала: — Это Достоевский придумал про народ-богоносец. Хотел отнять у нас титул.

— Кира, не начинай, а? Мне твои сионистские речи как собаке пятая нога, то есть ни к чему. Давай по делу.

— А по делу вот что. Во всяком деле должны быть радикалы, понимаешь? Люди, выражающие крайнюю, полярную позицию. А уж полярнее фашистов, сам знаешь, найти невозможно. А бороться они у нас станут с национальными меньшинствами, с гастарбайтерами, с торговцами на рынках, словом, с теми, кого народ-богоносец привык именовать "чурками". Если нет чего-то, в чем есть ярко выраженная необходимость, то это стоит придумать. Вот мы и придумаем "ЖЖ-фашиков".

Гера каждый раз умилялся ее простой, но в то же время доходчивой манере убеждать. То, на что сам он обычно тратил несколько десятков предложений, у Киры не занимало и двух десятков слов. Идея с "фашиками" пришлась ему по душе, и он почти не сомневался, что его поддержит Рогачев. Герман знал и хорошо понимал, что в такой пестрой от крови разных оттенков, текущей в жилах ее граждан, России тема национализма всегда будет актуальна и постоянно станет срывать аншлаги. Стоит лишь вывесить где-то пусть даже маленький анонс вроде "Здесь будут говорить о засилье кавказцев" или, скажем, тему для дискуссии: "А был ли холокост?", и в мгновение ока можно будет ведрами вычерпывать из комментариев мнения всех оттенков радуги. Но кто станет застрельщиком? Кто сможет так накачать аудиторию, чтобы она начала визжать от переизбытка чувств?

— У тебя есть кандидатура? Нужен какой-то, как ты изволила выразиться, "пакостник", известный в Рунете и являющийся выдающимся негодяем и провокатором. Ему поверят потому, что, если доверить это какой-то медийной швали в регалиях, одним словом, постороннему Сети долдону, то взрыва не получится. Жидко обосремся, Кира, и мой босс будет сильно морщить лоб.

— Не будет он ничего морщить, твой босс. Есть у меня кандидатурка одна.

— Интернетчик?

— Да.

— Негодяй?

— Еще бы!

— Провокатор?

— О да!

— Хм… А он чурка?

— Герман, где твоя политкорректность? Ну, разумеется, он чурка! Мать русская, отец азербайджанец, сам родом из солнечной Туркмении. Приехал в Москву, воровал, сел, вышел, торговал на рынках, подтанцовывал в какой-то попсовой группе и даже работал где-то стриптизером. Озлоблен, ненавидит коренных москвичей, не любит русских…

— Да нас никто не любит.

— Ну, ведь я-то тебя люблю?

— Да?

— Прекрати дурачиться! Слушай лучше дальше. Начал пописывать еще у Франко Неро, только тот его выгнал, а после того, как Жора отбыл из России, наш с тобой чурка стал постоянным автором у Змея.

— Тогда я его знаю. Как там его кличут?

— Свин.

— О… Тут я с тобой согласен. Хотя, пожалуй, он чересчур одиозен. Как бы не сделать хуже…

Кира в возбуждении соскочила босыми ногами на пол и в чем мать родила подбежала к лежащему на столе ноутбуку:

— Да прекрати ты! Ты читал два его последних текста? Нет? Ну, вот подожди, я сейчас тебе найду. Да ты лежи, я принесу тебе комп.

Она быстро нашла то, что искала, испустила победный вопль и шлепнулась с ноутбуком обратно в постель. Гера подогнул колени, положил ноутбук так, что тот своим краем упирался ему в живот, а сгибом клавиатуры и экрана в колени, и прочел два "креатива", под каждым из которых стояло имя "Свин"…

…

…Не в моих правилах напоминать о своем существовании, но я вынужден заранее предупредить: то, что вы прочтете далее, может взорвать ваш мозг. Поэтому огромная просьба ко всем, кто не уверен в своей нервной системе, не читать рассказов Свина или, по крайней мере, держать поблизости валидол или что-то, что можно было бы разбить для выхода отрицательных эмоций. Так делают многие на Востоке, и, говорят, это помогает. С уважением, автор…

Свинские рассказы

1. "Вы христиане? Тогда пошли вы на хуй!"

"Слышали вы, христиане херовы, мать вашу… Ну что, побазарим, вашу мать, о религии и всяких там богах, божках и божочках, в пизду их… Мне-то, грешному, как-то лениво читать ваши олигофреничные дебаты-полемики в СМИ, что, типа, жиды-туды-сюды, исусики-хуюсики, чурки-хуюрки, гугеноты там, нахуй, ниггеры с Бурунди, Вуду-пипол и тому подобная херня… Какие же вы все свиньи и говно, ёбаный в рот вашу мамашу! Я вам сейчас выдам кой-чего, вы только не ссыте. Я, к вашему блять сведению, — мусульманин. С обрезанным бэном и прочими причиндалами, какие к этому полагаются. Ещё вам скажу, что мне на самом деле похуй все аллахи, исусы, а также будды с кришнами и вишнами, включая божков мумба-юмба и прочую говенную поебень, которая является объектом мастурбации религиозных уебанских фетишистов. Но вот вам-то я хочу сказать следующее. Все вы — грязные свиньи. Тупые гяурские свиньи. Твари в высшей степени омерзительные. Ханжи, фарисеи и лицемеры. Вы — тупые скоты. И мало того, что вам сто пятьдесят пять раз было доказано логическим, арифметическим, научным, короче, путём, что никакого бога не было и нет, а даже если б он и был, то он редкостная скотина, жестокая и мстительная, кровожадная и тупая. Просто ублюдок! Развели тут елей, глупые, бараны. Боги, фигоги, синагоги. Но дело-то даже и не в этом! А вся фенька в том, что у любой антисемитской твари, у любого паскудного гяура в углу комнаты уже вторую тысячу лет висят намалеванные маслом на досках изображения еврейских мужиков и бабищ. И вы, антисемитские ублюдочные твари, так истово ненавидящие жидов, им молитесь! Гяуры, уроды, очнитесь! Вы молитесь на портреты жидов! ЕВРЕЕВ!!! Вас очень круто разводят, уже развели, и притом давно. Дайте же мне хоть какое-то логическое обоснование вашему антисемитизму, скоты! Как можно, "побив жидов, спасти Россию", если вы две с лишком тысячи лет грохаетесь своими лбами в половицы, молясь в экстазе на портреты этих самых, ненавидимых вами евреев! Какие-то вы странные, гяуры. А всё потому, что вы — нация тупых, бессловесных, жалких баранов. Ленивых, инертных ушлепков. Да вам только покажи, под кого надо лечь и раздвинуть ноги, — и вы ляжете, "на раз-два". Вы — нация послушных скотов, быдло, абсолютно недостойное уважения. Рабы вы, и больше никто. Так вы ещё осмеливаетесь разевать зловонные свои пасти на мусульман, озверевшие вы твари! Вы, гордящиеся тем, что вы воюете в "горячих точках"! Вы, проклинающие тех, наиболее инициативных и активных мусульман, которые устраивают "газават" у вас в тылах, взрывая вас, как сусликов, глуша, как плотву в ваших собственных спальнях! Нет, ну не охуели ли вы вконец, а?!

При этом ни одна гяурская — русская тварь мне ещё ни разу членораздельно так и не ответила на простой вопрос. Может, кто-нибудь из вас мне ответит, а? Итак: "А какого лешего вы забыли на Кавказе?" "Какого хрена вы там копошитесь, твари?" Чего вы туда лезете, презренные, ничтожные черви, нация неполноценных дебилов, способных, лишь молча пережевывая, хавать ту подачку, что бросают вам представители наиболее прогрессивных национальностей, к которым вы однозначно не относитесь и никогда, между прочим, не станете относиться? Скоты! Свиньи! Да вы все ещё живы лишь потому, что мулла Омар, Усама и другие гении мусульманского мира и джихада, чтобы им всем жить долго, понимают, что рабов и упряжную скотину можно бить выборочно, а вот уничтожать целиком — так добрый хозяин не поступает. Тогда кто же будет обслуживать Хозяев! Ишачье племя, запомните одну истину, зарубите себе на курносо-утиных своих носах и сидите тихо, твари! В этом мире всегда были только две правящие касты, и это уж точно не славяне. Это евреи и мусульмане. Кому и что именно не ясно? Оглохли? Повторить? Евреи и мусульмане! Мусульмане, мы ваши хозяева, вы, тупые русские гяуры. Кстати, в вас тоже буробит изрядная доза мусульманской крови. Кто со мной не согласен? Сейчас я напомню иго Чингисхана и несколько столетий, последовавших за ним, и даже такому тупому скоту, как вы, станет всё ясно. Вы этой кровью должны гордиться: она единственное положительное, что есть в вас, гяурах, которые молятся еврею. Сидите смирно и больше не кипешуйте. Потому что раздавить вас, как зеленую навозную муху, — это "на раз-два", ведь вы лишь неорганизованное стадо. Сто с чем-то так миллионов ушлепков уже не одну сотню лет ничего не могут сделать, не могут разобраться с крохотной Ичкерией. Потому, что вы нация безнадёжных ослов и дух ваш слаб. Тогда терпите! Потому что мусульмане будут вас иногда наказывать и побивать палками и камнями, как побивают дьявола. Терпите и не выступайте тут. Вы рабы, а прямая обязанность рабов — терпеть. Ещё не одна сотня тысяч ваших молодых русских скотов сгниёт в земле маленькой Ичкерии. Ну, куда вы все денетесь?! Пожирайте шаурму, грейте брюхо в Турции и не выпендривайтесь! Потому что разбитый и изнасилованный Багдад вам не простят. Не прощу даже я, скромный и послушный слуга моего великого мусульманского народа. Потому, что время ваше подходит к концу. Потому что даже и глазом мигнуть не сможете, как над вами развернётся Зелёное Знамя, в каждой вашей квартире будет висеть портрет аятоллы Хомейни, голосовать вы станете за Усаму бен Ладена, а мулла Омар будет творить намаз с колокольни Ивана Великого. Чем вам не минарет?"

2. "Уроки кавказской войны"

"Ну что, вот уж и ваши первые, самые истеричные и самые отвратительные в своем ханжеском лицемерии, а потому лживые вопли позади. А тогда, в день, когда захватили школу, то, излив все ваше барское негодование словно чан помоев, вы спокойно погасили ваши мониторы и, томно скалясь перед секьюрити, покинули свои нисиженные рабочие кресла. Ввалившись в квартиры, вы плотно напихали в брюхо и вечером отправились в кабак или, как вариант: на дачу, в койку, к таким же, как вы, друзьям: всё равно куда. Несокрушимым фактом остается только лишь то, что вы впопыхах позабыли, как еще днем, хоронясь от босса и поглядывая в Интернет, вы, перевизгивая друг дружку, изливали реки негодования в адрес "озверевших подонков", устроивших кровавую бойню в приграничном городке Северной Осетии. Перед тем как прочесть это мое обращение к вам до конца, активируйте мозговые железы и оставьте за порогом ваши истеричные посылы. Они, поверьте, не волнуют совершенно никого. Слабому полу я бы так и вообще рекомендовал этот слишком правдивый рассказ не читать и не знать, о чем он. После фееричного смакования телестудиями сюжетов, где полуголые, в крови ребятишки, все в ожогах от прижженных об их тела окурков, в ужасе выбегают из той школы и первым делом кидаются к воде, чтобы наконец напиться, ни одна женщина и мать не сможет адекватно обдумать мой объективно-жестокий обзор ещё по меньшей мере год. Сперва я бы хотел четко обрисовать свою точку зрения по отношению к так называемой "войне с терроризмом". С тем самым, который наполняет всех вас генетическим и бескрайним страхом. Ужасом от осознания собственной уязвимости. Короче, в Русне уже десяток лет идет самая настоящая, реальная война. Ага. А вы чего, разве не в курсе дела? Давеча об этом впервые открыто и честно провещал президент. До этого все показывали полную брехню: в Чечне — всё просто зашибись, никакого джихада нет и никогда не было, а есть скучная вэвэшная операция против жалкой кучки боевиков. Боевики, похожие на опереточных пиратов, порой резво сбегают с гор лишь для того, чтобы ограбить продуктовую лавчонку. Они ж там, в горах, голодают, несчастные, но уже совсем скоро их всех поймают и посодют на кол, и всё будет гламурненько, а сейчас, опосля рекламной паузы, смотрите программу "Бабий бунт", спонсором которой является завод "Вымя". В Русне идет малозаметная и непонятная вам до сих пор война под названием — джихад. Я вообще не намерен расписывать вам, что же это такое. Не в этом соль моего рассказа. Осознайте вы! То, что сейчас творится, — это ни разу не терроризм. Это — великая, смертельная месть. Когда люди вершат смертельную месть, то мне это нравится. Я их полностью поддерживаю. Я поддерживаю такой джихад, потому что я на две трети по крови мусульманин. И я — мужчина. Вот отчего я не собираюсь стоять в сторонке, а такую месть я не могу не поддерживать.. И мне совсем неважно, против какого народа она будет направлена. Даже если против российского народа, а значит, и моего народа тоже. Будь я воином джихада, я поступал бы точно так же. Но-но! Я не голосую за такой джихад, когда пленяют и впоследствии массово расстреливают безвинных детей. Детям страдать незачем. Вот моя точка зрения пока что лишь с одного бока. Я вам понятен? Продолжим. Красным рефреном проходило через все траурные завывания следующее: "Откуда вдруг свалились все эти "солдаты террора" и "звери". Цитирую: "Я нахожусь в недоумении — откуда берутся такие мутанты и что должно быть у них в мозгах?" "Как такое может быть, что за свои поступки эти монстры получат лишь тюремные сроки. Я требую, чтобы их всех поставили к стенке. Почему они совершают террористические акты? Мы разве не в силах им адекватно ответить? Ведь умирают маленькие дети, которые и жизни-то еще не видели! Я хочу знать, а есть ли у этих зверей семьи? Кто сможет мне что-либо ответить на эти вопросы? Я очень хочу, чтобы все эти изверги просто подохли мучительно и никто бы из них не скрылся". Вон что, глядите-ка! Экая "святая злоба"! Снизойду и отвечу. Нет у этих "извергов" никаких семей. У них нет ни детей, ни отцов, ни матерей, ни сестер, ни братьев. Да у них вообще никого уже нет. Это вы уже давно их убили. Но вы даже и не думаете об этом. У вас просто нет этих мыслей в ваших набитых мусором головах. Делов-то на копейку! Ну, перебили там какую-то жалкую сотню тысяч крестьян-чурок. Да разве они люди?: Командир "зверей" Магас, Мага Евлоев — вы повесили его отца, искололи штыками его мать, трахнули и затем пристрелили, как собаку, его сестренку. Среди ночи раскатали танками его дом, в котором находились его жена с детьми. Вы и по сей день продолжаете делать все то же самое. Ничего удивительного, что этот взрослый сильный мужчина от горя спятил и превратился в дикого бешеного волка, расстреливающего в упор маленьких детей. Вы можете представить себя на месте Магаса? Прямо сейчас оглянитесь на своего собственного ребенка и теперь представьте его мёртвым, плавающим в собственной крови и в нелепой позе лежащим перед развалинами вашего жилища? И теперь у вас найдутся оправдания такому положению вещей? Что же вы на это ответите?

Как вы будете относиться к тем, кто сотворил такое с вашим собственным ребенком? Теперь вам ясно? А может, вы в коматозе? Само собой, вы сейчас, стремясь переорать каждого рядом стоящего, разом затарахтите, что уж вы тут никаким боком! Это всё "федералы, "войска". "На войне, мол, как на войне". Так и вижу, как большинство из вас театрально разведут руками и, глубокомысленно закатив под офисный подвесной европотолок коровьи очи агнцев, изрыгнут: "Нечего тут жеманничать: Это Война". Вы спрашиваете: "Сколько можно? Пора прекращать эту кровавую баню!" Так я просто не устаю вам удивляться. Чем же вы недовольны? Как? Вам, оказывается, не нравится, что убивают именно ваших детей, так? Ну, как раз это-то я очень хорошо понимаю. И, между прочим, даже сочувствую. Погибшим детям. Но вот чего я в вас не понимаю, титульная вы нация, — это когда вы выходите с плакатами на площадь защищать упыря и нелюдя Буданова, изнасиловавшего и убившего девятнадцатилетнюю чеченку. Вы именуете этого негодяя "героем России" и величаете "честным русским офицером". Вот вам мои "мысли вслух": как же после этого будет относиться к россиянам семья истца, господина Кунгаева, мирного жителя Чечни, отца той самой девочки? Хотите, чтобы я ответил? Или вы сами поймете? Но я все же скажу. Так вот: как только ему представится возможность зарезать кого-нибудь из ваших детей, так он это непременно сделает. Хотя он старый и мудрый. Он пережил публичный позор, называемый судом, и огромное горе. Сил у него больше нет. Не он сам, так братья этой замученной Будановым девочки, ее родственники, друзья да и вообще любой чеченец возьмется за кинжал. И не только чеченец. Вот страшно или нет? Вы схватились, наконец, за свои поджаренные огнем джихада задницы и, вертя по сторонам головой, заскулили: "Ой, что же с этим всем делать? Всё зашло уже так далеко. Может, нам вообще оставить эту Чечню? Пусть живет, как ей нравится? Ну, что нам там, казалось бы, надо?" Давайте мы спросим у общественности? Вот вам позиция русского человека Кампотова, москвича в каком-то там поколении, имеющего высшее образование: "Нам, белым людям, от вашего скотского Кавказа, а именно от ебучей Чучундрии, нужна, во-первых — нефть, во-вторых, чтобы вы руки свои от газопровода держали подальше, в-третьих, построить резервацию для чурок, чтобы поменьше вас тут было. Как же славно в Нижнем Новгороде, Воронеже, Липецке, Краснодаре и т. п. и т. д., то есть там, где нет чурбанов. Почему же их, то есть вас, там нету? А потому, что кое-где умный и знающий вас мэр-славянин гонит вас ко всем чертям, кое-где сильны казацкие общины, которые пусть и не быстро, но верно режут и гонят черноту вон. Почему к нам не вперлась, к примеру, Грузия? А там нет нефти! Армения? Там вообще ничего нет. Азербайджан? А там вообще-то наш Алиев сидит. Ну, а насчет "как и что делать с чернотой?". А вот вы, кстати, батенька, откройте русских историков Ключевского и Карамзина, почитайте, как при Федоре Иоанновиче да Борисе Годунове четыре сотни стрельцов весь ваш "гордый" Кавказ поставили раком?! Вам что, мало?! Сутки, и вся чечения на паровозах едет осваивать казахские степи, и спасибо лично Иосифу Виссарионовичу. Методы у нас есть. Такое уже было и не у нас. Вон, к примеру, турки как-то взяли да и вырезали два миллиона армян за неделю. Нет чеченского народа, и нет никакого "чеченского вопроса". Кончится у вас в земле нефть, и не нужна ваша "свободная Ичкерия". Забирайте даром, если, конечно, кто останется в живых. Кстати, мне лично и миллионам моих братьев-славян не вкурилась ваша Чуркменоландия вообще. Но тем, кто что-то стоит в нефтебизнесе, она, да, нужна. А что до меня, то клал я на вас! Там, где я проживаю, нету ни одного чурки. Дом у меня от ведомства, в престижном районе. И вроде и бабло у некоторых чурок водится, а чего-то нет их у нас поблизости. Потому, что теперь определяется социальный уровень человека вот как: если там, где ты живешь рядом, есть чурки, стало быть, ты не там живешь и живешь ты плохо. И мне вы не мешаете, и я вам, и отлично! Так, давайте и впредь не замечать друг друга на улицах моего города героя Москвы". Вам комментарии ещё нужны какие-то? Все при том же мнении? Кампотов, от твоего дома до "Макдоналдса", где рванула машина, набитая гайками и гвоздями, ехать — рукой подать. А "террористы" отлично водят автомобили! Кстати, Кампотов, ты иногда заезжаешь пожрать пончиков в "Макавто"? Это так, информация тебе к размышлению. Я всегда говорил, что вы, титульная нация, — более чем странные люди. Ну, это надо же, согласиться на жестокую, страшную смерть своего же собственного ребенка ради чеченской нефти, добываемой для обогащения азербайджанца Алекперова! Эй, патриоты! Не жалко вам ребеночка-то будет? Ась, Кампотов? Прямо сейчас я вам изложу, наконец, как и что будет дальше. Может, я и не знаю, как решить эту проблему, но то, что ждет вас в будущем, это я сейчас, уважаемые "русские патриоты" и сторонники "резерваций для чурок", это я сейчас вам изложу вполне со знанием дела. Вот это-то как раз и будет истина в самой последней инстанции, так как я слишком хорошо знаю предмет, о котором сейчас буду вам тут рассказывать. Я его учил всю свою жизнь. Какие-то уроды предлагают простое решение этой проблемы. Какие-то народные дружины, наряды дворовой милиции и тому подобные быдло-программы. От кого эти обезьяноподобные собираются защищать свои, никому ни во что не вставшие дворы?? Может, от моего полунищего отца-азербайджанца, который, часто буквально рискуя жизнью, несколько тысяч километров тащил вам эти арбузы на еле дышащем грузовике, по дороге раздавая взятки каждому ничтожному постовому гаишнику? И все это лишь для того, чтобы потом, продав эти клятые арбузы, увезти в Азербайджан несчастные две сотни долларов и на них полгода кормить свою голодную семью? Погромы собираетесь организовать, а, погромщики? От него, от моего арбузного папаши-торговца, собираетесь защищаться, что ли? Или вы будете отстаивать свои, засранные вами же самими пустыми бутылками, презервативами и бомжами дворы, от меня? Вы жалкие твари, абсолютные ничтожества! Вы даже и людьми-то не имеете права называться! Вы употребляете в отношении меня унизительный, типично фашистский "юде-термин" "ЛКН", или "лицо кавказской национальности"! Вы, толпа пэтэушников и быдлотина с индустриальных окраин, без двух ошибок не способные написать даже столь любимое вами слово из трех букв на стене в заблеванном подъезде! Это от меня, что ли, вы будете оберегать свои дворы, от меня, у которого даже моя жопа умнее многократно, чем все ваши ослиные головы? Это меня, что ли, вы будете "громить"? Да не смешите… Я вам не безобидный, запуганный и задроченный сын торговца арбузами. Попробуйте только выселить меня из моей съемной однокомнатной квартиры или обидеть мою русскую, кстати, девчонку! Да я вас, блядей, забью до антрекота и сожгу до углей вместе с вашими корешами-скинхедами. Я вас собственными зубами загрызу. И таких, как я, в Москве миллионы! В моей, кстати, Москве, которую я люблю и берегу. Представьте себе, и у меня тоже есть моя Москва. И это я-то "ЛКН", скоты? Я — Альберт Исмаилхан Ассад Бухир Шах Мешхеди Бухиев, гражданин России и житель Столицы, и в одном только моем пальце правой ноги чувства собственного достоинства и гордости в сотни раз больше, чем у ста тысяч таких вот ничтожных трусов и ура-патриотов вместе взятых. Я — патриот России. Хоть теперь-то вам что-нибудь понятно? "Черножопые немытые чурки" — вот как вы характеризуете людей. Так чего вы после этого от них ждете? Может быть, уважения? Но я вас не уважаю, и не стану я вас уважать. Во мне тоже есть русская кровь, но я этого совершенно не чувствую. Потому, что моя национальность — человек. Мне, как гражданину России, стыдно за таких "русских", каковыми являются многие из вас. Потому что такие "русские" — беспросветно тупое стадо скотов, и все вы мою Россию лишь позорите. Потому как существо, которое определяет степень полноценности людей по их национальности, человеком вот уж точно называться не имеет права. Возвращаясь к "чеченскому вопросу", который вас столь сильно волнует: Ну, что же, так давайте тогда поговорим об этом ещё. За столько прошедших кровавых лет, в течение которых погибло огромное количество ваших и детей, и 18-летних солдат, вы почему-то до сих пор не поняли, что "чеченского вопроса" уже давным-давно не существует. Чеченцев, их немного. Взорвать пару-тройку Басаевых, на это большого ума не надо. Но вы отчего-то до сих пор так и не поняли, что этим проблемы вовсе не решить. Да потому, что вы уже давно воюете не с Чечней. Против вас активно воюют уже мусульмане всего мира. И воюют успешно. Или вы станете это отрицать? Американцы взяли и сровняли бомбардировками многострадальный Афганистан, не оставив там камня на камне. За что? Кто-то об этом думал? Им это сильно помогло? Из афганского ада патриоты мулла Омар и бен Ладен 11 сентября направили самолеты с мстителями-мусульманами, а не "террористами", на Америку. Чеченцев, их немного. Метод красного вампира Сталина в отношении их вроде бы вполне реально повторить. Но вот только поздно уже, сладкие вы мои. И вам это не поможет, и ситуацию уже не стабилизирует. Да забудьте вы о чеченцах, в конце-то концов. Нас, мусульман, в мире много, очень много. И вам, "просвещенные русские" и прочая фашистская сволочь, не воевать с нами нужно. Вам нужно как можно быстрее, срочно, мириться с нами и признать, наконец, тот очевидный факт, что мусульмане, оказывается, — это тоже люди, и далеко не худшие люди, и уж ничуть не хуже они вас. А признав это, немедленно прекратить взрывать их дома и убивать их детей, матерей, отцов, братьев и сестер. Вот видите, как всё на самом деле просто? Вы наконец перестанете убивать их детей — они тут же перестанут убивать ваших детей. Или, может, вы на это не согласны? А вот тогда терпите. Когда геройски погибнет большинство мстящих вам чеченцев, то в Россию придет Усама бен Ладен. Это совершенно предсказуемо и определенно. И поселится он где-нибудь в лесу, под "носом у спецслужб", и не просто будет жить, а мстить за миллионы невинно замученных мусульманских детей. Ваши дети будут умирать и впредь. Умирать мучительно: от пуль, голода и жажды, как в той школе. Вам давно пора опомниться. Что вы делаете? Никакими силовыми методами вы никогда не победите мусульман, и воевать с ними вам уже не по силам. А знаете, почему, о "сплоченные-перед-лицом-трагедии" вы мои? Прочтите следующий абзац, и вам все-все станет ясно. Вот какая-то газетенка написала: "В Чечне, на российский блокпост, пришла маленькая чеченская девочка. Военнослужащие накормили ее, согрели и показали дорогу к дому, а эта маленькая девочка на прощание бросила им гранату. Что же будет дальше?" Вот вам и ответ. И так будет всегда, покуда вы не прислушаетесь к моим словам".

Спички детям не игрушки

Геру чуть не стошнило прямо на постель. Он впал в прежде незнакомое состояние яростного беспамятства и, не вполне осознавая, что делает, прочитав только что самую страшную мерзость в своей жизни, швырнул ноутбук на пол, отчего в нем что-то щелкнуло, и экран немедленно погас. Гера пытался успокоиться, но тщетно: его колотила частая дрожь, и руки сжимались на воображаемой шее паскудного Свина. Кира сперва с недоумением смотрела на него, потом, видя, что это не актерство, а самый что ни на есть сердечный приступ, пулей вылетела из кровати и уже через мгновение вливала Герману в рот водой разведенный валокордин. Чудесное средство, с количеством которого Кира не поскупилась, подействовало быстро, и Гера, словно отодвигая занавеску, мешавшую видеть божий день, провел рукой по глазам, сел, спустив ноги на пол, и уронил голову на скрещенные руки.

— Да что это с тобой? Что за цирк? — Кира презрительно, впрочем, так, чтобы Гера не видел, поджала губы. Ей определенно надоела столь затянувшаяся гипертрофированно-эмоциональная реакция своего нового любовника. Чего-чего, но такого исхода она явно не ожидала и была им неприятно удивлена.

— Цирк?!!! Ты называешь это… — Гера долго подбирал нужное слово, — это паскудство ты называешь "цирком"? Да это просто за гранью всякого зла! За это надо расстреливать без суда и следствия, а лучше всего вешать прямо на осветительной опоре при въезде в Москву, чтобы никому и в голову не шло писать подобное!

Кира улыбнулась надменной улыбочкой "вечно юной Людмилы Гурченко":

— Ну, а что я тебе говорила? Это гений провокации! Заполучить такого человечишку на свою сторону и сделать из него человека, кинуть ему пару монет и приучить гаденыша плясать под наши гусли — это ли не соль нашей работы?

Гера посмотрел на нее так, как смотрят на умалишенных:

— Ты сошла с ума? Да уже один тот факт, что я хотя бы словом обмолвлюсь с этим юродивым, скомпрометирует меня на всю оставшуюся жизнь!

— Да нет же! Пойми, что для того, чтобы раскачать в Интернете тему борьбы со всеми этими националистами, шовинистами, ксенофобами, и нужен именно такой вот провокатор! Во все времена в этой стране все по-настоящему большие дела начинались с хорошенькой провокации. Вспомни Гапона! Кто повел народ под пули и растревожил спящую общественность? Пойми, что никакой другой кандидатуры у тебя никогда не будет потому, что нет второго такого, как этот Бухиев! Во-первых, он чурка, во-вторых, он ненормальный, в-третьих, у мерзавца откровенный талант провокатора, а переключить поток его сраных мыслей на реверс, поверь мне, стоит очень недорого. Такие, как он, продаются так же, как отдаются нимфоманки: все сразу и без остатка.

Гера нервно усмехнулся, потянулся к столу за сигаретой, прикурил и несколько раз глубоко затянулся:

— Если бы он так же приложил твой народ, ты бы не была столь циничной и спокойной. После таких мерзостей кто угодно станет фашистом. Мне, а я уж, казалось бы, всегда ненавидел шовинизм и прочую дрянь, мне и то захотелось в первый после прочтения момент придушить ублюдка.

— Да при чем тут мой народ, дурачок. По моему народу проходились и проходятся каждый раз так, что от него давно уже не должно было остаться и мокрого места, а мы, как видишь, живем и стремимся делать это с максимальным комфортом. Я тебе дело говорю, раскрути парня и заработаешь на нем хорошие деньги.

— Каким образом?

— Ты мне что-то такое говорил про собственное издательство, было такое?

— Ну, допустим.

— Он может стать твоим первым автором.

— Ты не в себе…

— Да сам ты не в себе! Я тебе дело говорю! Раскрутишь его через "Око", сделаешь его автором собственной колонки, биографию ему придумаешь, профессию какую-нибудь пореспектабельней. Ну, там, не знаю… Литературный критик, например.

— Кто? Критик? Какой он, в жопу, критик, Кира? Критикующий таких же сквернословов, как и он сам? "Падонкаф", пишущих у Змея?

— Соври. Чего, сложно, что ли? Или ты записался в моралисты? Ты не ребенок, Гера. Мы все тут, в нашей с тобой профессии, играем в очень взрослые игры.

— Мы играем со спичками.

— А кто тебе сказал, что игра со спичками удел детей? Наши спички не для поджога сарайного гнилья в соседском огороде. Мы поджигаем ими мозги людей. Вызовешь его к себе, обработаешь, дашь авансик, чтобы наш Бухиев приоделся и купил себе в съемную квартиру приличных продуктов и бухла. И скажешь ему, что и о чем надо написать.

— И о чем же?

— В своей колонке он станет бороться с шовинистически настроенным местным, коренным городским населением. Будет выгораживать и защищать всех тех, кто при-ехал в Москву или в Питер и обживается в незнакомом и чужом для себя месте.

Гера пожал плечами. Идея начинала ему нравиться. Ну и что, что Альберт Бухиев — получудовище? Зато этот монстр принесет ему деньги, а против денег Гера никогда не выступал — это было вне его правил.

— Так-так… А затем можно будет плавно перейти к теме книги?

— Конечно! Наклепает романчик. Назовем его как-нибудь так… Тематически назовем, ну, скажем, "Другая Москва". Как, звучит?

— Почему "другая"?

— Для тех, кому этот город не родной, — она другая.

— Хрень какая-то. "Гастролер" мы его назовем.

— Это как-то по-блатному звучит.

— Быдло схавает, Кира.

— Ну, тут возразить нечего. Это девиз всей нашей современной российской журналистики. Так делаем?

— Делаем.

— А ты меня в долю запишешь?

Герман внимательно поглядел на нее. Деловая девушка, ничего не скажешь.

— Запишу. Куда я денусь. В конце концов, надо шире смотреть на проблему внутренней миграции населения. Есть же статья в Конституции о том, что каждый может жить там, где захочет, или как-то так, я не помню дословно. А Конституцию надо поддерживать, пока ее снова не поменяют к чертовой матери.

Кира рассмеялась:

— Потерпи, и скоро мы с тобой станем свидетелями очередного изъявления воли большинства.

— Выборы президента?

— Ну конечно.

— А знаешь, вот что хочешь мне говори, а я не хочу, чтобы он уходил. Пусть остается. Кто сказал, что в мире должна существовать только американская модель общества, а? У них там, в Америке, все давно уже прописано в талмудах, ни тебе шага влево, ни тебе вправо. Они скорее обосрутся, чем изменят Конституцию. А мы не обосремся. Мы сделаем так, как нам всем будет лучше. Да что я такое говорю?! - Гера хлопнул себя по лбу. — Не "нам"! При чем тут "нам"? Я себя имею в виду. Я при президенте денег сумел заработать, стать человеком, понимаешь ты? И хочу и далее им оставаться.

"Сумел напиздить, ты хотел сказать", — подумала Кира, но вслух, очаровательно при этом улыбнувшись, сказала:

— Да что это ты так разошелся? Будет тебе. Подумай лучше, где найти телефон Бухиева, и надо начинать. Ты надолго в Штаты?

— Пока не знаю. Думаю, что на неделю. Подпишу необходимые документы с американскими владельцами "ЖЖ" и пошляюсь по Нью-Йорку. Я ведь никогда в Америке не был — интересно, как они там "разлагаются" в тотальной бездуховности под руководством масонской рабочей партии, ха-ха-ха!

— Знаешь… Я бы очень хотела, чтобы ты кое с кем встретился, но не в Нью-Йорке, а в Вашингтоне. Там ехать-то всего ничего, часа три машиной, и ты на месте. Или можно на поезде. Или на самолете минут сорок.

Что-то подсказало Гере, что начиная с этого самого момента он должен во всем слушаться Киру и не возражать. Откуда пришло это чувство и почему ему надо верить, он не знал, но оно всегда выручало его и раньше, уберегая от многих неприятностей и позволяя безболезненно для себя срезать острые углы. Чувство осторожности, или интуиция, у него много имен, но суть всегда одна: "береги себя".

— С кем я должен встретиться?

— У меня есть друзья в Вашингтоне. Они работают в "USA TODAY" и в некоторых других изданиях с мировым именем. Они могли бы что-то дать тебе в плане опыта, понимаешь? Это хорошие учителя, поверь мне, общение с ними не пройдет для тебя даром.

Гера кивнул, почувствовав, что в груди похолодело от нежелания встречаться с кем-то из "изданий с мировым именем", но он улыбнулся и обнял ее со словами:

— Ты заботишься обо мне, словно мой персональный Иисус.

— Я лучше Иисуса, милый. Так я позвоню своим друзьям, скажу, что ты не против увидеться с ними?

— Да. Скажи им, что я не против. Позвони своим друзьям.

Часть III. Наш человек в Лэнгли

Торпеда в бою

Генерал Петя подошел к окну и прикрыл форточку. В кабинет натянуло прохлады из леса: шел уже январь, а снегу не было и в помине, и казалось, что повсюду в комнате расползлась эта влажная, холодная стынь. Генерал еще немного постоял возле окна, разглядывая стоящие за забором черные стволы, похрустел фалангами выбитых в волейбольных поединках на кубок "Динамо" пальцев и повернулся к Гере, сидящему в кресле возле громадного камина, в котором за жаропрочным стеклом весело отплясывали огненные человечки.

…Гера позвонил Сеченову в тот же день после того, как Кира посоветовала ему встретиться с некими умными людьми, не то с журналистами, не то еще черт знает с кем, в Вашингтоне. Сеченов, как показалось Гере при телефонном разговоре, не то что не удивился, а вообще отреагировал в стиле "тоже мне новость". Впрочем, место и время встречи назначил в тот же день и конспирацией пренебрегать не позволил. Гера отпустил шофера возле здания Манежа, сказал, что у него долгая попойка с какими-то журналюгами и что он позвонит, когда освободится, шоферу его ждать нет надобности. Сложнее всего было сочинить что-то для Киры, и он, соорудив на лице виноватую мину в оправдательном тоне, стал объяснять что-то о потребностях бывшей жены и о том, что кому же, как не ему, помочь ей, сидящей с ребенком и из-за того ограниченной и в средствах, и во времени. На тот случай, если Брикер поинтересуется у шофера, куда это тот отвозил Геру, наш пройдоха был готов с возмущением ответить на это, что он не собирается посвящать шоферов, уборщиц и охранников в свою личную жизнь, и это, по мнению Геры, было бы для Киры вполне исчерпывающим объяснением.

В метро Гера доехал до "Южной", а там, поднявшись наверх, поймал лихача и попросил его отвезти себя в аэропорт Домодедово. В Домодедове он послонялся немного по залу аэропорта, выпил чашку невкусного чая и встретился с неприметного вида мужичком, который, поведя глазами, показал Гере, чтобы тот следовал за ним. Они спустились в туалет, и, улучив момент, когда на лестнице не оказалось ни одного человека, мужичок повернулся, протянул Гере ключи и назвал ему марку, номер автомобиля и место на стоянке, где можно его найти. Автомобиль оказался такой же неприметной "Нексией" какого-то цвета, в меру грязной и с треснувшим лобовым стеклом. Сев в "Нексию", Гера обнаружил на полу возле соседнего пассажирского сиденья смятый листок бумаги, развернув который увидел, что листок — это не просто листок, а схема проезда. Нарисовано все было доходчиво, понятно, и Гера минут через десять неспешной езды вкатился на территорию дачного товарищества "Красный бурильщик". Улыбка, которую вызвало это название, исчезла с его лица, как только он вынужден был остановиться перед сваренным из трубы "сотки" шлагбаумом, возле которого не было ни единой души, а из земли торчал какой-то шест с укрепленным на нем переговорным устройством. Гера вышел, подошел к устройству, на котором не было ни единой кнопки. Несколько секунд постоял возле него, переминаясь с ноги на ногу, и собирался уже набрать Сеченову, как вдруг устройство совершенно внезапно спросило командным голосом:

— Имя?!

— Э-ээ… Герман Кленовский.

— Проезжайте.

Тяжеленная труба бесшумно пошла вверх, и Гера уже без приключений въехал на территорию дачи генерала Пети, которая использовалась Сеченовым для собственных, одиноких "раздумных дней", была его "личным медвежьим углом", и знали о ее существовании всего несколько человек из тех, кому знать об этом было положено по службе.

Их разговор начался не сразу, и после короткого приветствия генерал Петя указал ему на кресло, а сам вышел и с кем-то долго говорил по телефону, а вот о чем, Гере разобрать так и не удалось, как он ни напрягал слух. Окно в кабинете было открыто, вокруг становилось все холодней, и Гера уже пожалел, что оставил свое теплое, верблюжьей шерсти пальто внизу…

…- Вот, Петр, какое дело. Девушка эта, Кира, которая раньше у Поплавского работала, она…

— Да знаю я все. — Генерал Петя перекатывался с пятки на носок и, держа руки в карманах домашних полуспортивных брюк, улыбался. — Думаешь, что мне, старику, неинтересно, чем вы там, молодежь, забавляетесь? И про Киру эту знаю, и про то, как она тебя от жены утащила, как щуку на блесне. И еще кой-чего мне известно.

— Ну… я-то просто хотел поделиться… Так… В голову вот пришло…

— Делись, чего тянешь. Если с кем еще и осталось делиться, так это со мной, а все остальные как прореха в кармане: положишь словечко, ан его уж какая-то собака мусолит.

— Я же в Америку должен ехать, договор подписывать. Вот, поделился с ней, а она попросила, чтобы я встретился с какими-то ее людьми. Вроде бы как из периодики, только вот я подумал, а черт их знает, откуда они на самом деле. Может, я зря кипешую, вы уж не сердитесь, Петр. Просто вы тогда сказали, что будете рады, если я позвоню, и вот… Я подумал, чем не повод?

— Повод. Черт тебя угораздил связаться с этой бабой. Подмахивает, что ли, хорошо?

Гера напрягся. Он не любил обсуждать свои постельные дела, тем более если речь шла о близком человеке, но не возмущаться же он сюда пришел! Сдержанно кивнул:

— Да неплохо, вроде бы…

— Угу… Она, Гера, еще кой-кому подмахивает, будь здоров. Шефу твоему, Рогачеву Петру Сергеевичу. Ну-ну, — генерал Петя вытянул вперед руку, успокаивая собеседника жестом, — не надо так переживать. Сиди, где сидел, да и я, пожалуй, присяду. — Сеченов подвинул пустое кресло поближе к камину и с довольным покряхтыванием опустился в него. — Эх, косточки погреть. Хорошо!

— Петр, а можно как-то поподробнее?

— Да, конечно, можно, чего там. Вон возьми со стола конверт желтый, большой. Поковыряйся, может, найдешь пару фотографий эротического содержания.

Гера вскочил, бросился к столу, схватил большой желтый конверт и, оторвав от края полоску бумаги, запустил внутрь руку. Пальцами ощутил скользкий глянец фотобумаги…

На нескольких фотографиях, почти художественного качества, с близкого расстояния (видимо, аппаратура была с серьезным объективом) были запечатлены весьма довольные собой Брикер и Рогачев, сидящие в каком-то не то клубе, не то ресторане и целующиеся взасос. Также фотограф-невидимка запечатлел сладкую парочку возле дома Рогачева в Серебряном Бору: они нагишом бегали по двору, видимо, перед этим хорошенько прогревшись и поблудив в бане… Фотомонтаж, даже самый мастерский, исключался: слишком тесно на некоторых фотографиях переплелись тела главного идеолога и Гериной возлюбленной. Гера открыл рот и стоял посреди Петиного кабинета в полной растерянности, имея в одной руке пачку скабрезных фотографий, а в другой — конверт веселенького цвета.

— Ну, как фотки? Заценил? — Генерал Петя откинулся в кресле, закинул ногу на ногу, а руки за голову. — Да ты садись, чего стоишь, как будто шест проглотил.

Гера ссутулившись побрел к креслу, плюхнулся в него мешком и, облапив ладонью собственный лоб, глухо вымолвил:

— Вот сука, а…

— Да не то слово, — поддакнул генерал, — прямо двустволка. Тебе, небось, говорила, что к подружке за город ездила, а у той мама больна или еще что-нибудь такое?

— Говорила…

— Вишь ты, у нее какая мама-то. Это не мама, это целый папа, вон как яйца болтаются.

— Убью гадину.

— Да не гадина она, чего ты так на нее взъелся. Ты вон ради нее жену бросил с малышом.

— Это мое дело, — отрезал Гера.

— Увы, — генерал Петя поднялся, подошел к окну и задернул штору, — теперь уже нет. Теперь это мое дело. Пока что мое. Пока его не взяла себе моя бывшая служба, а они сейчас начали неплохо работать, недаром президент из наших ребят, дал им почувствовать, что всё еще нужны они своей стране. А разведчики, они же художники, натуры трепетные, ранимые, чуть их где-то недохвалишь, они уж и носы повесили.

— Разведчики? А при чем тут разведка и моя жена?

— Твоя жена ни при чем, как ты сам догадываешься, а вот Кира твоя — это занятный экземпляр. Хочешь, расскажу?

— Вы еще спрашиваете…

— Из дипломатической семьи, родилась в Калькутте, в девять лет отца перевели в Америку. Для дипломата перевод в Америку — это вершина карьеры. Девочка там выросла, окончила хорошую школу, потом МГИМО…

— Да, я все это знаю. Она мне рассказывала.

— А ты не перебивай. Ты слушай, что дальше было. Так вот, окончила она МГИМО, практику проходила при ООН, потом каким-то невероятным образом выиграла грант и еще два года проучилась в университете Джорджа Вашингтона на мастера делового администрирования. Казалось бы, чего назад, в Россию, возвращаться? Оставайся в Штатах, получай гражданство, делай карьеру, муж американец, семья, дети, все по накатанной. Так нет же. Вернулась обратно и пристроилась во в то время богом забытый ВЦИОМ на зарплату в две с половиной полушки.

— Что это такое, ВЦИОМ?

— Всероссийский центр изучения общественного мнения. Вся информация о стране, какая только нужна, и, что самое главное, пульс народа — это в умелых руках дорогого стоит. Понимаешь, к чему веду?

— Понимаю. Не дурак.

— А ВЦИОМ, он, помимо общедоступных, очень много закрытых исследований проводил, да и сейчас проводит. Настолько закрытых, что на них тут же ставится печать "Секретно", и они подпадают под действие закона о гостайне. Так вот, Кира твоя имела ко всему этому полный доступ, благо спала с одним старым козлом, а у козла, фигурально выражаясь, все ключи от всех замков… На хвост ей тогда сесть было некому. Из контрразведки все поувольнялись, да и чтобы полностью доказать факт шпионажа — надо вообще-то денег потратить хотя бы на то же наблюдение и наружное, и техническое, а денег тогда не было. А тут бац! И черт этот старый, все пропивший, отвалил наконец-то. И все вроде бы стало налаживаться. А все секретные исследования передали в новый фонд к Поплавскому. И так получилось, что Кира вместе с этой передачей оказалась "довеском" и перешла на работу в ФИП. У меня на тот момент на нее уже много чего было, но вот оснований для возбуждения дела, серьезных оснований для того, чтобы обвинить ее в шпионаже, — нет. Она никогда не встречалась здесь, в Москве, с теми, кто проходит у нас как кадровый иностранный разведчик. Максимум — какие-то туристы, и то всего раза два или три.

— А зачем сейчас встречаться с кем-то? Есть же Интернет, — вставил Гера.

— Совершенно верно. Короче говоря, девочка активно работала на ребят из ЦРУ, и все, что я смог сделать, — это попросить Поплавского уволить ее, занести в черный список, чтобы она уже никогда не работала в госструктурах, но, блядь, нашелся Гера Кленовский и еще один идиот, по фамилии Рогачев, который, как и ты, думает не головой, а головкой, и у нашей девочки снова все в порядке. Никакой информации она пока что передать не может, это при условии, что она не увела документы из ФИПа. Но вот она опять находится в правильном месте, так что скоро у нее будет чем отчитаться перед теми самыми знакомыми "журналистами", с которыми она просит тебя встретиться.

— Получается, она считает, что я настолько продажен, что соглашусь, если мне предложат приличные деньги?

— Получается.

— Вот дерьмо… Но чем я могу быть полезен ЦРУ? Хотя, конечно… Что я туплю-то… И что мне теперь делать со всем этим?

— А можешь ничего не делать, — генерал Петя равнодушно пожал плечами, — если тебя все устраивает, в том числе и то, что ты у Рогачева вроде как молочный брат теперь, то можешь вообще забыть этот разговор. Эта Кира, она не шпионка в полном смысле этого слова, понимаешь? На нее ничего доказанного нету. А за подстрекательство к встречам с сотрудниками Центрального разведуправления привлечь не получится. Да и сор из избы выносить как-то… В общем, твой выбор. Делай как знаешь.

Генерал Петя явно чего-то недоговаривал, и Гера понял, что он ожидает от него совсем другого ответа, нежели согласие на его последнее предложение.

— А вот вы, Петр, что вы сделали бы на моем месте?

— Я бы? Я бы точно так же позвонил генералу Петру Сеченову и согласился на его предложение.

— Так предлагайте. Что за предложение?

— А давай с ними поиграем? Мне на старости лет лучшего развлечения и желать не приходится, а тебе наука, да и вообще, неизвестно какой взлет тебя может ожидать в будущем.

Гера расхохотался. Он смеялся долго и громко, но генерала Петю подобными истериками было не удивить, и он лишь терпеливо ждал, когда у Геры закончится нервная реакция. Наконец тот закашлялся и, отдышавшись, спросил:

— Я, Петр, привык действовать только тогда, когда мне понятна собственная выгода. Я называю это целью. Обозначьте мне цель, ради которой я стану напрягаться, и я готов, как вы выразились, поиграть. Нет цели — нет ничего.

Генерал Петя молча подобрал с пола тот самый желтый конверт, достал оттуда другой конверт, поменьше, а уже из него извлек фотографию Рогачева.

— Хочешь начистоту? Тогда давай говорить откровенно. У тебя есть за что ненавидеть своего шефа, не так ли? И это не только потому, что он трахает твою шпионку, а еще и потому, что он не видит в тебе личность, так? Ведь ты для него всего лишь винтик, козявка. Для него все люди козявки. Наступил каблуком, раздавил и пошел дальше. Он тебе мешает, и место, которое ты сейчас занимаешь, — это так… Мелочь для тебя. Не твой масштаб. У тебя голова варит как надо, может, лучше, чем у всех нас вместе взятых. Тебе в политику надо, в публичность, — продолжал хитрый генерал Петя кадить фимиам, — а не в Интернете мудаков отлавливать.

— И что изменится, если я соглашусь?

— А ты согласись.

— Ну, допустим, соглашусь.

— Ты мне тут не допускай ничего. Здесь я допускаю, к твоему сведению. Так ты согласен или нет?

— Согласен.

— Тогда садись за компьютер и пиши.

— Что писать?

— Садись, я продиктую.

Гера, в сердцах плюнув, "будь что будет", сел за клавиатуру и не удивился, увидев на экране монитора открытый, новый "вордовский" файл с мерцающим в верхнем левом углу курсором.

— Готов?

— Готов, товарищ генерал.

— Пиши: "Уважаемые дамы и господа, все, кто станет впоследствии читать это письмо! Я решил написать его по-русски не потому, что испытываю какие-то проблемы с изложением своих мыслей на английском, а потому, что русский — мой родной язык, и на нем я смогу полностью выразить все то, отчего я решил написать вам. Тем более что я имею все основания полагать, что в такой организации, каковой является Центральное разведывательное управление Соединенных Штатов Америки, в достаточном количестве имеются люди, которые не только прекрасно говорят, но и филигранно точно переводят с русского. Прежде всего, маленькая преамбула: я не сумасшедший, не одержим никакой манией, в том числе преследования. Я лишь скромный бизнесмен, чья сфера деятельности имеет отношение к массовым коммуникациям, и я гражданин своей страны, которому с каждым днем становится все неуютнее проживать здесь. Неуютно из-за того, что в России, как когда-то в Советском Союзе, поднимает голову абсолютное зло, имя которому Тирания. Мне 33 года, и я был свидетелем того, как рухнул архаичный коммунистический режим. И даже тот факт, что положившие партбилет на самую верхнюю полку коммунисты оказались вдруг вождями демократии, а я, безусловно, имею сейчас в виду Горбачева и Ельцина, не останавливал меня и таких, как я, думающих людей, патриотов своей страны, от веры в возможность освобождения России от темного наследия царской, ленинской и сталинской тирании. Однако святое понимание свободы для пришедших к власти вчерашних коммунистов превратилось в трактовку свободы как анархии и беззакония. Сформировав новую элиту, убив в нации всякое духовное начало, вчерашние коммунисты произвели переворот в умах, фактически по умолчанию провозгласив коррупцию основным законом государства. Именно коррупцию, а не Конституцию, которую коммунисты привыкли всякий раз менять удобным для себя образом. Правящий режим в России можно с полным правом назвать тотально коррумпированным и, что самое ужасное, подающим другим слоям населения пример того, что взяточничество, мздоимство, воровство — это норма жизни всех сословий российского общества сегодня. Своим непристойным и вызывающим поведением, цинизмом, пропитавшим все ветви российской законодательной и исполнительной власти, кремлевская преступная группировка вновь вводит народ моей страны в заблуждение, заставляя его посредством мощнейших атак сознания через все средства массовой информации искать "спасителя" в "добром царе". Таким образом, Россия продолжает двигаться по замкнутому историческому кругу, не в силах выйти на новый виток развития гражданского сознания. Мы вновь оказываемся перед стеной "железного занавеса", и, даже несмотря на то, что границы открыты, свобода слова в России находится под тотальным запретом. Вновь "главным врагом" и "виновником всех национальных бедствий и катастроф" становятся Соединенные Штаты Америки, в мозгах людей насаждается ненависть по отношению к вашей стране, и, таким образом, кремлевское руководство доступным ему способом влияния пропаганды на общественное сознание подготавливает людей к необходимости эскалации "холодной войны". Абсолютным свидетельством всего вышесказанного является факт угрозы изменения Конституции в угоду амбициям нынешнего президента России, являющегося, по сути, наемным менеджером на службе у коррумпированной теневой элиты, и россиянам вновь предстоит испытать унижение перед всем свободным, демократическим миром за то, что они живут в стране, где правящая верхушка, чувствующая свою полную безнаказанность, вот-вот изменит Конституцию, лишь бы продолжать свое преступное обогащение под прикрытием того, что "Россия находится сейчас на переломном этапе и менять действующего президента означает прекращение ряда позитивных реформ". На самом деле никаких реформ не происходит, а страна, экономика которой безвозвратно разрушена, продолжает пожирать саму себя, удерживаясь от низвержения в пропасть лишь благодаря высоким ценам на сырье, экспортируемое Россией за ее рубежи. Инакомыслие в моей стране, как и всегда, со времен царской тирании, продолжает преследоваться. Люди с точкой зрения, идущей вразрез с официальной кремлевской доктриной, испытывают небывалый информационный прессинг. В данный момент я, по заданию своих кремлевских координаторов, работаю над осуществлением идеологического уничтожения последнего оазиса свободы слова в России — русского Интернета. Одним из моих руководителей является нынешний, главный президентский идеолог Петр Рогачев, благодаря усилиям которого сейчас в стране происходит становление партии "Медвежья Сила" — партии коррумпированных чиновников и гангстеров. В скором времени я впервые в жизни собираюсь посетить США и провести в вашей стране немногим более недели, изучая жизнь вашего народа с целью составить о вашей стране свое собственное, независимое мнение, идущее вразрез с теми потоками лжи, которые выливаются на граждан России кремлевскими идеологами. Я уверен, то, что я увижу, потрясет и ошеломит меня. Я смогу окунуться в другой мир, где люди не понаслышке знают, что такое свобода, и живут в по-настоящему свободной стране, в соответствии со справедливыми законами, принятыми большинством. У меня нет цели эмигрировать в США. Я не воспользуюсь и не собираюсь пользоваться возможностями для эмиграции в вашу страну с целью стать жалкой личностью, приспособленцем, живущим на социальное пособие, подобно моим бывшим соотечественникам, населяющим район Брайтон-Бич. Я хотел бы предложить свою помощь в деле изменения общественного мнения россиян по отношению к тем процессам, которые идут сейчас в российском обществе, проводя идеи подлинной демократии через подконтрольные мне источники массовой информации. Я не хочу, чтобы вы воспринимали меня как предателя Родины. Я люблю свою страну и не собираюсь предавать ее национальные и геополитические интересы. Я лишь хочу, чтобы живущим в ней гражданам прекратили навязывать общественную модель, которую давно уже пора выбросить на свалку истории. Имея все основания опасаться преследования со стороны российских спецслужб, в случае если это письмо каким-то образом попадет в их руки, я взываю к вашей порядочности и прошу, в случае вашей незаинтересованности моим предложением, просто уничтожить текст этого письма, не предавая его огласке в средствах массовой информации. В противном случае я вынужден буду заявить, что пал жертвой провокации со стороны своих недоброжелателей. Спасибо за ваше внимание, Герман Кленовский".

Гера поставил точку и размял одеревеневшие от быстрого перемещения по клавишам пальцы.

— А зачем это? Хотите мне моими же руками компромат на шее затянуть?

— Дурень, какой компромат? Два последних предложения перечитай. Ну? А ты говоришь "компрома-ат". Это письмо — приманка для моих бывших заклятых друзей. Говорят, после того как я от них все-таки ушел, в ЦРУ большой был тарарам, и голов слетело много. Эх! — Генерал Петя блаженно прищурился. — Вот время-то было. Господи! Жизнь! Настоящая! Не то что это, — он презрительно кивнул почему-то в сторону окна, — говнокопание. М-да… Ну, ладно. Сохрани письмо. Теперь в строке браузера набери www.cia.gov, выбери "контакты". Видишь форму для онлайнового мыла? Скопируй в нее текст. Ни телефона, ни адреса не пиши. Ни к чему. Адрес своей почты укажи просто, и все. Сделал? Отправляй.

Гера с ужасом посмотрел на клавишу "SEND", чуть замешкался…

— Отправляй, не бзди, тебе говорят, — пророкотал над ухом генерал Петя, и Гера нажал на кнопку. Письмо ушло по назначению.

Генерал Петя, насвистывая себе под нос какой-то замшелый мотивчик, извлек из бара коньяк, два больших хрустальных стакана "сделано в СССР" и блюдечко, на котором сиротливо лежали три подсохших кружка лимона. Налил оба стакана до краев и придвинул один из них Гере. Тот даже не стал раздумывать и залпом выпил половину. Генерал Петя неодобрительно крякнул:

— Для чего, скажи ты мне, придумали тосты? Для того, чтобы красиво было, со смыслом, а ты лакаешь коньяк словно собака из лужи. Давай-ка за успех. Надерем американцам задницу!

Гера вылил в себя остатки коньяка и стал с нетерпением ждать, чтобы забрало. Забрало сразу и чуть сильнее, чем ему того хотелось бы. Речь стала вязкой, мысли же, наоборот, обострились, и от этого диссонанса, который и бывает-то только от хорошего коньяка, на лбу у Геры появилась испарина.

— А это… Я спросить хотел…

— Чего? Давай спрашивай.

— А как письмо попадет туда, куда нужно? Кто его переводить станет?

— Гера, ты, главное, не суетись. Ты все узнаешь в свое время. Я тебе сейчас говорить ничего не стану, а вот когда прилетишь в Нью-Йорк, к тебе в отель придет человек один. Зовут его Славой. Он тебе сам расскажет столько, сколько сочтет нужным. Ты пойми: мы же не официально действуем, мы никто, а вот Славик у нас человек государственный. На правительство работает.

— На наше?

— У нас, — назидательно покачал пальцем генерал Петя, — на правительство никто не работает. Оно у нас само на себя работает.

— О как… Тогда я чего-то не понимаю.

— Забудь. До Штатов забудь.

— Слушаюсь, товарищ генерал. Тогда у меня вопросик еще имеется кой-какой. Даже не вопросик, а просьба.

— Валяй.

— Тут мне Кира эта какого-то урюка советует напечатать. Помните, я вам рассказывал, что хочу еще издательским бизнесом заняться, ну, была у нас с Рогачевым такая мысль, помните?

— Помню, разумеется. У меня память стариковская — ничего мимо не пролетит. Ты нашел первого автора?

— Да не я нашел. Нашла его Кира. У меня задача поставлена: бороться с национальной нетерпимостью с помощью Рунета, вот я и пытаюсь как-то начать. Создать, так сказать, движение с помощью провокации. А чего с ней вообще-то бороться, с нетерпимостью этой?

— А тебе нужна вторая, третья, четвертая по счету Чечня? Или фюрер в президентском кресле? А насчет провокации мысль дельная. С провокацией в нашем деле нужно дружить. А провокатор-то есть?

— Так я же и говорю, что есть. Ник в сети Свин, а так зовут Альберт Бухиев.

Генерал Петя скривился и хотел было плюнуть на пол, но спохватился и вместо этого трубно высморкался:

— Ну, эта дрянь мне, положим, известна. Мне о нем Мишаня-Змей рассказывал как-то. Но ты знаешь, дрянь-то дрянью, но шуму наделает много, а это как раз то, что нужно. Так что права твоя Кира.

— Да теперь получается, что не моя…

— Ну, "ваша". — И генерал Петя обидно рассмеялся, отчего у Геры начал дергаться лицевой нерв, и казалось, что он ни с того ни с сего быстро-быстро подмигивает. — Ладно-ладно. Не буду больше, извини. Так что мое мнение тебе теперь известно.

— А вы знаете, что он сидел?

— Нет. Змей про это ничего не говорил. А за что сидел, не знаешь?

— Вроде за воровство…

— Ну, это несложно проверить. Я распоряжусь, чтобы запрос в ГУИН послали, завтра скажу тебе. И вот еще что, — генерал Петя остановил Геру этим "еще что" почти на самом выходе, сделал приглашающий жест, мол, "пойди-ка сюда, скажу кой-чего на ушко". Гера вернулся:

— Забыли что-нибудь, Петр?

— Да нет. У меня все отрепетировано заранее, ха-ха-ха. Ну, а теперь серьезно: если тебе Славик будет чего-нибудь предлагать…

— Что именно?

— Тьфу! Да что ж это за манера-то старших перебивать?! Рот на "цыц" и слушай: если он тебе ненароком чегой-то покажет, а потом предложит взять, ты бери и держи при себе — глядишь, сгодится…

…Уже после нескольких "перекладных", сидя в своем уютном автомобиле на заднем сиденье, Гера достал из кармана бумажник, а из бумажника фотографию Насти, ту самую, которую он сделал тогда, в самом начале своей новой карьеры. С чем же он остался в результате? Да ни с чем!!! Герман стиснул зубы, понимая, что сотворил несусветную глупость, променяв Настю на какую-то фантастического полета мегастерву. "Попал", одним словом. Но, как ни странно, чувства любви к собственной, еще официально не разошедшейся с ним жене у него не было. Все перегорело, и осталась лишь досада на себя, на собственный неправильный ход. "Поставил не на то поле. Надо было на "красное", а я, кретин, свалил все на "черное", а фифти-фифти — самый обидный результат вероятности на свете, когда твоя большая надежда вдруг оборачивается огромным разочарованием", — изъяснялся Гера сам с собою, при помощи рулеточных терминов. Коньяк требовал надрыва, и Герман набрал номер своей бывшей поднебесной квартиры. Но вместо голоса Насти он услышал голос какого-то мужика, который, видимо, учился говорить по-русски и с ужасным прононсом поинтересовался у Геры, кого ему, собственно, позвать.

— Да какого черта! — выругался Гера. — Что за день сегодня, куда ни плюнь, везде какие-то иностранные шпионы! — И, угадав по прононсу в незнакомце англичанина, перешел на английский: — Who’s the hell are you?

— Меня зовут Артур, — отозвался воспитанный англичанин.

— А какого ты черта делаешь в этом доме, Артур? — с издевкой продолжал Гера, убежденно не собираясь становиться на путь джентльменства.

— Я здесь живу, сэр, — все так же вежливо ответил Артур, для пущего эффекта затянув гласную в слове "сэр".

— Вот как? А где же в таком случае моя, э-ээ, где же тогда Настя? Она что, сдала тебе квартиру?

— Анастасия вместе с ребенком и няней на приеме у детского дантиста. У мальчика режутся зубы, он плохо спит, сэр.

— А ты тогда что делаешь один в чертовой квартире?

— Я уже сказал вам, сэр, что я здесь живу.

— В качестве кого?

— Я друг Анастасии. С кем имею честь?

— Друг… — Из Геры будто разом выкачали весь кислород и вместо него напустили сернистого газа. Дышать нет теперь решительно никакой возможности. — Вот как… Знаешь что, друг. Да пошел ты…

— Простите, сэр?

— Пошел на хуй, я сказал! — выпалил Гера и бросил трубку так, что она попала в голову шофера, тот от неожиданности "потерял руль", и они чуть было не ушли с дороги. "Водила" был опытный, сумел выровнять машину и вопросов задавать не стал: он слышал разговор и почти все понял.

Петя и Пронин

Биография Вячеслава, или просто Славы Пронина, до истечения первой половины жизни никакого интереса не представляет. Все как обычно: родился в Вологде, мать скромная учительница английского языка в средней школе, отец ушел из семьи, когда Славе исполнилось лет десять, точно он и сам уже не помнил. И с перспективой у Славика было небогато: либо остаться в родной Вологде и заниматься черт знает чем, либо попытать счастья в Москве, пристроившись в какой-нибудь институтишко, стать технарем, попасть под распределение в тмутаракань и, как это водится, обзавестись законной мегерой и двумя спиногрызами. Мрак, одним словом. Среднестатистический мрак.

Жизненные вероятия вологодского паренька круто изменились после того, как мать Славика, симпатичная, между прочим, и умная женщина, съездила в Москву на какой-то не то конгресс, не то слет учителей. И там, в Москве, совершенно немыслимым, космическим образом пересеклись пути ее и генерала Пети, который тогда еще ходил в майорах, но уже успешно отработал к тому моменту в трех странах: в одной — дружественного социализма и в двух капиталистических. Так вот, майор Петя вышел как-то раз "размяться на Бродвей", так называли в то время Тверскую, и в ресторане "Арагви", за столиком, четвертым от входа, слева, он увидел маму Славика, ужинающую в компании таких же скромных, но слегка потерявших это качество учительниц, выпивших вина и позволяющих себе иногда довольно громко посмеяться. Что, согласитесь, для женской компании не токмо нормально, но и необходимо. Оркестр "Арагви" тут же заиграл что-то медленное, танцевальное, не то "Сулико", не то "The Girl", и майор Петя, приосанившись и отставив в сторону пивную кружку свою, подошел к приглянувшейся ему женщине и пригласил ее на танец.

…Нет, она не вышла за него замуж, да он и не звал: жена разведчика, вернее, любящая жена разведчика — это все равно, что вдова при живом муже: он "где-то там за горизонтом", она "цыц, тихо, обо всех подозрительных контактах докладывать непосредственно по телефону такому-то". Но привязались они друг к другу крепко. Да и Славик, 11-летний пацан, был рад приездам "дяди Пети из Москвы" и вовсе не ревновал по-сыновьему, когда майор Петя оставался ночевать у матери в комнате. Сеченов, у которого было своих двое мальчишек и дочь такого же, как Славик, возраста, легко нашел путь к сердцу паренька, тосковавшего по отцу. Майор Петя научил его рыбачить, мастерить самопалы из куска дерева и трубки от железной кровати и курить. Они часто гуляли все вместе, и сплетницы-соседки завистливо шипели вслед: "Вот Надька-тихоня, а какого хахаля себе в столице оторвала. Усищи-то о-го-го! Сразу видно, что военный, семейный и положительный".

Шли годы, Славик рос. Майор, полковник и, наконец, генерал Петя не забыл дороги на тихую вологодскую улицу, где жила "его Наденька", все так же продолжающая учительствовать. Когда Славику исполнилось 17 и он окончил школу, генерал Петя вызвал его телеграммой из Вологды, встретил на вокзале и поселил в номере гостиницы "Москва" на шестом этаже, из окон которого открывался замечательный вид на Манежную площадь и "устье" Тверской. На следующий день генерал Петя за руку отвел его в кабинет декана восточного факультета МГУ, именуемого Институтом стран Азии и Африки.

— Вот, — сказал генерал Петя декану, показывая на Славика пальцем, — хороший парень. Алгоритмы для вычислительных машин пишет, химией интересуется, на двух языках говорит. Правильный парень. Не испорченный. Не то что все эти, которые у тебя тут учатся.

— А кто это у меня такие уж учатся, что ты о них так говоришь, Петр?

— Кто? Да известно кто: шлаебень да накипь центровая. Такие родину за квотер продадут, дай им только допуск и выезд.

Декан с Сеченовым связываться не хотел. Когда просят такие люди, как Петя-Торпеда, то лучше, от греха подальше, все сделать, а не то ни с того ни с сего можно на улице в колодец какой-нибудь провалиться или люлька строительная на голову рухнет. Да ну его, в самом деле! Вот так Слава Пронин стал студентом факультета, после которого ему была прямая дорога в красивый дом, выходящий титульным фасадом на широкую площадь, с которой как-то раз убрали статую человека в шинели и с бородкой клинышком. Однако до красивого дома Славик не добрался, а вместо этого он встретил Кристу.

На дворе трещал морозом новорожденный 94-й, а в Москву по программе обмена прикатили американские студенты из университета Питсбурга и заселились в общежитии МГУ на Вернадского. Среди них была и Криста — наполовину итальянка, наполовину еще кто-то, но "красивая, зараза, до невозможности", как сказал генерал Петя, когда Славик представил ему Кристу.

Спустя три месяца Слава сделал Кристе предложение, и она, не особенно долго думая, согласилась. Самым сложным в этой ситуации было объяснение с генералом Петей, и Славик целых три дня раздумывал, говорить благодетелю о своем твердом намерении стать американцем или нет. Но был он честным и порядочным парнем, никому и никогда не делал никаких подлянок и камня за пазухой не прятал, поэтому решил, что лучше будет все рассказать, как оно есть, и точка.

Генерал Петя не расстроился, во всяком случае, виду не подал, а, наоборот, поздравил Славу с тем, что он вытянул, возможно, единственный предназначенный именно для него счастливый лотерейный билетик из барабана жизни, в который некоторым и руку-то нельзя засунуть — оторвет.

— Поезжай, конечно, чего тут рассуждать. Я тебе помогу, деньжат подкину, а то чего ради тебе с молодой женой по углам клопов кормить? Только вот, Слава, разговор у меня к тебе есть серьезный. Мужской разговор. Готов?

Слава кивнул, мол, готов, а чего тут такого?

— Ты года через два получишь гражданство полное. То есть паспорт, избирательные права и все такое. А пока что будешь жить в Америке по грин-карте. Сразу начинай искать работу и старайся попасть в госсектор. Куда угодно: в любое министерство. У тебя же с компьютером не на "вы" общение?

Слава улыбнулся:

— Вообще-то я не последний программист в этом городе, дядя Петя.

— Во-от! А в Америке на наших программистов большой спрос. Ты по этой линии и действуй.

— Так, а на фига я пойду в госсектор, там, небось, и не платят ничего?

— Ты, Славик, чем слушаешь-то? Сказано тебе: я тебе помогу, а когда я так говорю, то это не значит, что я тебе дам один раз сто долларов и скажу, чтобы ты мне был здоров, нет! К тому же госслужащий в Штатах получает тысяч сто в год — это, согласись, не самые плохие деньги. Так что за материальный счет не переживай. Все у тебя будет на нормальном уровне, а жену пинай, чтобы тоже работала, дома не сидела, а то она, такая домоседка, тебе остоебенит через полгода и разбежитесь чего доброго. А баба она у тебя красивая — в Штатах это большая редкость. Это тебе не у нас в России, откуда, помимо нефти, теперь еще и баб экспортируют по всему миру, потому как симпатичные, душевные и с головой дружат. В общем, обживайтесь, обзаводитесь хозяйством, чтобы детишки там и прочее.

Слава Пронин был очень неглупым парнем. Он понимал, что дядя Петя еще не перешел к основной части своего монолога, и терпеливо ждал, не торопил его.

— А говорю я все это тебе затем, чтобы ты, Слава, не забывал о России. Она у нас, конечно, не такая сытная, как Америка, не такая теплая, много чего в ней нет. Умом, как известно, Россию не понять, аршином общим не измерить, в ней остается лишь бухать, грустить и верить, верить, верить. Оно все, конечно, так, но ты все равно о Родине помни. Мне звонить не стоит, я сам время от времени как-то буду о себе напоминать, но тревожить тебя понапрасну не стану. Как только получится пристроиться в госучреждение, сразу же бегом за американским образованием. Денег не жалей, они потом все к тебе вернутся — не сосчитаешь. Учись, сдавай на степени, получай магистра администрирования — одним словом, набирай вес. И помни, что лучше всего тебе будет пристроиться куда-нибудь поближе к Госдепартаменту, а то и в ЦРУ. Для этого сдашь тесты, какие положено, получишь клиренс, то бишь допуск, и вперед. Помни, что нет ничего невозможного, и даже если станут тебя пробивать, то на тебе ничего такого: из неполной семьи, из глубинки, все сам да сам. Жена — стопроцентная янки-дудль, так что шанс тебе пролезть в святая святых есть. Я больше на свою контору не работаю, стал чинушей, как ты знаешь, и эксплуатировать тебя, если ты, как я по глазам твоим вижу, опасаешься, не собираюсь. Но кое о чем, если все пойдет так, как мы сейчас с тобой мечтаем, я тебя, конечно, стану просить, тут я с тобой должен быть честен. Пока не знаю, о чем пойдет речь, но и у старухи бывает проруха. Подписывать ничего не надо, просто скажи, согласен ты или нет.

Славик послушно кивнул:

— Конечно, согласен, дядь Петь.

— Ну и зашибись…

…Прошли долгих девять лет. Сеченов стал работать в администрации, а Славик Пронин, внявший его советам, сперва проработал в Департаменте энергетики США, где дорос до начальника "айтишного" отдела, затем с отличными рекомендациями перешел в Центр национальной компьютерной безопасности, получив попутно тот самый клиренс, о котором говорил генерал Петя, и уже в Центре сдал на топ-клиренс: высшую форму государственного допуска к секретным документам. Людей, имеющих подобную форму допуска, в Штатах не так чтобы очень много, и все они, что называется, "при деле", то есть работают с этими самыми секретными документами и на расспросы о месте своей работы отвечают что-то вроде "работаю начальником отдела в "Кодаке" или как-то так. В ЦРУ всегда ценили специалистов из России, хотя и относились к ним с известной долей настороженности и недоверия, просвечивая таких сотрудников, словно рентгеном. Ничего "такого" в биографии Славика не нашлось, кроме, пожалуй, его факультета. Но и "восточный" факультет, хотя и стал для многих советских и российских разведчиков трамплином в шпионскую жизнь, для Пронина остался всего лишь местом, где тот получил свое первое высшее образование. В общем, после девяти лет, прошедших с момента Славиной эмиграции, он получил работу в лингвистическом отделении ЦРУ, в Лэнгли, что в двух милях от Вашингтона, если ехать по шоссе 193, свернув на него с шоссе № 7.

Письмо, написанное Германом под диктовку генерала Пети, попало прямиком к Пронину, а уж он позаботился о том, чтобы его как следует перевели и отнесли к кому надо, положив перевод в ящик под названием "приоритет". К подобным письмам в ЦРУ всегда относились очень внимательно и начали "работать" по нему немедленно. Уже через сутки цепочка из фамилий Кленовский, Брикер, Рогачев, Баламут и цель Гериной командировки были сшиты в одно аналитическое дело, а в посольство США в Москве ушло предписание не чинить бизнесмену Кленовскому препятствий при получении им многократной двухгодичной визы. Генерал Петя знал свое дело хорошо.

Этот милашка Бухиев

Ответ, полученный из ГУИНа, лежал на столе Геры и был краток:

"Бухиев Альберт Исмаилович, в 1995 году был осужден за изнасилование 11-летней девочки, уроженки города Москвы. В 1995—1998 годах содержался в местах лишения свободы, в колонии усиленного режима, в городе Усть-Каменск. Освобожден в августе 1998 года досрочно". Помимо этого в бумаге шло перечисление статей Уголовного кодекса, имен и фамилий подельников этого педофила Бухиева, но рука генерала Пети выделила маркером основное, то, что и прочел сейчас Гера, а прочтя, почувствовал, как зашумела от кровяного прилива голова и начало ныть сердце. Он пошарил рукой по столу, заваленному бумагами, и, наткнувшись на пачку сигарет, хотел было вытянуть одну, но, сообразив, что так, чего доброго, заработает сердечный приступ, отбросил пачку и нажал на кнопку селектора. Сказал секретарше, чтобы нашла Брикер и пригласила к нему. Хотел было перечитать справку о Бухиеве еще раз, но раздался телефонный звонок. Звонил Рогачев, и Гера, чертыхаясь про себя, ответил на звонок. Вместо приветствия Рогачев влепил ему в лоб вопросом:

— Ты Бухиева когда думаешь издать?

— Что? Кого? Ах, этого… Я не знаю, я с ним еще даже не встречался.

— Плохо. Расслабился ты, Гера. Хватки твоей больше не вижу. Ты мне собираешься национальный проект сорвать, а?

"Вот сука. Нашептала уже!" — только и успел подумать Гера, а вслух ответил:

— Тут, Петр Сергеевич, обстоятельство одно возникло. Я даже и не знаю, стоит ли после такого…

— Какое там еще "обстоятельство"? — Рогачев пребывал в раздражении с самого начала разговора, и сейчас градус его нерва лишь повышался. — Тут обстоятельство может быть только одно: встреча с перспективным писателем, и как можно скорее. У тебя когда командировка?

— Через десять дней. Но послушайте, Петр Сергеевич! Вы хотя бы знаете, что этот Бухиев сидел в тюрьме? И вы знаете, за что он сидел?!

— Мне наплевать, кто и за что сидел, — начал было Рогачев, но Гера прервал его довольно бесцеремонно:

— Возможно, вы не знаете, что он сидел за изнасилование ребенка!

— Ну и что? — На Геру словно вылился ушат колкой, льдистой воды из разбитой речной полыньи. — Вон Янукович тоже за изнасилование сидел, а сейчас премьер-министр Украины. Ты заканчивай, Гера, пургу пуржить. Мне напомнить тебе, что так бизнес не делают? Менеджерам с твоим годовым доходом таких напоминаний делать не нужно, в этом просто нет необходимости. Ты стал сентиментальным? Тогда сиди дома, пиши мемуары. Змей их, может быть, опубликует… Короче, я не хочу слышать ничего ни о каких изнасилованиях. Бухиева вызвать для беседы, поставить ему задачу…

Дверь открылась, и на пороге появилась цветущая Кира. Она сложила губы бантиком и собиралась было сказать что-то приторно-пошлое, но, оценив выражение Гериного лица, просто тихо прокралась к дивану и бесшумно села, прислушиваясь к разговору.

— …обозначить сроки написания романа, обсудить тираж, гонорар. Тираж должен быть федеральным, то есть большим. На гонорар составить смету и прислать мне на подпись. Все ясно?

Гера смотрел на довольное лицо Киры, и ему очень хотелось спросить у Рогачева о том, кто это так подробно рассказал ему о всего лишь намерении издать книгу провокатора Бухиева, придав этому невесомому намерению форму проекта. Но выслушивать речь Рогачева дальше у Геры просто не было сил, поэтому он просто и коротко ответил:

— Все ясно, Петр Сергеевич, будет сделано.

— Доложишь тогда, — понижая тон, буркнул Рогачев и положил трубку.

Гере хотелось встать, выйти из-за стола, подойти к дивану и ударить Брикер в лицо, причем ногой, но ничего даже близкое подобному он сделать не мог, иначе поломал бы всю игру с ЦРУ, после чего рассчитывать на выполнение Сеченовым своих обещаний не пришлось бы. Она хотела что-то спросить, но Гере в голову пришла мысль иного рода. Он отодвинулся вместе с креслом от края стола почти к самой стене, вытянул ноги, расстегнул ширинку и сказал:

— Малыш, сними мне стресс.

— Послушай, я хотела спросить, кто это звонил, ведь я волнуюсь за тебя, пойми!

— Вот и позаботься о моем здоровье, иди сюда…

…Алик Бухиев ожидал Геру в приемной шесть часов. Это было единственным, чем Гера мог хоть как-то насолить ангажированному негодяю. За шесть часов, проведенных в приемной Кленовского, Бухиев выпил всю воду из кулера, двенадцать раз сходил в туалет, куда его каждый раз сопровождал охранник (Герина инструкция: "Пусть вспомнит, как по тюремным коридорам ходил"), попытался ловеласничать с секретаршей Геры, но та презрительно "обломала" его, сказав, что тот не в ее вкусе. Наконец Гера, пообещав самому себе ни в коем случае не сорваться, попросил, чтобы Бухиев вошел.

Гера увидел перед собой худого, изможденного тридцатилетнего человека, явно сильно пьющего, о чем свидетельствовали признаки приобретенного вырождения на его лице. Однако глаза у Свина были живыми, блестели и так и бегали по кабинету Германа, словно присматривались, что и как именно плохо лежит. Профессиональная привычка, ничего не скажешь. Одет Свин был с претензией, и Гера с внутренним отвращением сразу же вычислил на нем шмотки из стокового магазина, но виду не подал, улыбнулся и, вежливо попросив присесть, издевательски-беспокойным тоном спросил:

— Не заждались ли вы меня?

— А? Да нет, господин Кленовский, что вы! У нас в Туркмении чем больше начальник, тем больше его ждать приходится, так что нормально все. Вот только воду у вас всю выпил, извините.

— А зачем же вы столько воды выпили? У вас что, диабет?

— Да нет у меня никакого диабета. Просто перебрали вчера с пацанами, вот и жажда меня забирает. К тому же я недалеко от пустыни родился и как много воды вижу сразу в одном месте, то прямо сам не свой становлюсь.

— Угу, — кивнул Гера, решивший, что для прелюдии сказано вполне достаточно и пора переходить к делу, — так вы, значит, пишете? Писатель, стало быть?

— Ну… — посетитель развел руками, — так… Рассказики всякие пописываю.

— Вроде "Уроков кавказской войны"? — не выдержав, съязвил Гера.

— Хе-хе-хе, ну что вы! Это я так, хохмы ради. Просто поглумиться над народом захотелось, проверить, так сказать, кто во что горазд станет после такой темы.

— Хохмы ради, говорите? А знаете, что значит "хохма"?

— Н-нет. Смешно вроде, значит…

— Да не значит это "смешно". Ну, ладно, я так, к слову. У меня тут мыслишка одна появилась на ваш счет. Вот вы у нас человек нелегкой судьбы, так сказать. И в тюрьме сидели, и вагоны разгружали, и даже поддельными часами барыжили. В общем, биография у вас такая, гранж, одним словом, полный. Вот вы об этом и напишите: о том, как в Москву приехали, как она вас неласково встретила, как на подоконниках в подъездах приходилось ночевать…

— Да не спал я на подоконниках-то вроде.

— А вы напишите-напишите. У нас народ жалостливый, он проникнется. А пробудить в читателе сочувствие к герою — это для автора одна из главных задач. Еще там что-нибудь налейте такого… Но главное, чтобы никакого национализма, ясно? Никаких посланных на три буквы христиан. Вы добрый самаритянин, приехали покорять Москву, через тернии, так сказать, шли к звездам, понимаете? Осудите отношение к своим соплеменникам со стороны этих подлых коренных москвичей, только мягко, в полутонах. О скинхедах упомяните, о всяких там националистах, которые вам жизнь отравляют. Я понятно излагаю?

— А у меня все почти написано. Я просто могу рассказики вместе соединить, вот и роман готов.

— Можно и так. При условии, что вы куда-нибудь подальше запрячете те два, о войне и христианах. Они вас малость не с той стороны характеризуют в глазах широкой общественности. Ну а когда книжка будет готова, можно дневник открывать и там биться за права ваших соплеменников со всякими мракобесами. Мракобесов я вам организую, договорились?

— Ага, — кивнул Бухиев, — а это… Чего как-то?

— Да насчет "чего-как" не переживайте. Вот вам карточка пластиковая. Пользоваться умеете? На нее раз в неделю я вам по триста долларов стану переводить, это пока книга будет писаться, а как напишете, то тридцать процентов авторских с каждого экземпляра.

— А много будет этих? Экземпляров?

— Сто тысяч. Обложка мягкая, чтобы за картон деньги не переплачивать. Так больше заработаем.

— А можно не триста, а пятьсот?

— Можно.

— А шестьсот?

— Нет. Мы с вами не на рынке. Я полагаю, мы все обсудили, а у меня скоро встреча, время уезжать. Рад был знакомству, — Гера словно не заметил протянутой ему руки Бухиева, — не пейте много и постарайтесь управиться побыстрей.

— Ладно. Я, как сделаю, сразу сообщу.

— Брикер тогда сообщите. Вы же с ней нормально общаетесь?

Свин, ощерившись, закивал и стал пятиться к двери. Гера отрешенно смотрел на его гнутую вопросительным знаком фигуру и вдруг, неожиданно для себя, спросил:

— Скажите, а вам не было ее жаль?

— Кого? — Свин удивленно вскинул брови.

— Девочку, — Гера посмотрел в гуиновскую справку, — Машу. Девочку Машу вам жаль не было?

— Да кто ж знал, что она девочкой окажется, — затараторил Свин. — Они ж здесь, в Москве, все откормленные, как овцы с верхнего пастбища. Думаешь, что взрослая, а на самом деле ссыкуха, малолетка и…

— Всего доброго, — прервал его Гера.

Свин еще раз поклонился и вышел. Дверь за ним захлопнулась. Гера обхватил голову руками и сидел так некоторое время бесшумно, без единого звука, лишь слегка раскачиваясь вперед-назад. Глаза его были закрыты.

Кастинг-шмастинг

На следующий после знакомства с Бухиевым день у Геры было запланировано мероприятие, которое сам он назвал "смотринами", а более прозападный Поплавский, который скрепя сердце согласился приехать в яичный особняк, кастингом. К двум часам дня во дворе собралась большая толпа пестрого народу, отчего двор стал походить на птичник из сказки Андерсена "Гадкий утенок". Между пернатыми особями обоих полов сновала Кира с большим блокнотом и сверяла инициалы пришедших с фамилиями в списке. Оказалось, что все пришли и никто не отказался. Поплавский задумчиво глядел на виляющую бедрами Киру и очень хотел спросить у Германа, так ли хорошо она все еще делает кое-что из того, что, при высоком уровне исполнения женщиной, как правило, запоминает на всю жизнь каждый мужчина, но врожденная интеллигентность остановила Егора Юльевича от подобных расспросов. Поэтому он лишь незаметно вздохнул, оторвался от подоконника и поделился с Герой своими наблюдениями касательно собравшегося внизу народа:

— Племя молодое, незнакомое.

Гера передернул плечами:

— Ну отчего же незнакомое? Канцелярия Сеченова постаралась на славу. На каждого члена племени есть подробное личное дело, да еще и с разноракурсными фотографиями. Прямо какая-то царская охранка у нас тут с вами, Егор Юлич.

— Люди, люди, — развел Поплавский руками, — подлежат учету, как любое стадо. Тем более что все они по тем или иным причинам пользуются популярностью у существенного количества остальных стадных единиц. Вы какой нижний экстремум брали, Герман?

— От тысячи жж-френдов, Егор Юльевич.

— М-да… А толпа-то приличная, — задумчиво проговорил Поплавский, — человек во сто, а то и поболе. Хорошая у вас все же идея возникла с этим "ЖЖ". Ведь если сто человек, да у каждого по тысяче, а то и по две и по три — это весьма солидно. Конечно, есть векторные пересечения, но тем не менее… Ну что же, будем запускать?

Гера тоскливо взглянул на часы и прикинул, что если тратить на каждого из этих заархивированных в его компьютере персонажей хотя бы по пять минут, то потребуется около десяти часов, чтобы хоть как-то оценить каждого. Но делать было нечего, и Гера вяло махнул рукой: "Понеслась".

…Толпа людей внизу принадлежала к новоявленному и стихийно возникшему новорусскому сословию блоггеров. Как правило, типичный блоггер представлял собой до беседы с Кленовским существо, которое сильно любило пиво и онанизм, ибо большую часть времени проводило за экраном своей персоналки, отвлекаясь на короткие перебежки от одного компьютера, скажем, рабочего, к другому, стоящему дома. С противоположным полом блоггеры и блоггерши общались мало, так как на это просто не было времени, и естественные потребности решали быстро и односложно, зайдя на соответствующий сайт, один из миллионов в Сети порнонакопителей. Две-три минуты натирания гениталий, и готово: можно блоггерствовать дальше, висеть в форумах, "трещать" на любые темы с себе подобными и выдумывать всевозможные небылицы. Непонятно, чем занимаются современные светила психиатрии, хотя, по слухам, все они поголовно нюхают кокаин, но давно пора было бы придумать для блоггеров новую психосоматическую "сетевую зависимость" и начинать ее лечить. Не то блоггерство станет одной из причин демографического спада: от собственной руки и пластикового имитатора еще никому не удавалось оказаться в интересном положении и кого-то, в свою очередь, в это положение определить.

В толпе присутствовали известные сетевому кругу лица, отобранные "NMD" после дотошного и долгого исследования виртуального пространства. Критериев отбора было два: популярность и авторитет. Гера специально не смешивал эти два однородных, в общем-то, понятия, так как прекрасно знал, что популярным может быть и известный гомосексуалист, но популярность его будет на уровне бесконечного количества ругательств от такого же количества противников гомосексуализма, которые, словно сговорившись, а бывает, что и в самом деле сговорившись, атакуют дневник "аццкого пидара" и забрасывают в него такое количество матерных, порой поражающих своими вариантами оборотов, что несчастному эпататору впору пойти и удавиться. Германа интересовала настоящая популярность хозяина дневника, количество посещающих этот дневник постоянно френдов, список которых находится в общем доступе и является предметом гордости любого блоггера. Чем больше было френдов, тем больше котировался такой блоггер — все очень просто. Набравший тысячу и более френдов именовался "тысячнег". На одном из форумов Гера однажды со смехом прочел следующий диалог двух каких-то барышень:

— Даша, чо ты мне фтираеш? У тебя френдов децл, а ты понтуешься, как тысячнег!

— Зато я телка тысячнега, так что не пизди!

Видимо, один из хозяев этой телки ждал сейчас своей очереди там, внизу…

…Прошли три часа. Гера чувствовал себя вымотанным и всерьез подумал было перенести беседу с остальными блоггерами на другой день, но вспомнил, что отчета ждет Рогачев, который снова станет пенять ему за слишком медленные темпы. Люди появлялись в его кабинете один за другим, но в пять минут на каждого уложиться не получалось: все задавали вопросы, основным из которых был размер зарплаты и возможности ее роста. Наконец Гера, посовещавшись с Поплавским, надел пальто и спустился вниз во двор. При его появлении все разговоры стихли, а чьей-то последней репликой, прозвучавшей в тишине, было:

— О! Вот и папа появился!

Гера улыбнулся, ему понравилось слово "папа". Он развел руки в стороны, стараясь скопировать позу Христа с картины, увиденной им когда-то, и, напрягая связки, сказал:

— Уважаемые блоггеры! Так как нету никакой возможности говорить с вами индивидуально ввиду того, что вас так много, то я предлагаю сейчас вам на секунду перестать думать о ваших виртуальных делах, а снизойти до мирских дел и очень внимательно выслушать меня! Готовы? Прекрасно! Итак, в своих постоянных трудах и строительстве разнообразной сетевой конъюнктуры вы преуспели настолько, что на вас, даже я бы сказал на нас, так как я и сам блоггер, так вот, на нас обратили внимание наши всенародно избранные и уважаемые люди! И люди эти готовы свое внимание облечь в самую приятную из всех форм признания — денежную!

Послышались громкие аплодисменты и крики:

— Ништяк! Прикольно! Вышак! Рулез! — и прочие схожие порождения современной сетевой лексики.

Гера перевернул руки ладонями вниз и сделал жест, успокаивающий публику, а когда установилась тишина, он продолжил:

— Для каждого из вас у меня есть индивидуальный контракт, в который вписан размер вашей заработной платы, премии за самые важные новости и условия, при которых все это может увеличиться. А условия, вернее, условие только одно: чем больше у вас френдов, тем больше у вас денег! Кроме того, в контракте есть обязательства, которые вы принимаете после подписания, — это дело серьезное, и отнестись к нему надо соответственно. А обязательство одно: не трепать языком о том, что вы хоть краем глаза что-то видели, в данном случае сам контракт, или что-то слышали. Все должно быть как и раньше, то есть те, кто вас читает, не должны потерять к вам своего доверия, иначе, если это произойдет, контракт придется аннулировать! Никто не станет платить просто так. Халява кончилась после того, как вы получили от меня приглашения прийти сюда, и началась работа! Кто против и хочет свалить перед тем, как я продолжу, пусть сделает это сейчас.

Три человека молча покинули двор, Брикер отметила их в своем большом блокноте. Сделала она это демонстративно, чтобы видели все, и после этого больше желающих покинуть подножие яичного особнячка не нашлось.

Далее Гера рассказал о том, что к каждому договору прикладываются два конверта: один с пластиковой карточкой, на которую переводятся деньги, а другой — с паролем для входа на секретный сайт, созданный специально для блоггеров, подписавших контракт. На этом сайте ежедневно выкладываются темы, которые обязаны обсуждать в своих дневниках блоггеры, и примечание к каждой из тем, как и до каких пределов можно доходить в обсуждении и когда стоит остановиться, чтобы не перегнуть палку. Все очень просто: бери тему, пиши статейку, поддерживай дискуссию, получай за это деньги.

Во двор вынесли стол, два стула, на стол положили кипу договоров, и блоггеры, выстроившись в очередь, стали подходить к столу и подписывать там, где стояла "птичка". Договор был составлен в одном экземпляре и этим напоминал что-то вроде контракта с дьяволом: подписал, попользуйся кое-чем, а в конце жизни отдашь душу, и всего делов-то. Подписанный договор, само собой, оставался лежать на столе, а за свою подпись блоггер получал два конверта. Через полчаса все было закончено, Гера отпустил всех восвояси и подмигнул Поплавскому:

— Ну, как вам мой кастинг?

— Герман, вы прямо оратор, трибун, можно сказать! Вам надо о политической карьере подумать, — на полном серьезе ответил Поплавский.

— Уже думаю, — шутливым тоном отозвался Гера…

…Вечером того же дня в морги Москвы и Подмосковья поступили трупы двух молодых людей и одной девушки. Все они внезапно и скоропостижно скончались по разным причинам вполне бытового характера: первый парень упал под колеса электрички во время штурма ее толпой жаждущих поскорее покинуть Москву, ежедневно приезжающих на работу в столицу граждан; на второго ни с того ни с сего упал невесть каким образом оборвавшийся провод от троллейбусной контактной сети, а девушка, живущая в подмосковных Мытищах, оставив предсмертную записку невразумительного содержания, выпрыгнула из окна своей комнаты на 21-м этаже. Все погибли примерно в одно и то же время — от семи до десяти часов вечера, а в 10.30 на секретном блоггерском сайте появились первые строки:

"Задание на завтра:

1. HOT! HOT! HOT! "Не пора ли спецслужбам, наконец-то, замочить Березовского?" Тысячники — 200 долл., свыше двух тысяч — 500 долл., свыше трех тысяч — 1000 долл., далее каждая тысяча равняется шагу в 1000 долл.

2. "Россия успешно испытала новую ракету: Европа и Штаты в шоке, то ли еще будет". Особенный акцент сделать на выступлении президента по этому поводу. Сравнение с Бушем не в пользу американского лидера.

3. Особо: ни в коем случае не уделять никакого внимания нелепой гибели троих ваших коллег, на вопросы не реагировать, в крайнем случае отвечать, что "меня это не волнует", "меня это не касается", "мало ли таких случаев, страна-то большая".

Hudson’s hawk

Бизнес-класс "Дельты" произвел на Геру тяжелое впечатление: все какое-то мрачное, обшарпанное, стюардессы некрасивые и выпивку, положенную пассажирам "бизнеса", разносят неохотно и, что уж совершенно возмутительно, при третьем обращении: "А ну-ка еще пятьдесят "Дэниэлса!" — лишь отрицательно качают головой и напряженно улыбаются.

Не получив третьей порции виски, Гера поглядел в окно на проплывающую под крылом Гренландию: безжизненная снежная равнина, уходящая куда-то, кажется, прямо к Северному полюсу. В стылом черном океане, словно чьи-то выбитые в драке зубы, белеют верхушки айсбергов и больше ничего.

"А ведь настанет время, и самым ценным товаром на земле станет даже и не галлон нефти, вместо которой придумают что-то другое и станут его заливать в автомобили. А может, те и вообще, наконец-то, станут летать по воздуху благодаря какой-нибудь фигне, наподобие вечного двигателя, — размышлял Гера, — а на вес золота начнет цениться обыкновенная чистая питьевая вода. Бутылка воды — чем не валюта? И тогда пустяковая Дания, которой принадлежит эта ненужная сейчас земля, состоящая из замерзшей за миллионы лет воды, станет новой супердержавой…"

Размышляя о высоком, Гера и сам не заметил, как уснул, и проснулся уже перед самой посадкой, успев насладиться видами Нью-Йорка, великого и непонятного с высоты, тревожного от своей неизведанности города, небоскребы которого, не разрушенные авиакомпанией "Taliban airlines", продолжали, словно тысяча фаллосов, пытаться достать до неба и проткнуть его шпилем Эмпайр-Стэйт-Билдинг — самого высокого фаллоса после рухнувших "близнецов". Воздух с континента прогнал тучи обратно в океан, небо было безоблачным, и Манхэттен пускал в небо бесчисленных солнечных зайчиков, рождающихся на блестящих гранях небоскребов. Зрелище было не то чтобы сногсшибательным, но не могло не впечатлять, и Гера смотрел вниз, открыв рот от удивления: настолько Нью-Йорк не похож был на ранее виденные им города Европы. Вскоре самолет пробежал по полосе имени Кеннеди, и Гера, мысленно поблагодарив уставших стюардесс за то, что не дали ему напиться и сохранили тем самым его внешний вид в рамках приличий, сошел на американскую землю, держа в руках портфель с подписанным Баламутом договором и кое с чем еще, подписанным лично Герой.

Встретили его с размахом: в отель "Mariott", расположенный на углу 46-й и Бродвея, Геру доставил длинный, как зубочистка Гулливера, лимузин белого цвета и больше похожий на ночной клуб изнутри. Гере в нем так понравилось, что, обнаружив в баре клондайктические запасы спиртного, он на полном серьезе стал объяснять шоферу, разумеется, черному и в униформе, что он вполне мог бы провести предстоящий день в его машине и выходить при этом куда-либо совершенно не обязательно. Однако негр лишь показывал белые зубы, развязно называл Германа "май френд" и сумел-таки водворить нашего трансконтинентального путешественника в положенный ему номер с видом на Тайм-сквер, главную площадь Манхэттена, знаменитую, в частности, магазином сувениров Эм-ти-ви и полицейским участком, куда никого и никогда не забирают.

Финальные переговоры с американцами — владельцами "ЖЖ" — должны были начаться лишь через сутки, и Гера уже было хотел спуститься вниз и стать участником непрерывного нью-йоркского движения, как вдруг в дверь номера постучали, и он, подзабыв о разговоре с генералом Петей и недоумевая, кто это мог быть там, за дверью, открыл и пропустил напиравшего гостя внутрь.

Вошедший представлял собой типичного офисного американца, упакованного в мешковатый костюм и снабженного красным узким галстуком. Пройдет двадцать первый век, да что там! Пройдет черт знает сколько времени, а американцы все равно будут продолжать носить эти узкие красные галстуки, считая, что они придают лицу фотогеничность, а облику добавляют мачизма. На ногах вошедшего были спортивные, видимо, очень уютные туфли, больше смахивающие на кроссовки. Он был лысоват, прядь с левой стороны зачесывал направо так, как делает это президент Белоруссии хоккеист Лукашенко, и вообще на первый взгляд выглядел так, выражаясь американскими понятиями, словно его годовой доход был меньше, чем у учителя в муниципальной школе, где-нибудь в Арканзасе, а это значит, довольно скромный, примерно тысяч сорок.

Гера уже хотел было спросить, что ему надо, но вошедший опередил его. Он скептически оглядел Геру с ног до головы, покачал головой и с горечью, на чистом русском произнес:

— Так вот вы какой…

Гере его слова не понравились, и он с пьяным сарказмом спросил:

— Какой "такой"?

— Бухой в жопу, вот какой, — железным голосом проговорил вошедший и извлек из бокового кармана крошечный пузырек:

— Где мини-бар?

— Вон там, — ответил ошеломленный Гера, — а зачем… кто… где, а-аа?..

— Пронин, — вошедший сунул ему неожиданно сухую и очень крепкую ладонь, — Слава. Так, где мини-бар? Мне стакан нужен и немного питьевой воды.

— Т-там, к-кажется…

Пронин открыл крошечный холодильничек, достал оттуда бутылку воды "Deer Spring", сорвал пленку с гигиенически упакованного стакана, плеснул в него наполовину и, открыв свой пузыречек, капнул в воду три раза. Протянул стакан Гере:

— Пейте.

Гера покрутил пальцем у виска:

— Слушай, мужик, ты как сам-то? Ты меня чего, отравить надумал?

— Я вам говорю: немедленно выпейте, если не хотите, чтобы весь план, ради которого вас сюда прислали, из-за вашего идиотского пьянства лопнул бы, как трест, который лопнул. Читали О. Генри? — ввернул вдруг Славик и сразу стал каким-то своим, человечным и не опасным.

— Читал, — успокоенно ответил Гера, — а что там, в стакане, такое, от чего мое состояние вернется к прежнему?

— А вы пейте, сами поймете…

Гера понюхал воду в стакане. Удивительно приятно пахло совершенно натуральным ароматом только что скошенной травы. Он выпил. Немного постоял, раскачиваясь, и сел на кровать. Помассировал виски и почувствовал, что совершенно трезв, и усталость, накопившаяся после долгого десятичасового перелета, улетучилась вместе с парами "старика Джека", на которого он так стремительно приналег в салоне похожего на ночной шалман лимузина.

Слава с удовлетворением смотрел на дело рук своих и тихонько напевал себе под нос на мотив вальса "Амурские волны":

Напрасно старушка ждет сына домой,

У сына сегодня получка:

Лежит он тихонько в канаве пивной,

И в рот ему писает Жучка…

Наконец Гера совершенно преобразился, и в глазах его появился обычный живой блеск. Он с нескрываемым уважением поглядел на Пронина и поблагодарил его. Слава кивнул в ответ:

— Теперь очень внимательно выслушайте то, что я вам скажу. Ваше письмо попало по назначению. С вами хотят говорить, причем не те люди, к которым вас направляла эта… я не помню сейчас ее фамилию, только псевдоним, под которым она проходит у нас в конторе, а люди, стоящие много выше. Вы слишком интересная фигура: вы молоды, богаты, приближены к госструктурам, у вас в руках есть средства влияния на активный российский электорат. Скажу более — на завтрашних переговорах будут присутствовать два человека из ЦРУ под видом обычных менеджеров. Вам придется убедить их в том, что вы в состоянии использовать попавшую в ваши руки блогосферу по назначению, интересующему ЦРУ. Будет предложена схема работы с наиболее активными блоггерами и…

— Эта схема есть, — перебил его Гера, — более того, она работает.

— Об этом им говорить необязательно.

— Понимаю.

— Если все пройдет нормально и они подпишут контракт, то вы можете тут же ехать в Вашингтон. Сами купите билет, я рекомендую автобус, и я вас там встречу. Переговорите с нужными людьми и прямым рейсом "Аэрофлота" в субботу вылетите обратно в Москву.

Гера хотел было спросить Пронина о финансовой стороне вопроса, но тот его опередил:

— Это Америка. Здесь все построено на денежных отношениях, все очень прямолинейно, зато просто и без этих… как же это по-русски…

— Экивоков.

— Совершенно верно. Будьте циничнее, торгуйтесь, просите больше — человек, стремящийся продать родину, должен делать это правдоподобно. В это поверят. В жадность здесь верят больше, чем в идейность и политическую убежденность. Предлагайте схемы, цепляйтесь за каждый нюанс и оговаривайте его конкретную стоимость. Например, чем больше у блоггера читателей, тем больше должно быть его, а соответственно и ваше вознаграждение…

Гера опять хотел было вставить, что все это давно ему известно и уже с успехом внедрено, но прикусил язык. Кто его знает, что в действительности за человек этот Слава? Работает в ЦРУ, держит в карманах какие-то интересные пузырьки… Скользкий тип, одним словом.

Пронин еще говорил что-то, и видно было, что долгая жизнь в Америке сузила его природную российскую смекалку, загнав широту русской души в сухие рамки low-параграфов. Гера слушал его некоторое время, затем, воспользовавшись паузой, с улыбкой проговорил:

— Вы знаете, Слава, вот я слушаю вас и вижу перед собой русского человека, оторванного даже не то чтобы от действительности, бог с нею, с нашей действительностью, а вы мне напоминаете тыкву. Ее вытащили из земли, и лежит она в холодном подвале, не портится, но и вокруг себя ничего не видит.

Пронин широко улыбнулся и даже хохотнул:

— Мне по должности положено быть тыквой, которая лежит в подвале. А если хотите поглядеть на людей, оторванных от действительности, то поезжайте сегодня на Брайтон-Бич. Там насмотритесь досыта.

— Пожалуй, воспользуюсь вашим советом. Послушайте, так чем вы меня опоили? Совершенно не хочется пить, а ведь для наших людей путешествие, хотя бы его первый, дорожный день, и выпивка — это ритуал, заложенный в нас при рождении, как программа в компьютер.

— Вы знаете, здесь, в Америке, люди порой имеют такие увлечения, что в это трудно поверить. В России по этому поводу еще говорят, что американцы "бесятся с жиру".

— А разве это не так?

— Нет. Это не так. Вспомните Советский Союз, в котором люди искали для себя возможность самореализации не на дне рюмки, а сидя возле походного костра с гитарой и распевая бардовские песни? У вас это осталось? Нет. Почему? Потому, что в свое время об этом позаботилось мое учреждение, как ни прискорбно мне это говорить. Назвать вам фамилию лучшего агента разведуправления всех времен и народов?

— Я подозреваю, что знаю ее, — усмехнулся Гера, — у носящего эту фамилию на голове отвратительное родимое пятно.

— Совершенно верно. Дядя Майкл большой друг дяди Сэма. Так вот в Америке сейчас у людей та же потребность: найти себя в чем-то, не связанном с периодикой каждого дня, не стать роботом без мыслей и идей.

— Духовность?

— Почему нет? Она, разумеется, местная, американская духовность, но она и не может быть другой, Америка молодая страна, не намолила она себе еще на духовность российской толщины. Слишком мало здесь страдал народ. Духовности тем больше в людях, чем больше их связывают совместные горести и радость от их преодоления. Отложим на время разговор о высоком. Я лишь хотел сказать, что в свое свободное время мы с моей женой занимаемся прикладной химией. Детей у нас нет и, видимо, уже не будет, возиться по вечерам не с кем, а в доме у нас оборудована неплохая лаборатория, вот мы и чудим там на пару. Но это Америка, и просто так чудить неинтересно. Жена работает в том же ведомстве, что и я, и мы продаем некоторые наши изыскания, вот, — Слава кивнул на пустой стакан, из которого недавно пил Гера, — хотя бы и это, государству. Не все они столь гуманны и безобидны, но ведь такова и жизнь, правда?

— Правда. Так, значит, советуете посетить Брайтон?

— Настоятельно. Получите массу негативных впечатлений.

— Отличная рекомендация.

— На том стоим. Ну что же, жду вас в Вашингтоне, отель для вас уже есть, люди ждут встречи. У нас еще будет время продолжить наш столь обрывисто-стремительный разговор. На завтрашних переговорах вы должны вести себя как ястреб, хищный и бескомпромиссный. Никаких уступок. Занижайте цену, торгуйтесь за каждый цент. Помните, кто там будет присутствовать. Чем агрессивнее вы будете себя вести, чем настойчивее торговаться, тем лучше вас отрекомендуют завтрашние наблюдатели перед теми, с кем вы станете встречаться в Вашингтоне. У меня все.

Они обменялись быстрым рукопожатием, и Пронин так же стремительно, как прежде вошел, покинул номер Геры. Тот закрыл за посетителем дверь, подошел к большому зеркалу, висевшему в коридоре, и, повернувшись почти в профиль, скосив глаза и глядя на свое отражение, иронично произнес:

— Ястреб… Гудзонский, епт…

Ничьи

Позвонили из "ЖЖ"-компании, поинтересовались, все ли хорошо, нормально ли он доехал и не нужно ли чего. Гера прекрасно знал, что любой "неофициал" перед переговорами на самих переговорах всегда выходит боком и лучше никогда не "вестись" на предложения организации досуга со стороны тех, от кого нужно получить нужные условия. Поэтому он вежливо поблагодарил за помпезный лимузин и, сославшись на крайнюю усталость, наврал, что не собирается покидать номера вплоть до завтрашнего дня. Очень деловой женский голос на другом конце линии напомнил, что переговоры состоятся завтра, начнутся в десять часов утра и будут проходить на 48-м этаже в офисе № 25 башни Трампа.

— Это очень близко от вас, мистер Клень-овски, автомобиль будет ждать вас в девять сорок пять.

Поблагодарив деловую девушку еще раз, Гера быстро привел себя в порядок и, спустившись вниз, через секунду стал одной из маленьких людских щепок, которых несет между каменных многоэтажных берегов великая асфальтовая река, имя которой — Бродвей. Гера прошел вверх до входа в Центральный парк, затем перешел на другую сторону и спустился вниз до самого конца Бродвея. Побродил по знаменитой Уолл-стрит, вспомнил свой любимый одноименный фильм о плохо кончившем жулике в исполнении Чарли Шина. Именно после этого фильма маленький тогда еще Гера решил во что бы то ни стало превратиться в такого же лощеного клерка-пройдоху и при этом не попасться. Прислонившись к стене, он поглядел на здание биржи, той самой, где и работал персонаж Шина, и подумал: "Тебе, чувак, повезло меньше, чем мне. Не в том месте ты родился, видимо". Усмехнулся и собирался уже поймать такси, как вдруг с удивлением увидел стоящую на коленях молодую нищенку, державшую в руке кусочек картона с надписью "Я беременна и не хочу убивать своего малыша лишь потому, что мне нечем его кормить". Гера был отцом и знал, что был плохим отцом. Чувство сострадания, которое столь редко посещало это холодное сердце, шевельнулось в Гере, он извлек из кармана двадцатку, подошел к нищенке и кинул бумажку ей в ноги со словами "Будь повезучей". Хотел идти дальше, но нищенка, оказавшаяся молодой светловолосой девушкой, подняла лицо, и Гера невольно отшатнулся, так сильно была похожа эта девушка на Настю. Он отскочил от места, где стояла нищенка, и быстрыми шагами, не оборачиваясь, вернулся на Бродвей и поднял руку:

— Эй, такси!

— Хай. Куда вам, мистер?

— Брайтон-Бич, русский сектор.

— О’кей…

Таксист не очень-то хорошо знал это место и, накрутив верных тридцать баксов сверху, остановил машину возле вывески "Мебельная база "У причала". Гера прочел нагловатому водиле лекцию о его сомнительной профессиональной пригодности, чаевых не оставил и, тихо матерясь, вышел на тротуар. Водила укатил, радуясь, что так хорошо "нагрел" простофилю, а Гера остался один посреди улицы, сплошь по обе стороны застроенной какими-то приземистыми хозяйственными домиками, и, не зная, куда ему идти, зашел внутрь этой "мебельной базы". Среди диванов, горок и комодов он отыскал девушку по имени Татьяна, во всяком случае, так было написано на ее бедже, и спросил ее, как попасть на Брайтон. Девушка, несмотря на свое нежное пушкинское имя, по-русски говорить не умела и рассказала, что нужно идти еще квартала два, а там…

— Там попадете словно в дом родной, — закончила она объяснять и ненатурально улыбнулась.

Почему-то не говорящая по-русски Татьяна рассердила Геру. "Какого хрена, — шел и думал он, — называть детей именем Татьяна и при этом даже не постараться на-учить эту Татьяну говорить на ее родном языке?"

Гера дошел до края большого сквера, от которого наверх поднималась недлинная лестница с оббитыми краями ступенек. Навстречу Гере по лестнице спускался старик, похожий на артиста Прокоповича, и тащил на себе велосипед. На американца старик был совершенно не похож, и Гера обратился к нему на родном языке, спросил, далеко ли до Брайтона.

— Да вон он, — старик показал рукой туда, где кончалась лестница, — этот гребаный Брайтон. А вы что, молодой человек, только приехали?

— Ну да… — растерянно ответил Гера.

— Бегите вы с этого Брайтона — это мой вам совет. — Старик наконец спустил свой велосипед и теперь стоял возле Геры. — Ничего, кроме декораций и призраков, вы тут не найдете. Самое жалкое место на земле — вот что такое наш Брайтон.

— Да я не насовсем, — успокоил Гера раздухарившегося старичка, — я так… посмотреть просто зашел. Интересно.

— А вы откуда? — Старик жадно вытянул свою сморщенную желтую шею и стал похож на большую клювастую птицу.

— Из Москвы, — просто ответил Гера и вдруг почувствовал, что от этого слова, которое он произносил миллионы раз и никогда не ощущал ничего, ему вдруг стало как-то сладко во рту.

— Из Москвы-ы-ы-ы, — эхом повторил старик, — вот оно что… Ну и как там, в Москве?

— По-разному, — с улыбкой ответил Гера, — жизнь кипит. А у вас тут как?

— А-а-а, — старик с тоскливым видом поморщился и махнул рукой, — поднимитесь по лестнице, молодой человек, и вы сами все увидите.

Он, кряхтя, влез на свой велосипед и укатил не попрощавшись. Гера проводил его взглядом и, поднявшись по лестнице, вышел на сколоченную из досок широкую набережную, после которой начиналась песчаная прибрежная полоса, более известная как Брайтон-Бич.

Слева были выстроены дома, напоминавшие своей незамысловатой архитектурой спальные районы Москвы, перед домами шли газоны и огороженные баскетбольные площадки. Перед газонами висели таблички "Игры с мячом запрещены" на русском языке. Первые этажи домов, выстроенных близко от деревянной набережной, занимали рестораны "Volna", "Tatiana Grill" и "Moscow", взглянув на которые Гера вместо чувства голода испытал отчего-то рвотный рефлекс. На лавочках, прикрученных к доскам, сидели наши бывшие соотечественники и слушали русские радиостанции, читали русские газеты или с тоской смотрели поверх океана, словно силились увидеть родную Ялту, Одессу или Жмеринку, но ничего этого видно не было, и Гера, вглядываясь в лица одиноких лавочных сидельцев, вдруг поймал себя на мысли, что точно такие же лица встречались ему до этого только на родине, да и то в количестве гораздо меньшем, чем здесь, на Брайтоне. Да, на лицах жителей больших российских городов прописалось выражение озабоченности вечно спешащих куда-то людей, но вот встретить на них тоску — нынче это редкий случай. Некогда тосковать: волка не только ноги кормят, а еще и голова. Чем дальше продвигался Гера вдоль океана, тем больше он встречал людей с этими одинаковыми, пустыми, отрешенными, грустными лицами. Они смотрели на него с каким-то подобострастием, видимо, признавая в Гере пришельца из того, прежнего мира, мира, который был ими однажды оставлен в поисках лучшей доли, а этот новый мир деревянного тротуара, невзрачных домов и табличек, запрещающих играть в мяч, не принял их, и остались жители Брайтона в межвременье, со своими приемниками, настроенными на "Маяк", и "Аргументами и фактами", зачитанными до дыр в ожидании свежего номера.

Гере захотелось помочиться, и, увидев туалет, он поспешил к нему. Более омерзительного зрелища Гера не видел вообще нигде и никогда: по залитому мочой полу плавали фекалии, стены были измазаны понятно чем, а унитазы из нержавейки были добросовестно обгажены до такой степени, что напоминали какие-то бесформенные муравейники. Здесь или никогда не убирали, или некоторые не самые приятные черты национального характера нашли здесь свой выход в виде вот такого вот анонимного говенного протеста.

Наконец Герман свернул влево и, пройдя квартал унылых домов, оказался в торговом Брайтоне, дополнившем Герины впечатления о русскоязычной резервации Нью-Йорка. Над нешироким шоссе пролегали рельсы сабвея — круглосуточного метрополитена, и каждые пять-семь минут стены домиков, покрытые сажей, сотрясались от грохота проходящих на уровне их крыш составов. В самих домиках, преимущественно двухэтажных, располагались магазины эмигрантов, и каждый магазин стремился своей вывеской затмить соседа. Некоторые торговцы, поспешившие, видимо, с малеванием вывесочного текста, перестарались, и Гера, находящийся уже в состоянии близком к коматозу, скривившись, прочитал: "Лучшие люстры, бра и таршеры".

— Засунуть бы тебе этот "таршер" поглубже, — с чувством произнес Гера. Оглядевшись по сторонам, понял, что искать в округе такси все равно, что пытаться найти в саванне белого медведя, и полез наверх, туда, где со скрежетом останавливались поезда метро.

Вернувшись на Манхэттен, сидя в каком-то кафе и задумчиво размешивая сахар в целлулоидном стаканчике, Гера вдруг подумал, что если тогда, полтора года назад, ему удалось бы пересечь границу и сделаться невозвращенцем, то и он сейчас вот так же, как эти ничьи люди, сидел бы на лавочке возле океана и с тоской силился разглядеть там, за тысячи морских миль, огни любимого города, в котором все же лучше, чем в любом другом месте на земле, потому лишь, что город этот — свой.

Знай наших

Переговоры начались ровно в десять ноль-ноль и ни минутой позже. За овальным столом в помещении, одна стена которого была стеклянной и за ней открывался умопомрачительный вид на Центральный парк, расселись пять человек, не считая Геры, который со скучающим выражением лица сидел по другую сторону стола и делал вид, что изучает какие-то бумаги, а на самом деле исподлобья разглядывал присутствующих. Тех двоих из ЦРУ Гера вычислил сразу: они держались от остальных несколько обособленно и часто что-то тихо говорили друг другу, прикрыв рот ладонью. Остальные трое: пара толстяков, тут же удостоившаяся от Геры прозвищ Гаргантюа и Пантагрюэль, и женщина неопределенного возраста, которая своим рукопожатием, по силе напоминавшим боксерское, повергла Геру в некоторое замешательство. Толстяки назвались мистером Ниввлзом и мистером Кригером, женщина идентифицировала себя как Джессика, а двое молодцев из ЦРУ настаивали на том, что их зовут Бэнг и Олуфсен. Видимо, парни были поклонниками чистого звука, вот и не нашли ничего лучше, чем взять себе эти "хайэндовские" псевдонимы.

Мистер Ниввлз начал было, на правах президента компании, с витиеватой речи о том, что, дескать, он и его коллеги рады и прочее, но Бэнг бесцеремонно прервал его. Поигрывая между пальцев авторучкой и навалившись правым боком на подлокотник, он задал Гере вопрос:

— Скажите, а зачем вдруг русским понадобился "Живой Журнал"?

Гера ожидал чего-то подобного и не моргнув глазом ответил:

— Русским вскоре понадобится многое из того, что широко известно в мире. Нам некогда придумывать, проще купить. Тем более что множество из нужных нам вещей уже придуманы здесь, у вас, нашими соотечественниками, покинувшими в свое время Россию.

— И как вы намерены воспользоваться вашим приобретением? — подключился к разговору Олуфсен.

— Это не подлежит широкому обсуждению, но я могу сказать, что мы ожидаем существенной коммерческой выгоды от продажи рекламных мест в наиболее популярных блогах и сообществах.

— И все?

— Да. А разве может быть что-то еще? — слукавил Гера.

— О’кей, — хайэнд — парочка словно по команде откинулась на спинки кресел, — у нас пока нет вопросов.

В разговор вступил Гаргантюа:

— Ранее мы согласовали все условия сделки, но так до сих пор и не услышали ее конечной стоимости. Пора наконец озвучить сумму.

Гера поднял контракт над головой:

— Я привез сюда документы, подписанные с нашей стороны, и в документах этих проставлена окончательная стоимость. Возвращаться к ее обсуждению сейчас я полагаю бессмысленным.

В разговор вступила Джессика:

— Я протестую против такой позиции. Пока договор не подписан, его стоимость может меняться как угодно по согласованию сторон. Мы намерены объявить о новой стоимости. Она составит…

— Мэм, — Гера широко улыбался и чувствовал себя абсолютно спокойно, — если вы считаете, что перед вами сидит сибирский валенок, прилетевший из страны, по которой свободно разгуливают медведи, а жители пьют водку прямо из самоваров, то я вынужден вас крепко разочаровать. То, что мы вообще согласны платить вам какие-то деньги, означает лишь наш жест доброй воли, направленный на разрушение стереотипа о России как о стране, в которой поощряется пиратство. Миллионы русских пользователей давно и с большим удовольствием пользуются вашим продуктом, и, уверяю вас, им совершенно наплевать, кому именно принадлежит то, что они именуют просто "мой ЖЖ". Даже если мы не договоримся сейчас, а я вынужден оговориться, что возобновление переговоров в этом случае не представляется мне возможным, и вы постараетесь заблокировать русский сектор для посещений его владельцами дневников, то мы, в свою очередь, будем вынуждены провести быстрые и эффективные переговоры с некоей третьей стороной, скажем, с Китаем. Который, уверен, предоставит нам широкий доступ к вашему ресурсу через свои серверы, и вы вновь окажетесь в положении вдовы, которая сама себя высекла. Если кому-то непонятно насчет вдовы, то я готов объяснить после завершения официальной части. Так вот: в Китае миллиард человек, и вы не в состоянии будете решить эту проблему, заблокировав возможность пользования также и для них. Ведь в таком случае ваша аудитория, а соответственно и прибыли существенно снизятся, стоимость акций резко упадет, и не исключено, что, отказав мне сейчас, вы окажетесь банкротами уже через месяц, превратив ваш ныне полновесный актив в кучу дерьма.

Гера "уделал" женщину с боксерским рукопожатием, послав ее в длительный нокаут. Джессика не смогла ничего возразить и лишь жалко улыбнулась.

Двое толстяков одновременно покраснели, порозовели, побледнели, и тогда Пантагрюэль спросил:

— Сколько же вы намерены заплатить?

— Вот контракт, здесь все написано, глядите. — И Гера ловким изящным жестом отправил копию документа через весь стол к Пантагрюэлю. Тот вцепился в бумагу и принялся читать. Когда он дошел до суммы, то от неожиданности даже крякнул:

— Но…

— Что?

— Нет. Ничего.

— Я полагаю, мистер Кригер, что причиной вашего возгласа стала сумма, которая выше оговоренной нами ранее на один миллион долларов. Да. Это действительно так. И это имеет свои объяснения. Деньги, все шесть миллионов, сейчас находятся на аккредитиве в Бэнк оф Нью-Йорк. Вы сможете получить их лишь тогда, когда предоставите в банк подписанный оригинал договора. Вам это понятно?

Кригер судорожно кивнул.

— А раз вы настолько понятливы, то потрудитесь подписать еще один договор, по которому вы обязуетесь перевести один миллион долларов на счет компании "Нью Медиа Даймондс" и сделать это немедленно, до того как вы получите из моих рук ваш собственный договор.

Толстяки и женщина неопределенного возраста с непониманием уставились на него, а в глазах Бэнга и Олуфсена, видимо, хватавших такие вещи на лету, Гера прочел что-то похожее на одобрение. В Гере они явно видели отсутствие расхождений во мнении об авторе пришедшего от имени Геры письма с его поведением прямо сейчас, и это их устраивало. Гера, попросив откатить в свою пользу миллион, сразу же попал для этих ребят в круг потенциальных агентов: "Раз настолько жаден до денег, значит, будет играть в наши игры", — думали они, и, видя, что трое настоящих владельцев явно не готовы сразу дать своего согласия, Олуфсен, видимо старший по званию, выразительно глядя на боссов-"жэжэшников", произнес:

— Я полагаю, что у нас нет причин для отказа в удовлетворении вашего требования, мистер Клень-овски.

— Ну, вот и замечательно, — вымолвил ставший только что богаче на миллион Герман и вытащил из портфеля оригиналы контрактов. — Ну как, господа, умеют русские вести деловые переговоры? У кого из вас право первой подписи? Давайте поскорей покончим с этим делом, не забывайте, что смена часовых поясов негативно сказывается на моем здоровье, а чем богаче я становлюсь, тем больше я пекусь о нем. Have a nice day.

Шпеер и Эфа

Пронин жил за городом. "Недалеко, — объяснил он, — миль двадцать всего. Городок с красивым названием — Стерлинг. У меня маленький уютный домик, и вокруг сплошь интересные люди".

…Генерал Петя прекрасно знал, куда именно поселить своего воспитанника, когда переводил Славику деньги на покупку дома из одного никому не известного зарубежного спецфонда. От Стерлинга было рукой подать до Лэнгли, а во всем мире географическое название Лэнгли и аббревиатура ЦРУ давно уже стали чем-то вроде пары сапог: нет смысла в одном без другого. Слева от Славика жил бригадный генерал ЦРУ, благодаря знакомству с которым Славик и оказался в конце концов сотрудником этой "топ-компании". Справа проживал чернокожий с двойным топ-клиренсом: какая-то шишка из Пентагона. Дом у него был худшим в округе, но зато засекреченный пентагонец разъезжал на старом "Мерседесе-600", купленном за двадцать тысяч на аукционе в Филадельфии, и был этим фактом очень горд, ибо тот, кто ездит в Америке на европейском автомобиле, является, по мнению окружающих, достигшим многого в этой жизни. Славик всегда, когда смотрел на то, с каким важным видом, надув щеки, садится в поношенный "Мерседес" свой его сосед, вспоминал хлесткую русскую поговорку: "Понты дороже денег", а уж что-что, поговорки из России, пожалуй, лучшие в мире. Сам Пронин был, натурально, образчиком среднего американца и вообще ничем не выделялся из толпы, исповедуя главный принцип разведчика "быть как все". Дом у него был скромным, но добротным и чистеньким, автомобили его и супруги — недорогими "Хондами", одежда неброской. Он давно привык к обычаям своей новой родины и даже успел полюбить их, хотя поначалу никак не мог приучиться разделять мусор на обыкновенный и тот, что подлежал переработке, за что получал от Кристы терпеливые замечания. Это была хорошая, дружная пара, и совместные химические опыты лишь намертво сцементировали ее, прибавив к обыкновенной бытовой привязанности, приходящей на смену медовому месяцу, еще и совместную научно-исследовательскую работу. Криста работала в Департаменте специальных средств ЦРУ и была специалистом отдела тонкого химического синтеза, а проще говоря — придумывала яды и противоядия к ним. Непьющий Славик пристрастился к увлечению жены, и со временем оно увлекло его настолько, что питомец генерала Пети твердо решил по выходе на пенсию организовать пусть и маленькую, но тем не менее фармацевтическую компанию. Все, что Славик придумал в своей подвальной домашней лаборатории, он испытывал на себе и дважды чудом остался жив лишь благодаря мастерству реаниматологов из местного госпиталя. Но ни перенесенная клиническая смерть, ни полное переливание крови не остановили Славу, и каждый вечер он, приходя с работы и поужинав какими-нибудь полуфабрикатами, которыми они с женой раз в месяц забивали морозильник, педантично протирал руки спиртом и садился колдовать за свои колбы и реторты…

…Гера появился в Вашингтоне ранним вечером дня стоимостью в один миллион долларов. По совету Славика он воспользовался "Грейхаундом" — междугородним автобусом, доставившим его в столицу за четыре с половиной часа. Славик встретил его на автобусной станции, помог загрузить чемодан в багажник своего маленького "Цивика".

— В отель?

— А зачем? — пожал плечами Славик. — Завтра вас ждут в Лэнгли, и будет лучше, если вы остановитесь у меня. Прямо с утра и двинем: я на свою работу, а вы на свою. В любом случае я все уже согласовал, и мое начальство знает, что вы у меня квартируете. Всем так спокойнее. У меня предложение: до заката остается два часа, не хотите пройтись, поглядеть на американские национальные символы? Заодно и поговорим, а то все как-то не получается толком. Дома жена, в машине отвлекает дорога…

— С удовольствием…

Славик поставил машину недалеко от Капитолия в запрещенной зоне. После того как заглушил мотор, он извлек из бардачка кусок красного картона и приладил его к зеркалу на лобовом стекле таким образом, чтобы надпись на картонке была хорошо видна снаружи.

— Это что, — кивнул Гера, — вездеход?

— Да. С этой штукой можно парковаться где угодно, хоть на лужайке перед Белым домом.

— У нас тоже такие любят, — заметил Гера, — в свое время даже мания была коллективная: народ доставал всеми правдами и неправдами различные пропуска, все равно куда, главное, чтобы был нарисован трехцветный флаг, и клал их под стекло, страшно при этом гордясь и норовя каждый раз нарушить правила дорожного движения. Потом это как-то заглохло, но некоторые все еще никак не могут отвыкнуть и все равно продолжают возить эту ерунду, катаясь при этом по правилам. Зачем? Непонятно. Гордыня, наверное. Желание вылезти из стада, выделиться.

— Конечно. Люди всегда чем-то хвалятся: длиной члена, автомобиля, толщиной бумажника, правом парковать машину там, где никто не может, — все это порождает зависть, и она движет человечество вперед так же, как когда-то двигало любопытство.

Гера, соглашаясь, кивнул, подумав, что в таком случае зависть — это самое созидательное и нужное чувство на земле.

— А вы не завистливы, Слава?

— Нет, Герман. Я так же, как и вы, из породы людей, у которых есть этакая вот картонка, так чего ради мне завидовать?

— Ха-ха-ха, меня подкупает ваш цинизм.

— Не путайте жизненную позицию с цинизмом. Вот завтра начиная с утра вас довольно цинично будут расспрашивать в моем учреждении. Приготовьтесь услышать самые неожиданные вопросы.

— О длине члена?

— Хм… Такого, кажется, еще не было, но всякое может статься. С вами будут работать профессиональные психологи, а они мастера на выдумки подобного рода. Главное — убедить их в том, что вы настоящий патриот другой России, той, о которой вы написали в письме. Я знаю, что в Российском департаменте ЦРУ сейчас в воздухе витает масса идей о том, как бы половчее сковырнуть нынешний режим. К воплощению одной из них вас, надо полагать, и подключат. Вы не Украина — это прекрасно понимают в Америке, и в России никто не пойдет вслед за бабенкой с дурацкими косами и репутацией мегаворовки.

— Тут вы правы совершенно, и знаете, почему никто не пойдет? Да потому, что до этого ходили за сюсюкающим мальчишем-плохишем, который призывал всех идти защищать телецентр, а сам в это время, как персонаж сказки, написанной его дедушкой, сидел в кресле, имея рядом банку варенья, корзину печенья, жрал и радовался. У него, кстати, растет достойная смена. Емцов, просравший выборы, теперь называет дочь этого негодяя "новым поколением демократов". Моя подруга, — Герман внутренне содрогнулся оттого, что назвал Киру "моя подруга", — которая работает в моей же организации, чуть не спилась, таскаясь с этой демократической дочкой по кабакам и поднимая тосты за свободную Россию. Так что сучка талантлива и, видимо, далеко пойдет, если прежде не посинеет.

— Используйте ее как один из примеров новой волны реформаторов, недовольных и готовых идти до конца в стремлении свергнуть режим.

— Разумеется, использую. Понимаете, Слава, ведь в моей стране сейчас черт знает что может начаться. Судите сами: если Штаты недовольны тем, что происходит сейчас в России, если моим письмом так быстро заинтересовались, то выходит, что Россия идет неким правильным путем, так как идти параллельно Штатам значит согласиться с ролью ведомого, а не ведущего, а это, черт возьми, несправедливо. Но отчего-то мне все время кажется, что и этот путь неправилен. Что в конце его обязательно будет стоять знак "въезд только по красным картонкам", а картонок этих ни у кого не окажется или их будет очень и очень мало. Задние начнут напирать на тех, кто упрется в запрещающий знак, сделается давка, и вот вам новая гражданская война, из которой снова выйдет какой-нибудь старик с татарским прищуром и начнет пытаться кухарку пристроить управлять государством, а при закрытых дверях опять раздаст те же самые картонки отнюдь не кухаркам, и в результате все в проигрыше, кроме кучки негодяев. Видите ли, те, которых сейчас представляет Емцов, эта бухающая девка, шахматист и обиженный за то, что лишился дачи в Серебряном Бору, чинуша, при всей своей маргинальности имеют в руке козырного туза, потрясая которым орут, что в стране, дескать, опять один "Хозяин" и за ним одна партия, которая его будет избирать хозяином столько, сколько сочтет нужным, и с этим трудно спорить, потому что так оно и есть!

Пронин заложил руки назад, сцепил их в замок и задрал голову. Поглядел на безоблачное темнеющее небо и ответил:

— По-вашему, выходит, что не правы ни те, ни другие?

— Увы. Я считаю, они пересидели сами себя. Нужно что-то новое, впрочем, черт его знает. Дальше я как-то не думал…

— Зато я думал, — отчего-то посуровев, возразил Слава. — Всегда нужно, чтобы за власть боролись двое равных, конкурируя между собой. А конкурентным преимуществом у каждого может быть только настоящая народная поддержка: кто-то сел в лужу, народ кричит "ату его!" и голосует за противника, потом и противник садится тем же местом туда же, и все повторяется, но на коне уже его конкурент.

Гера рассмеялся и фамильярно похлопал Пронина по плечу, отчего у Славика еле заметно дернулся нерв на скуле.

— Намекаете на ваших республиканцев и демократов?

— А почему нет? Ведь это работает. Заметьте: Штаты никому не навязывают свое политическое устройство. Они бомбят, подрывают экономику изнутри, взращивают таких вот Емцовых, но нигде и словом не обмолвятся, мол, перенимайте нашу модель государственного устройства, вот она, пожалуйста! Сделайте так же, как у нас, скопируйте в точности и построите настоящее, свободное общество! Почему? Да потому, что у Америки совсем другие цели. Положить она хотела на какие-то там свободы вне своих границ! И все копируют лишь фрагментарно, не понимая, что нельзя построить крепкую дорогу, не сделав к ней надежного незыблемого фундамента. Без него, без фундамента, каждый год приходится латать дыры и трещины в асфальте. Это технология, Герман, а технологию нельзя копировать частично — вылетишь в трубу!

— У нас в стране скоро большие события случатся. Он вроде как должен уйти, а никто этого не хочет, и, видимо, он тоже. И если продолжать рассуждать в вашем, так сказать, фарватере, то вот эти вот самые два срока по четыре года — они просто скопированный фрагмент и у нас не работают. — Герман облегченно вздохнул от осознания того, что вот так, запросто, в два счета этот бывший соотечественник и нынешний цэрэушник объяснил ему, что к чему, и сделал это доходчиво и просто. — Значит, все надо придумать заново. А как же тогда Конституция? Ведь ее придется переделать, и тогда весь мир станет насмехаться над нами!

Слава был, видимо, не на шутку рассержен: все лицо его напоминало застывшую гипсовую маску, на которую то и дело силилась набежать тень.

— Да не наплевать ли вам на это? Почему в Америке всем есть дело прежде всего лишь до собственных национальных интересов, а на мнение всего остального мира она клала с прибором и при этом улыбалась во все свои тридцать два! — Он помедлил и, остыв, несколько смущенно за эту вспышку, тихо добавил: — Зуба…

…Они проходили мимо комплекса правительственных зданий слева от Капитолия и направлялись к мемориальному обелиску Вашингтона. Гера разглядывал приземистую архитектуру этих мастодонтов и вспомнил, что когда-то, в тридцатые годы прошлого века, человек по фамилии Шпеер раскладывал перед новым канцлером Германии, запомнившимся всему миру как любитель скошенной челки и усиков а-ля Чаплин, чертежи будущего имперского Берлина. Разумеется, эти "билдинги" проектировал не Шпеер, но вероятность того, что чертежи архитектора фюрера могли попасть в руки американцев, едва закончилась война, была теперь не просто допустимой, она была уже даже не вероятностью, она была фактом. Эта страна впитывает в себя все, что считает нужной, и не собирается ни в чем и никому давать отчета. Она имеет целый мир, имеет, нагло и грубо тиская его, будто тело женщины, оставляя на нем синяки и незаживающие раны. Америка — это мировой трахальщик: чем большее количество партнеров по неволе он трахает, вернее, насилует, тем больше ему хочется продолжать. Его эрекция не ослабевает и своим каменным фаллосом, сделанным из того же материала, что и эти монументальные здания, он рвет тела непокорных и покорных, ему уже все равно, он вошел в раж и никогда не остановится.

Своим разговором с Прониным Гера решил ни с кем не делиться, так как не хотел "портить послевкусие" от выпитой им только что истины. Он представил, как эту тему подхватят его блоггеры, как разнесут ее за считаные часы по всей Сети, как он закажет одну, нет, лучше несколько статей этим яйцеголовым обозревателям, и они подхватят. Его идею. Не могут не подхватить. Судьба страны решается, хотя, пожалуй, это сказано громко. Не страны, а вот его, Герина, персональная судьба, которая волновала его положа руку на сердце гораздо больше, чем хоть что-то или кто-то в этом далеком от совершенства мире.

И через его "Око" вдруг все увидят, что выход вот он, рядом, и он очень-очень легкий и все произойдет так, как он задумал, и сотни бюрократов, чьи мозги ворочаются со скрежетом проржавевшего механизма мельницы, которая давно уже ничего не молола из числа зерен с пажити истины, все, как один, хлопнут себя пухлой ладонью по медному лбу и возопят: "Эврика!" И тогда можно переходить в совершенно иное качество, качество самой жизни, заняв в пантеоне земных богов пусть нижнюю, но уже широкую и прочную, как сама твердь земная, ступень. Вот было бы лихо! И ездил бы он на деньги налогоплательщиков в "агитационные туры" на разрисованном государственной символикой автобусе, попивая коньячок и тиская пьяненьких шлюшек, а по прибытии в пункт назначения, скажем, в Нижний Новгород, наспех замазав тональным кремом следы от засосов на шее, с умно-брутальным видом выступил бы перед местной прессой на тему "Жить стало лучше, жить стало веселей", добавив про себя "к счастью, далеко не всем". И пусть все это лишь мерзость и фарс, но все же это плод его круглосуточно озабоченного мыслями ума. Это выдумки современной пропаганды, у руля которой стоят циники высшей пробы, подобные ему, помогающие российским небожителям удержаться на священных ступеньках пантеона и стремящиеся подвести под основание их пребывания там хоть какую-то идеологическую основу. Это его религия, которую он хочет подарить всем, хотят они того или нет. Воображение Геры разыгралось, и он представил себя окруженным толпой соратников, единомышленников. Их собрания, во время которых со стола сдвигаются бутылки, кружки и пепельницы и стол застилается трехцветным полотнищем российского флага. Сверху на него ложится голая шлюшка: их всегда достаточно неподалеку. Все встают вокруг: гениальные продюсеры, журналисты из числа тех, кто умело предает бумаге его слова, писатели, подобные Бухиеву, популярные ЖЖ-идиоты, еще какие-то совершенно непонятные личности, словом, все циники, состоящие на службе богов, и кто-то один, выбранный на этот раз, совокупляется со шлюшкой. В момент их оргазма все пьют алкоголь и что есть силы орут: "Слава России!" Вот до чего можно подняться, вот какой нероновщиной можно наполнить свои дни вместо того, чтобы трястись от каждого звонка этого негодяя Рогачева, который, а Гера был в этом уверен, никогда ни словом не обмолвился о нем, Германе Кленовском, в нужные уши, от обладателя которых зависит все в этой стране. И он, этот человек с нужными ушами, ничего не знает о нем, великом и ужасном. "Да ладно, — осадил Герман сам себя, — чмо ты, Гера. Был чмом, чмом и помрешь. Боги будут на твоих глазах забирать себе лучшие куски от принесенного им в жертву, а ты, словно падальщик, с мерзким клекотом отгоняя от груды костей таких же, как ты сам, станешь рвать со скелетов уцелевшие после царской трапезы мослы". Его используют и не понимают, что он давно уже обрел самостоятельность и желание использовать сам тех, кто этого заслуживает, а их число равняется населению страны. И весь этот мозговой штурм производится им сейчас лишь для того, чтобы упереться в скалу по имени Петр Рогачев и понять, что ни обойти, ни перелезть, ни взорвать эту скалу у него никогда не получится. А значит, не будет флагов, автобусов, шлюх на трехцветном полотнище, не будет этого бесконечного, как сама Вселенная, драйва, имя которому власть.

Гера, оторвавшись ненадолго от будничной московской действительности, вдруг увидел самого себя со стороны. Увидел, хорошенько подвигал самого себя, словно он был 3D-моделью из игровой приставки, и понял, что для того чтобы перейти, наконец, на следующий уровень, ему больше не нужно убивать бесчисленных рядовых монстров, они кончились на этом уровне, где он задержался слишком уж надолго, но там, за поворотом стены, в отлично оборудованном пулеметном гнезде засел последний и самый серьезный монстр, который скосит его очередью тут же, стоит ему повернуть за угол и заявить тем самым: "вот, смотри, я здесь". Ответом будет красная лужа и пульсирующее перед стекленеющими глазами "Игра окончена". Только вот перезагрузки у него кончились, и после встречи с этим парнем он попадет прямиком в черную трубу, выбраться откуда во второй раз он уже не сможет.

В реальной жизни все было, к счастью, не то чтобы проще, а скорее вариативнее. И одним из вариантов была его возможность запросто подойти к монстру, не выдавая ему своего желания перейти на другой уровень игры. Разговаривать, быть с ним рядом, приучить его никак не реагировать, словно собаку на частого посетителя двора, в котором она бегает на круговой привязи, и, дождавшись, когда собака-монстр повернется к нему своей незащищенной спиной, вытащить из рукава искусно спрятанный там стилет и не теряться…

…Они приехали в дом Пронина около десяти часов вечера, оба были сыты, а Криста, гремящая своими пробирками в подвальной лаборатории, крикнула, что присоединится к ним, как только закончит.

— Мы к тебе спустимся, — крикнул в ответ Слава и обратился к Герману: — Хочешь посмотреть на мой будущий бизнес?

— Ну, разумеется, — скорее из вежливости ответил Гера. Он вдруг почувствовал, что невероятно устал за весь этот долгий день и все, что ему сейчас нужно, — это лечь и выключиться. Однако он не хотел обижать хозяина и послушно спустился за ним в подвал, где за приоткрытыми сейчас герметичными стеклянными дверьми колдовала Криста. Гера не любил химию еще со школы, но его внимание привлекли два больших стеклянных шкафа, уставленных одинаковыми пузырьками сродни тому, что он увидел вчера в Нью-Йорке, и который столь волшебным образом за какие-то несколько минут нейтрализовал в его крови верные пятьсот граммов "Джека".

Криста оказалась черноволосой женщиной, в жилах которой явно текло изрядное количество итальянской крови, создавшей на ее лице эти большие черные, обманчиво грустные глаза, пухлые губы, высокий лоб патрицианки и истинно римский профиль. Она, пожалуй, не была красива, но было в ней что-то одухотворенное, что присутствует в людях, занятых любимым делом, и занятых им успешно. Она протянула руку Гере и тут же, переключив свое внимание на мужа, обратилась к нему:

— Погляди-ка сюда, дарлинг, ведь мы наконец поладили с малюткой!

Герман посмотрел туда, куда она показывала пальцем, и увидел свернувшуюся клубком маленькую змею. Змея была заключена в некое подобие маленького квадратного аквариума и признаков жизни не подавала.

— Вот, извольте видеть: Криста — повелительница змей, — Слава широко улыбался, — сумела-таки выпросить у эфы ее яд. Теперь дело пойдет, и мы сделаем нечто совершенно грандиозное. Пусть попробует правительство не купить у нас это. — Он осторожно снял со штатива колбу с крошечной темной каплей и обратился к Гере: — Знаете, что это такое?

Гера, который, уже не стесняясь, зевал так часто, что его челюсти трещали от напруги, лишь отрицательно мотнул головой. Пронин спохватился:

— Да что же это мы! Тоже, хозяева называются! Пойдемте, я покажу вашу комнату, она очень уютная, тихая, прекрасно выспитесь.

Гера потер глаза и через силу вымолвил:

— Да, но вначале скажите мне, что это за плевок вы держите в руках?

— Это яд эфы, как вы, наверное, уже поняли. На его основе мы создадим препарат, который при попадании в кровь напрямую или через желудок вызывает примерно такую же реакцию, как и вирус СПИДа, но вся прелесть его состоит в том, что это не вирус, которым можно заболеть известными всем путями, а абсолютно идентичная с вирусом по симптомам интоксикация организма на клеточном уровне! И проходит она, заметьте, гораздо быстрее, нежели обычный ВИЧ. Два, может быть, три дня — мы предполагаем, что этого достаточно для наступления стадии прекращения биологической активности, то есть смерти.

Гера смотрел на эту многогранную личность широко открытыми глазами и о сне думать на время прекратил. Его потрясло, с каким откровенным пренебрежением рассказывает Славик о "прекращении биологической активности", а ведь за этим стоит какой-то конкретный человек!

— А зачем это?

— Ну, допустим, штука бесценна, когда ЦРУ проводит какую-то скрытую операцию и задумало, к примеру, отравить старика Фиделя. Если при вскрытии обнаружатся признаки отравления, то лишь идиот не поймет, что это дело рук проклятых янки, а в этом случае — несомненные симптомы болезни, ничего подозрительного. Зная темперамент Кастро и то, что по количеству оприходованных им женщин он давно перегнал царя Соломона, все легко поверят, что проспидованная красотка навещала команданте и поделилась с ним своей кармой, ха-ха-ха.

Гера совершенно проснулся и с уважением произнес:

— Да… Полезная, однако, вещь. И что же, вы продадите это в ЦРУ?

— Да, правительство хорошо платит за подобные препараты. Средства, отнимающие жизнь, всегда ценились сильными мира сего. Ну а теперь, с вашего позволения, мы с Кристой продолжим, а вы немедленно отправляйтесь спать. Обещаю вам завтра сразу нескольких интересных собеседников.

Гера уснул мгновенно. Во сне ему явился медведь и заявил, что хоть в лесу другого зверья и много, а он здесь хозяин, и "кто попрет, можно и лапой когтистой, да по уху".

Сувенир

— Расскажите подробно и, если можете, нарисуйте здесь схему с именами, степень влияния лиц — сотрудников администрации. Предупреждаю сразу: такой информацией мы располагаем из надежных источников, которым всецело доверяем, и хотим провести сравнение, убедиться в вашей компетентности.

Герман принялся писать и рисовать. Он выписывал фамилии чиновников и обводил их, делая из чиновников прямоугольники и соединяя их стрелками. Генерала Петю и Рогачева он поставил на одном уровне, а на самом верху листа нарисовал один-единственный прямоугольник, от него стрелки к этим двум и между прямоугольником "Рогачев" и прямоугольником "Сеченов" поставил знак равенства. Закончил и передал листок сидевшему напротив конопатому американцу. Тот внимательно оглядел листок со всех сторон и даже зачем-то несколько раз перевернул его вверх тормашками.

— А почему вы считаете, что влияние Сеченова ничуть не меньше, чем влияние Рогачева? Ведь они курируют разные вопросы, насколько мне известно. Ваш шеф отвечает за идеологию режима, а Петр Сеченов всего лишь генерал в отставке. Как же он может быть равным такому значительному лицу, как Рогачев?

— Может, — устало ответил Гера, — он, как у нас говорят, "из леса", и вот он, — Гера указал карандашом на самый верхний прямоугольник, — он тоже. А лесовики все дружат, особенно когда из родного леса попадают куда-нибудь в другое место, где их видно и нельзя укрыться в чаще. А Рогачев совсем из другого мира, и лесовики этот мир недолюбливают. Так что у одного власть над словом, а другой просто хороший парень, дающий разумные советы, к которым прислушиваются. Вот почему они равны.

…То утро было пронзительно чистым: через Аппалачи прорвался холодный воздух из Канады, и металл маленького "Цивика" был покрыт инистой росой.

— Вы готовы? — Слава открыл водительскую дверь и поставил ногу на порог. Гера медлил, в нерешительности остановившись перед капотом машины.

— Не знаю… А вдруг не получится сыграть так, что мне поверят?

— Тогда самое время перейти на "ты", — усмехнулся Пронин, — это тот скрытый резерв, который можно включать, когда в твоих советах нуждаются больше всего. Пойми, что если у тебя не получится запудрить им мозги, то вместо тебя обязательно появится кто-то другой, но этот другой окажется настоящей, идейной, убежденной сволочью, и натворит он не меньше, чем все те, кого перечислила в своем докладе твоя долбаная Мата Хари.

— Откуда ты знаешь?

— А кто тебя прислал сюда?

— Петр. "Генерал Петя". У нас его так называют.

— Так тебе нужны еще какие-то объяснения?

— Да нет… Теперь уже нет.

— Дам тебе хороший совет: ты держись возле него, возле Сеченова. Он хороший мужик и своих людей никогда не сдает. Он может изменить твою жизнь навсегда так же, как когда-то изменил мою. А в моей жизни я должен был стать либо вологодским алкашом, либо инженеришкой. Еще раз спрашиваю: ты готов?

— Да. Поехали.

Дорога на Лэнгли шла через живописные места национального парка Грейт-Фоллс и была совсем узкой: ряд туда, ряд обратно. Сверху шоссе словно крышей накрывали ветви деревьев, и блики морозного утреннего солнца прорывались сквозь них нечасто, делая асфальт похожим на шкуру леопарда.

— Хочу предупредить: тебя могут попросить пройти тест на детекторе лжи. Смело соглашайся не моргнув глазом, тогда никакого теста не будет.

— На понт берут?

— Именно так…

Затем неожиданно они оказались на перекрестке, свернули налево, и Гера увидел, что впереди стоит большой указатель с надписью "Интеллектуальный центр имени Джорджа Буша". Гера со смехом спросил у Пронина:

— А какое отношение имеет Джордж Буш к интеллекту?

Слава улыбнулся:

— Это в честь старшего. А про нынешнего я, как лояльный госслужащий, лишь корректно замечу, что яблоко от яблони упало очень далеко.

Они еще раз свернули налево, проехали под указатель, и сразу же появился другой: "Только для транспорта с пропусками", затем еще один: "Фотографировать запрещено. Нарушители будут привлечены к ответственности в соответствии с законом". Затем дорога разделялась на две, и направо был поворот "Для всех посетителей", а прямо, через двести метров, Гера увидел стеклянный контрольно-пропускной пункт и прочел последний указатель: "Это последняя возможность повернуть назад. После пересечения этой точки будьте готовы представить убедительные объяснения — с какой целью вы находитесь здесь".

— Ну что, готов представить объяснения? — Пронин был очень серьезен и как-то весь преобразился. Встреть его Гера на улице, никогда бы не подумал, что мимо только что прошел земляк.

Гера вспомнил, какое количество людей верило в его игру даже тогда, когда его проигрыш был вроде бы очевиден, и спокойно ответил:

— Sure.

…Четверо сотрудников Разведывательного управления, поочередно сменяя друг друга, в течение восьми часов непрерывно задавали ему вопросы. Гере даже показалось в какой-то момент, что он задержан, арестован и его допрашивают по всей форме, хотя порой при приеме на работу даже в обыкновенных частных лавочках от кандидата требуют пройти тест на детекторе лжи. Гере такой тест предложили пройти примерно через два часа после начала беседы, и он, вспомнив наставления Славы, уверенно согласился. Видимо, он был настолько убедителен, что дальше предложения дело не пошло.

— Каковы политические настроения участников русской блогосферы? — Мулатка, образ интеллектуальной развратницы Холи Берри: роскошная фигура, черный карандаш в тонких пальцах, очки, короткая юбка.

— Нет стойких предпочтений. — Гера раздевал ее глазами. — Ждут попутного ветра, словно листья на сосках.

— Что, простите?

Гера смущенно покашлял в кулак.

— О! Извините, мэм. Я хотел сказать, на земле. Листья на земле, понимаете? Сухие. Лежат себе спокойно, а дунет ветер, и они поднимаются и летят куда-нибудь. Еще раз извините, просто вы такая эффектная женщина, что мне тяжело сосредоточиться.

— Вы понимаете, что ваши слова могут быть приравнены к сексуальному домогательству?

— Вы это серьезно?

— Вполне, сэр.

— Простите, я никогда не думал, что комплимент, сказанный женщине, которая его заслуживает, может быть истолкован как-то с точки зрения уголовного кодекса. Можно задать вам вопрос, мэм?

— Разумеется.

— Как вы думаете, почему гомосексуалисты никогда не обвиняют друг друга в домогательствах?

— С вами будет беседовать другой сотрудник, сэр.

— Очень жаль…

Это был последний специалист. Он принес с собой переведенное письмо Геры. Несколько минут молча вчитывался в текст, затем сказал:

— Вы представляете для нас интерес, мистер Клень-овски. Мы готовы сотрудничать с вами.

Гера, изобразив на лице иудину улыбочку, спросил:

— Каким образом я смогу получать от вас задания? И напоминаю вам, что я не диверсант-громила, я не могу стрелять, убивать, прыгать в окошко проходящего мимо автобуса, я лишь скромный интеллектуал и не знаю каких-то шпионских методов связи и шифровки информации. Все, что меня интересует, — это идейная борьба с режимом тирании в моей стране.

— Но ведь вы не будете против, чтобы идейная борьба была подкреплена материально? Всякая идея лишь тогда чего-то стоит, когда ее стоимость может быть выражена в долларах, не так ли?

Гера развел руками:

— Об этом я скромно предпочел не упоминать.

Американец наклонился вперед и положил на стол перед собой сцепленные в замок руки:

— Вот это меня и смущает прямо сейчас. Ведь мы располагаем сведениями о вас, и они говорят, что вы отнюдь не скромны в делах такого рода.

Гера вздохнул:

— Но ведь когда-то все бывает в первый раз. Назовите вашу цену, и я буду готов подумать.

Американец рассмеялся:

— Вот это деловой разговор. Взгляните, — он быстро написал на обратной стороне распечатки Гериного письма внушительную цифру и показал ее собеседнику, — это ежемесячное содержание, помимо этого будут еще специально оговоренные суммы за разовые мероприятия. Всю информацию станете получать через своего куратора.

— Кто мой куратор?

— Вам известно имя этого человека.

— Хм… Я не думаю.

— Вы живете с ней вместе.

— Вот как… Жизнь порой удивляет своими поворотами: никогда бы не мог подумать, что сплю в одной постели с… Впрочем, меня все устраивает. Я согласен.

— Прекрасно. И я очень хочу, мистер Клень-овски, чтобы вы знали: здесь, в Америке, у вас появились верные друзья, например мистер Пронин, которые всегда придут вам на помощь в трудную минуту, а ведь это так много значит в наш меркантильный век, не так ли?

— Еще бы! — ответил Гера и честно поглядел в глаза американца…

…Славик отвез его в аэропорт Даллас утром следующего дня. До рейса Вашингтон-Москва оставалось почти четыре часа, и Пронин предложил заехать в аэрокосмический музей, расположенный возле аэропорта:

— Мне жаль, что ты толком так ничего и не увидел. Поедем, глянешь хотя бы на серебряную "Энолу".

"Энола Гэй", самолет, с которого полковник Тиббетс сбросил "Малыша" на Хиросиму, нашел свою последнюю стоянку в ангаре музея. Гера обошел самолет со всех сторон, представил себя сидящим внутри и нажимающим кнопку открытия бомбового отсека. Поежился:

— Жуть какая-то. Интересно, что чувствуют японцы, когда приходят сюда?

Пронин поглядел на часы:

— Пора, а то тебе дадут место возле летающей параши. А что касается самолета, то он стал памятником по справедливости. Ты слышал что-нибудь о фарфоровых бомбах, начиненных блохами, зараженными чумой и сибирской язвой? Японцы хотели забросать такими бомбами всю Калифорнию, и если бы не старушка "Энола", родившая "Малыша", то расклад сил был бы совершенно иным. Иногда, для того чтобы идти вперед, приходится многое приносить в жертву, Герман. Вот, кстати, — он достал из кармана знакомый пузырек и протянул его Гере со словами, — лично от меня. Сувенир в память об Америке.

Гера повертел плотно закупоренный пузырек в руке, поглядел его на свет:

— Спасибо. Это то, о чем я подумал? На вид совершенно бесцветное, как вода.

— Не за что. Оно не только бесцветное, оно еще и не пахнет, если влить, скажем, в кофе, то никто ничего не почувствует. Желаю применить по назначению.

Часть IV. Новый уровень

О пользе водителей

— Куда поедем, шеф?

— Домой.

— В высотку или к этой?..

— Слушай, тебе не кажется, что ты слишком много стал себе позволять? Ты кто?

— Шофер.

— Ну, так и шофери себе. Еще раз услышу что-то подобное, будешь ходить пешком.

Водила замолчал, обиделся — даже спина его, казалось, выражала обиду. Он ссутулился над рулем и время от времени сопел. Гере стало неловко: с этим шофером он ездил уже около года и частенько делился с ним самым сокровенным, словно и не шофер это был, а самый близкий друг. К тому же парень водил мастерски, в прошлом был автогонщиком и выступал за команду "Юксона". Дважды буквально "выдирал" "Ауди" из таких передряг, устроенных дорожными идиотами, что если бы не его дар и чувство машины, то дело закончилось бы травматологией, а то и моргом.

Познакомился с ним Гера еще во время своей работы у Хроновского. Его тогдашний водитель то ли заболел, то ли занимался с "Кадиллаком", менял колодки, которые стирались у американского бронированного слонопотама через каждые пять тысяч километров, и Геру в аэропорт отвозил этот парень, Володя. Вот и сейчас он встретил Геру в Шереметьеве-2 после вашингтонского рейса, подхватил его чемодан, искренне обрадовался, увидев шефа. Володя часто возил Настю с ребенком, по-своему был к ней привязан и после разрыва Геры и Насти искреннее переживал, а Киру ненавидел, что называется, "от души". Неизвестно, какая муха его укусила и отчего он решил, что после нескольких дней отсутствия Геры что-то изменится и, может быть, шеф "возьмется за ум", но вопрос свой он, тем не менее, задал и получил унизительный для себя ответ. В салоне автомобиля повисло напряженное, тяжелое, нехорошее молчание. Наконец Гера не выдержал:

— Вов? Слышь, что ли? Володь?

— Чего?

— Ну, ты чего, обиделся на меня, что ли?

— Да ладно, нормально все.

— Ты это, хорош, понял?! Тебе-то какая разница?

— Да, Герман, да сил нет видеть, что с вами происходит! У вас такая семья была замечательная, жена прекрасная, я вообще таких женщин никогда в жизни не видел, и вот… Да ладно.

— Ну, уж договаривай, Вов, чего там.

— А вы не станете опять говорить, что я буду пешком ходить?

— Не стану. Обещаю.

— Я говорю, значит, что жена у вас была замечательная, Настя. А эта проститутка, ведьма какая-то, эта ваша Брикер. Ее сотрудники брюквой прозвали, блядину ебаную.

— Э, ну, ты полегче, полегче!

— Да чего полегче-то! Ведь невозможно! Окрутила вас эта зараза, увела от жены, которая, говорят, вам жизнь спасла, а теперь, пока вас не было, распоряжалась в офисе так, словно она директор, а не вы! Уродов каких-то привела, всех друг с другом перессорила, вон, девчонки из новостной редакции увольняться собрались, да решили вас дождаться. И хер этот лощеный ее два раза прямо от офиса забирал: весь на понтах, четыре джипа охраны, два "Мерседеса", а она к нему в машинку за стекло тонированное шасть, шалава, мигалки повключали и на Гоголевский давай выезжать, а там пробка. Так крякали своими крякалками, так, еб, что все, наверное, думали, что президента везут, а на самом деле эту шалаву на променад…

Гера молча выслушал его. Задавать вопрос о личности "лощеного хера" не стал: и так понятно, кто это был. С каким-то отрешенным спокойствием спросил:

— Все? Выговорился?

Володя, словно спохватившись, что наговорил лишнего, буркнул в ответ:

— Извините…

— Да нет, ничего. Нормально все. Давай-ка останови, где поудобнее, я тебе скажу кое-что.

Шофер поглядел в боковое зеркало, убедился, что идиотов, лезущих по обочине на своих танковых внедорожниках, не наблюдается, и съехал на глинистую полосу вдоль Ленинградского шоссе. Гера приоткрыл окно, закурил и выпустил струю дыма в щель.

— Значит, не нравится тебе Кира-то?

— Да как она кому-то может нравиться, паскуда эта!

— Ты давай без эмоций. Ты на мой вопрос ответь.

— Ненавижу я ее.

— Сильно?

— Сильно.

— За то, что баба такая успешная, а ты шофер? Заедает это тебя?

Володя хмыкнул:

— Да что вы, Герман, мне все норовите мое место указать? Я и без вас его отлично знаю. Да. Я всего лишь шофер, всю жизнь за баранкой и больше ничего не умею, но я честный человек, понимаете? Мне перед своей женой краснеть никогда не приходится, и сплю я спокойно. Меня эта несправедливость бесит, понимаете? Почему прекрасная женщина, ваша жена, которая для вас столько сделала, почему вы, почему… — Володя от волнения запутался в словах, замолчал и красноречиво махнул рукой, мол, да пошло оно все.

Гера выбросил окурок и поднял стекло:

— Поехали на Сокол.

Володя радостно кивнул и собрался было дать по газам, но Гера поднял указательный палец:

— Уан момент. А вот ты, Володь, мог бы из ненависти человека убить?

— Я-то? Ну, не знаю… Если на войне, то мог бы, наверняка.

— Тогда я конкретизирую. Ты мог бы убить Брикер?

Володя убрал руку с ручки коробки передач, сжал ладонь в кулак и сильно ударил по рулевому колесу, отчего то загудело:

— Запросто!

Гера откинулся на спинку:

— Хороший ты парень, Володя. Простой и искренний. Забудь, ладно. Убивать не надо никого, я пошутил.

…Гера звонил долго, но ему никто не открывал. Он приложил ухо к двери, но никаких признаков жизни внутри квартиры не услышал. Хотел было уйти, но дверь соседней квартиры открылась, и появилась соседка — пожилая дама, держащая в руках мелкотравчатую собачку породы пекинес.

— Здравствуйте, — Гера попытался вспомнить, как ее зовут, но из этого ничего не вышло, — а вы не знаете, где… Где люди из этой квартиры?

— Здравствуйте, молодой человек, — соседка смотрела на него с каким-то веселым пренебрежением, — а с людьми из этой квартиры произошли не так давно разные события.

Гера прижался к двери и почувствовал, что ноги его слабеют. Он сглотнул внезапно возникший в горле ком и упавшим голосом спросил:

— Какие события? Что случилось?! - Его голос обрел силу, словно смысл сказанного соседкой только что окончательно дошел до рассудка. — Что с моей женой?!!

— Хм… Вашей женой? Боюсь, что теперь уже не с вашей, — соседка явно издевалась, ей интересно было понаблюдать за реакцией Германа, и она наслаждалась этой сценой, где явно играла главную роль, даже, пожалуй, была режиссером и сценаристом одновременно. — Настя, кажется, вышла замуж за журналиста из Англии, и они прямо на следующий день все втроем уехали. Во всяком случае, застолье у них было прямо свадебное! Гостей много, даже этот, из правительства, кажется, приезжал. Как же его фамилия-то? С рогами что-то связанное… Вот не вспомню.

Вкус земли во рту. Он никогда ее не ел, но отчего-то понял, что вкус ее должен быть именно таким.

— За какого еще журналиста… Ах да… Сэ-ээр… Но она не могла выйти замуж, ведь мы еще даже не разводились! А куда они уехали?

— Да вот как-то не сообщили они мне точного адреса. К нему, кажется, и уехали. В Англию. Ой, да что же я вам главного-то не сказала, — соседка машинально сжала свое лохматое животное, и собачка недовольно взвизгнула, — Анастасия же вам оставила ключи, сказала, чтобы я вам их вернула, как только вас увижу. Сказала, что больше она сюда никогда не вернется и можете пользоваться своей квартирой сколько угодно. Сейчас я вам ключи-то… Вот. Возьмите.

Сказать, что на лице Володи, когда он увидел Геру, возвращающегося обратно вместе с чемоданом, было написано разочарование — значит ничего не сказать. Гера, поймав вопросительно-сочувственный взгляд водителя, похлопал его по плечу и промолвил:

— Поехали, старик, к предмету твоей ненависти. Так надо.

Они вырулили на Алабяна и медленно поплыли в плотном потоке машин. Гера пустыми глазами смотрел на серость за окном и вдруг среди этой серости различил яркое пятно: вывеску ресторана.

— Слушай, Вов, а ты водку пьешь?

— Пью, что я, татарин, что ли?

— А при чем тут татарин? Татары сами до водки охочи еще как.

— Пью, одним словом.

— Давай-ка останови вон возле той ресторации. Составь мне компанию, а то мне одному как-то тошно.

— Да понимаю я. Сейчас только место, где втиснуться, найду…

Володя сперва чувствовал себя неуютно: шоферской зарплаты на ресторанные изыски, мягко говоря, не хватало, и он, как и всякий истинный пролетарий, с недоверием и постоянным хмыканьем принялся читать меню. В конце концов захлопнул его и прокомментировал:

— Беспредел просто!

Гера, выбравший себе, без особенных изысков, полусырой "Шатобриан", маринованного лука, корнишонов, сильнейшего посола анчоусов и графин водки, вопросительно взглянул на своего неожиданного визави:

— Что ты имеешь в виду?

— Да цены я имею в виду! Дорого все! Это что такое получается: чтобы нормально пожрать, надо две, а то и три тыщи отдать!

Гера передал заказ официанту, для Вовы попросил "чего попроще. Кусок мяса побольше сделайте и к нему гарниру. Скажите там, на кухне, что спецзаказ".

— Вов, оно того стоит.

— Да ну… Чего тут особенного?! Ну, ремонт, ну, сидеть надо с прямой спиной, ну…

Заказ принесли быстро, и ароматы от него были божественными. Шеф ресторана был помешанным на своей работе французом и готовил так, что на него "ходили", словно он был тенором Паваротти.

— Ну, Вов, будь, как говорится. По первой давай.

— И вам тоже, это самое, не болеть, короче.

Выпили, принялись закусывать. После первого кусочка у Володи глаза полезли на лоб от удивления, Гера заметил это и с ехидцей спросил:

— Вкусно, Вова? Теперь понимаешь, откуда такие цены? Это для людей сделано, для тех, кому не безразлично, что именно они едят.

— Беру свои слова назад. Очень вкусно, Герман. Я-то раньше такого вообще никогда не ел, думал, что вкуснее шашлыка на майские ничего на свете нету, а это, конечно, да. — Чуть захмелевший водитель осмелел и развязно спросил: — А вот вы каждый день так едите, да?

Гера кивнул:

— Почти. Я, пожалуй, больше и не ем нигде, кроме ресторанов.

— Везет… Ну, вы-то себе позволить можете, оно конечно.

— А чего ты таким тоном мне это говоришь, как будто тебе никто не дает ходить по ресторанам?

Володя расхохотался. Хмелел он быстро, от водки глаз его наливался кровью, будто у быка, и смех его сейчас был каким-то нехорошим, словно сквозь прозрачность подмосковного пруда проглядывал полусгнивший, тяжелый, в острых сучках топляк: нырнешь и головой в бревно — р-раз!

— Вы надо мной прикалываетесь, Герман? Бабла у меня нету по ресторанам ходить. Я водила, а водиле известно что: со смены домой, в себя чекушку и на подушку.

— Так ты мне только что говорил, что горд тем, что спишь спокойно, перед женой тебе не стыдно. А жена-то, небось, тебя пилит, мол, того нет в доме, сего нет?

Вова, не предложив Гере, опрокинул пятую рюмку и, взяв из корзинки для хлеба маленькую булочку с травами, занюхал ею водку.

— Есть маленько.

— А чего говорит?

— Ну, что они все обычно говорят? Ну, там, денег мало приносишь, телевизор у нас старый, в Турцию вот хотели поехать, а не вышло, все кредиты сожрали, и пацан мой, у меня же сын в четвертом классе, школу чутка подпалил, так пришлось в долги залезть, чтобы только директрису подмазать, а то она б его исключила из школы, короче, и на учет в ментуру бы поставили.

Гера еще раз испытующе поглядел на него. Сможет ли? Не "соскочит" ли в последний момент? Ведь желание денег еще не означает возможность переступить последнюю черту, каковой является убийство человека. Хотя попробовать, конечно, стоит, судя по всему, вариант неплохой, да и вообще единственный.

Он решил разделаться с Кирой сразу после того, как увидел те фотографии из желтого конверта со стола генерала Пети. После разговора в ЦРУ понял, что она его полный, абсолютный враг, и стал размышлять над способом ее устранения, в том случае, когда она окажется настоящей помехой на его пути. Момент еще не настал, но был совсем близок, Гера чувствовал это, и кандидатура собственного водителя, которого он собирался подсадить на самый надежный, с Гериной точки зрения, денежный допинг, подходила почти идеально. Гера не исключал, что в последний момент тот может струсить, отказаться, но пока что прочих вариантов не было даже в виде идей, а понадобиться это могло в любой момент. Только вот что делать с этим Вовой потом?

— Герман, а у меня предложение! — Володю как следует развезло, и он раскачивался на стуле так, что тот вот-вот мог опрокинуться. — Может, поедем к блядям?

Гера машинально опустил руку в карман, нащупал там пузырек и отдернул руку, словно обжегся.

— Думаешь, стоит?

— А то! Самое оно после водочки-то! Я это дело уважаю.

— Давай в другой раз, Володь. Я тут вспомнил — мне в офис надо заехать. Мы сейчас вызовем водителя, и он нас с тобой доставит, куда нам надо.

— Да я пешочком, еще не хватало, чтобы меня кто-то как пассажира возил.

— Ну, как знаешь. До завтра, Вова.

"Зеленые"

За те несколько дней, что Гера провел вдали от родных пенатов, кое-что изменилось, а вернее, в коллективе "NMD" появились новые люди. Кира воспользовалась своим положением и отсутствием Геры, получила одобрение Рогачева, и Гера с удивлением столкнулся в коридоре второго этажа с целой стаей людей довольно специфического вида. Один из них был широким со всех сторон, словно постамент статуи, негром, с именем, лишь дополняющим его нелепую внешность угольного параллелепипеда на удивительно тонких ножках, обутых в огромного размера "гады" — ботинки на гусеничной подошве. Звали его Геркулес, и про себя Гера назвал Геркулеса "колоссом на глиняных ногах". Вторым персонажем был какой-то инвалид детства с оставшейся возле висков растительностью и в огромных роговых очках. Тот, видимо, настолько вжился в свой ник-псевдоним, что прямо так и представился:

— Обморок.

Третьей из стаи была выцарапанная Кирой где-то в дебрях Рунета девица по имени Лена Штопик, и это была самая странная и удивительная девица, виденная Герой когда-либо, а девиц, всяких, он повидал немало. Представьте себе милое и слегка порочное лицо юной Брижит Бардо, которая пила несколько дней, отчего лицо ее приобрело характерную опухлость. К лицу добавьте уложенные кое-как в некое сооружение, которое язык не поворачивается назвать прической, волосы соломенного цвета, кукольный рост "я у мамы табуреткой" и кулон в виде, о ужас! — в виде свастики, но и это еще не все! Задний карман плотно прилегающих к Лениной попе джинсов оттопыривал красного цвета силиконовый имитатор мужского достоинства, и Штопик буквально "высаживала" собеседников, когда в момент разговора, обсуждения какого-либо вопроса она невозмутимо доставала эту штуку из кармана и обращалась к ней со словами:

— А что ты думаешь, Болтик? Это Болтик, мой друг, — объясняла Лена одуревшим от такого поворота разговора окружающим. — Когда мне трудно или что-то непонятно, то мы разговариваем, и он очень помогает своими советами. Я без Болтика никуда.

Четвертым был юнец, притом аршинного роста и какой-то узкий. Имя у него тоже было какое-то "узкое" — Иц. "Иц", и все тут. Гера был далек от корректности, когда имел дело с "кибердрочерами": так он называл самую низкую касту безнадежных сетевых сумасшедших. Ибо куда еще, по его мнению, можно было бы отнести карманную девушку с красным Болтиком, шкафовидного Геркулеса и Обморока с Ицем, которые непрерывно пощипывали друг друга, и всегда отчего-то за руки выше локтей, и при этом хихикали? Он попросил всех четверых зайти в его кабинет, построил их возле входной двери, сам уселся на свой стол, свесив ноги, закурил и некоторое время бесцеремонно рассматривал странный квартет. Затем, видимо, сделав для себя необходимые наблюдения, он, едва сдерживая смех, спросил:

— А вот кто вы такие?

Геркулес выпятил свои огромные губы и прошлепал:

— Мы ваф новый креатифный отряд. — Получалось у него вместо "ша" говорить "эф", и выглядело все это просто по-цирковому.

— А по-моему, вы отряд клоунов-переростков, хотя вот вы, — он ткнул в Лену Штопик пальцем, — вы моих слов на свой счет не принимайте.

— Это самые талантливые ребята, каких только можно было найти, дорогой. — Брикер по-кошачьи мягко вплыла в кабинет и, подойдя к Гере, повторила еще раз: — Самые талантливые. Они гениальны.

— В чем же их гениальность?

— Лена — великолепный художник и дизайнер, когда она оформляет интернет-сайты, то просто творит новые миры. Она может нарисовать все: от плаката до книжной обложки, а Алик Бухиев звонил мне сегодня и сказал, что книга почти готова. Геркулес — он наш символ национальной терпимости, и потом — это модно иметь в команде африканца. Придет кто-нибудь и скажет: "А почему у вас нет ни одного африканца?" К тому же он талантливый журналист с идеями по созданию образа воинствующих экстремистов, того, о чем мы так плотно говорили все время до твоего отъезда. Прекрасно, если над созданием этакой белокурой фашиствующей бестии станет работать чернокожий — это истинная свобода, не так ли? Обморок, а он предпочитает, чтобы его называли именно так, и никак иначе, — он популярнейший блоггер и к тому же литератор, каких мало. Он просто крышесносен! Я дам тебе почитать его новую вещь "Спираль Нунчак" — это просто антигламурный гимн, а какой слог! А Иц, — Кира улыбнулась и потрепала узко-длинного молодого человека по щеке, для чего ей пришлось встать на цыпочки, — Иц мой племянник, и он болен телевидением. У него такие связи в телевизионном мире, что обойтись без него мы просто не сможем, ведь у нас впереди так много тем для продвижения!

— Кира, детка, ты хорошо подумала, когда собирала это… эту… этих ребят всех вместе?

— Конечно! Я просто не хотела тебя тревожить там, в Америке, и представила ребят Петру Сергеевичу, ну, и он одобрил. Они в штате, и они настоящие "бриллианты", поверь мне!

Гера прикрыл глаза и вцепился пальцами в край стола, словно хотел вырвать куски дерева из его крышки. Однако возразить против аргумента "Рогачев" он не мог и лишь сдержанно распорядился:

— Хорошо. Я не против, пусть работают, но хотелось бы услышать от каждого, кто и чем конкретно планирует заниматься в самое ближайшее время. Вот вы, — он ткнул пальцем в Обморока, — вы что собираетесь делать после того, как выйдете из моего кабинета?

— Схожу поссать, — быстро, деловитым тоном шизофреника ответил Обморок, не моргнув при этом ни правым, ни, что характерно, левым глазом.

— Ясно, — удрученно вздохнул Гера, — действительно талантливые ребята. Мыслят нестандартно. Все свободны в таком случае.

— А вот можно я задержусь? — попросил Геркулес.

Гера пожал плечами:

— А вам разве не надо… Туда же, куда собирается ваш коллега?

— Я уже был. У меня просто предложение есть по существу.

Все вышли. Кира несколько раз вопросительно оглядывалась, мол, "ты разве не хочешь мне ничего сказать, дорогой?" Но Гера сделал ей знак — "позже" и остался один на один с негром.

— Так что у вас?

— Надо всех пометить.

— Угу. Понятно. Как пес столбики метит, лапу задрав?

— Нет. Я серьезно. Вот ваши блоггеры — они же пока просто так, за жалованье пишут, и все. А надо идею какую-нибудь, объединяющую с символом, ввести, чтобы у людей было что-то единое, общее. Понимаете? И чтобы остальные это видели и понимали, что человек принадлежит нашему движению, значит, он не простой человек. Чего вы боитесь — ведь это хорошо, показать свою силу и влияние!

Гера вновь пожал плечами, и, хотя идея в целом ему начинала скорее нравиться, он все же не выдержал и съязвил:

— И как нам их помечать? Попросить, чтобы перо страуса в задницу воткнули? У нас тут северные широты, к вашему сведению, и со страусами реальный напряг. Петушиное тогда, что ли? Но это уже намек, многие могут обидеться…

Геркулес был само спокойствие. Он снисходительно улыбнулся и продолжил:

— У каждого, кто пользуется "ЖЖ", есть маленькая картинка, его символ, "юзерпик". Достаточно что-то нарисовать на этой картинке, и все.

— Что, например?

— Ну, не знаю… Это вам решать. Нужно, чтобы у всех было что-то одинаковое. Крестик, кружочек, человечек…

— Квадратик, и лучше, если он будет зеленого цвета, — сказал Гера свое веское слово, так как привык, что слово шефа всегда должно быть последним и решающим. — Зеленый хороший цвет, он успокаивает, к тому же это цвет доллара, а это вообще тем более приятно. Запустите тогда по всем нашим штатникам-трепачам-писакам, чтобы установили у себя такой квадратик, а если кто из баранов-читателей станет задавать вопрос, то пусть отвечают, что, дескать, вступили в Гринпис. Не надо афишировать принадлежность к нам перед широкой аудиторией. Кто поумней, тот давно уже все понял и помалкивает, а пусть все эти, которые будут оквадрачены, пусть они ощущают себя членами ну, скажем, тайного общества.

— Масонской ложи?

Гера рассмеялся. Ему положительно нравился этот смешной негр с серьезными идеями и, очевидно, неплохо соображающей головой.

— У нас с вами одна ложа. Называется ложа "Слава России". Пусть рисуют квадратики, пишите меморандум, я подпишу.

Как только Геркулес ушел, Гера подскочил к двери, повернул вертушку замка, чтобы никто не влез без спросу, и принялся, словно полоумный, приплясывать на одной ноге. Негр, сам того не зная, в два счета решил для него проблему, которая еще час назад казалась Гере неразрешимой. В самом деле, что делать, чтобы угодить и нашим и вашим? Перед ЦРУ нужно создавать видимость деятельности, а для этого нужно хоть что-то показывать, постоянно ссылаясь на затруднения в работе, и делать это так, чтобы там поверили, а для этого он создаст две группы блоггеров: основная будет помечена зелеными квадратиками, а оппозиционная не будет помечена ничем, просто станет активно гадить в записях у "зеленых", разогревая тем самым простых лохов-читателей и создавая столь нужный провокационный ажиотаж. От этого по всему Интернету пойдут круги, и можно будет лишь кидать в топку с регулируемым уровнем ненависти соответствующее количество горячих тем.

— Ай да Геркулес! Умница! — И тут Гера осекся. Как он не подумал, что, имея возле себя Киру в качестве куратора, он никогда и ничего подобного сделать не сможет. Она наблюдает за каждым его шагом, и, даже если попытаться создать всю эту профанацию втайне от нее, она так или иначе узнает все очень быстро, и тогда никакой игры не получится, а генерал Петя, наверное, назовет его каким-нибудь армейским неласковым словечком, и о каком-либо движении наверх можно будет навсегда забыть. Как плохо, когда рядом нет никого, кто мог бы дать единственный, "тот самый", нужный совет. Он похлопал себя по бокам, нащупал бумажник, достал и, порывшись, нашел ту самую фотографию Насти. Повертел ее в руках, сел за стол, забросил ноги на американский манер и, все еще держа фотографию в пальцах правой руки, спросил у этого маленького портрета прошлой жизни:

— Почему мы никогда не говорили с тобой откровенно? Наверное, потому, что ты всегда казалась мне жутко правильной и я, такой подлец и негодяй, всегда боялся, что ты узнаешь, насколько твой муж подл и негоден. А почему ты сама все время молчала и ничего не говорила мне? Может быть, ты все-таки меня не любила? Скорее всего, что так и есть. Вон ты как скоро нашла мне замену. Эх ты, тихоня Настя… Пора бы мне выкинуть тебя не только из головы, но и из бумажника. Навсегда.

Гера взял со стола зажигалку, крутанул колесико, поднес было к пламени край маленькой фотографии, с которой на него без всякой улыбки, но искренне и тепло смотрела Настя, но в зажигалке то ли что-то замкнуло, то ли газ кончился, так или иначе, но пламя потухло, и извлечь его повторно не получалось. Кремень лишь брызгал бесполезными искрами. Тогда Гера открыл самый нижний ящик стола и кинул фотографию туда.

— С глаз долой — из сердца вон, — пробормотал и набрал номер генерала Пети.

Камуфляж президента

Генерал Петя с самого утра начал принимать поздравления. Первым его, по старинной армейской привычке вскочившего в пять утра и вместе с заспанными телохранителями бегающего традиционные утренние пять верст, поздравил лично президент, который и сам привык вставать в пять утра и бегать с заспанными телохранителями, подбадривая их командами "ускорься" или "упал — отжался". С телефоном правительственной связи, работающим везде, включая, наверное, даже околоземную орбиту, генерал Петя не расставался никогда и ответил на звонок, не снижая темпа бега и не сбивая дыхания:

— Сеченов, слушаю.

— Здорово, Валерич, — голос президента был теплым и добрым. Таким голосом он разговаривал лишь с несколькими живыми существами на этой земле, включая свою любимую собаку. Генерал Петя входил в число этих существ, чем втайне гордился. — Ну как? Есть еще порох в пороховницах?

— Есть чутка. Пока вроде не отсырел, жжется! — Генерал Петя сделал знак телохранителям, чтобы отстали, а сам немного ускорил темп бега.

— Поздравляю тебя, Валерич. Шестьдесят — круглая дата, хотя ты, черт здоровый, моложе меня выглядишь!

— Спасибо тебе большое. Дык здоровье-то, оно ежели есть, то его нипочем не пропить.

— Я на это и намекаю. Хочу к тебе сегодня в гости напроситься, а то вроде рядом сидим, а нет времени позвонить-то не по служебным делам, не то что уж рюмку поднять. У вас где сабантуй будет?

— Да в клубе, на Лубянке. Ребята придут, которые остались. Сам знаешь, многие поуходили. Да ты, пожалуй, всех помнить должен. Приходи обязательно, они все знаешь, как обрадуются!

— Петр Валерич, тут такое дело, я тебе мероприятие срывать не хочу, а то на людей столбняк нападет, журналюги там чего-нибудь пронюхают. Пидоры эти, рогачевские подопечные, на площадях языками мести начнут, мол, "кровавая гэбня и ее президент устроили пирушку", а это нам не надо.

— А чего ж тогда делать?

— А я в гриме приду.

— Это как?

— Ну, как в метро езжу, как по Москве гуляю, так и приду. А чего? Вроде до сих пор не узнавал никто.

Президент говорил истинную правду. Примерно раз в месяц у его охраны был день, когда вся она, что называется, "стояла на ушах": президент ходил "в народ". Таким приемом пользовались многие цари, короли, султаны и прочие набобы, когда хотели узнать, что на самом деле говорят люди, о чем мечтают, чем недовольны. И вот он вызывал своего знакомого гримера с киностудии "Мосфильм", и тот за два — два с половиной часа превращал президента в совершенно другого человека, причем каждый раз в разного. Как уже и было ранее сказано, а может быть, и не было, так как книга все-таки длинная и всего толком не упомнишь, в общем, настоящий разведчик не должен иметь лица. То есть лицо в широком смысле этого слова у развед-чика, конечно, есть. Ну, там, нос, чтобы лучше нюхать, или, скажем, глаза, чтобы лучше видеть, да и уши, чтобы лучше слышать, чего уж там греха таить, у разведчика имеются. Но вот выражение на этом лице отсутствует, и поэтому запомнить его очень и очень сложно, и любая маска, из-под которой у иной харизматичной личности порой нет-нет да и проглянет ее истинная личина, любая маска становится для разведчикова лица словно родной, и никто из тех, кто стоял рядом с перелицованным президентом в вагоне метро и, может быть, даже наступил как-нибудь нечаянно (тесновато ведь, час пик) ему на ногу, не мог и представить себе, что тот, кто от души за отдавленную ногу послал его только что по матушке, на самом деле первое лицо государства. Вот только голос… Хотя голос подделать — это и к Галкину-артисту ходить незачем.

— А приходи, только мне себя опиши, а хотя я всех в лицо знаю и чужака запримечу сразу. И вот еще чего, раз уж ты позвонил, и разговор у нас неформальный… Чего-то нам надо с Рогачевым решать. Ты читал мою бумажку?

— Это про то, что он со шпионкой без порток по двору гонцает и говнюкам, навроде Емцова, никак не может рот заткнуть, приручить?

— Так точно. Видать, помимо денег от Госдепа США, там еще что-то такое держит, посерьезнее денег. И насчет парнишки этого, Кленовского. Толковый, понимаешь, парнишка, а тот ему развернуться не дает.

— Это который в Америку летал?

— Да откуда ты все знаешь-то? — изумился генерал Петя, что было для него не характерно.

— Я все знаю. Мне Баламут наябедничал, что этот толковый парень у него лимон зелени фюить! И усвистел.

— Да это-то мелочи, дело молодое. Лимон туда, лимон сюда. Он у кого его усвистел? У детского дома, что ли?

— Ну, тут ты прав. Так чего насчет парнишки?

— Да его бы куда-нибудь, а?

— А чего ты за него так хлопочешь?

— Дык талант и хватка у него правильные. Он цэрэушников вокруг пальца обвел. Они его агентом влияния завербовали под мою крышу, прикинь?

— Да они скоро мою собаку завербуют. Этих агентов везде столько, что хоть тридцать седьмой объявляй, да нельзя… Ну, не знаю… Сейчас дел невпроворот, сам знаешь. Напомни как-нибудь через недельки две.

— Да чего тянуть-то? Вот сегодня и поглядишь на него. Я его на день рождения позову.

— А, ну давай так. Поглядим, что за перец. До вечера, конец связи.

Президент побежал в свою сторону, а генерал Петя в свою. Гера, который как-то никогда не задавался вопросом, когда именно у генерала Пети день рождения, позвонил спустя десять часов совершенно по другому поводу и хотел было отчитаться по встрече в ЦРУ, но генерал Петя об этой встрече все знал не хуже его и, радуясь, что у него появился реальный шанс увеличить команду своих сторонников в администрации еще на одного сильного игрока, просто сказал:

— Гер, ты вообще-то свинья порядочная, конечно.

— Извините, Петр, но я как-то… — начал бормотать Гера, с тоской подумав, что его сейчас станут трясти по поводу миллиона, и тогда его придется либо отдать целиком, либо "распополамить" с генералом Петей, а делиться в таких количествах Гера не привык.

— Да ты не какай. Как — он ведь штука такая, ненадежная. А назвал я тебя свиньей оттого, что ты вместо поздравления меня с юбилеем гонишь какую-то пургу, которую я наполовину и сам прекрасно знаю, а о другой половине догадываюсь.

Гере стало страшно неловко и в то же время радостно оттого, что миллион у него никто отнимать не собирается, и он повинился перед генералом за то, что ничего ни о каком юбилее не знал:

— Да если бы я знал, то я… я бы вас самым первым поздравил!

— Ну, тебе по статусу еще не положено меня первым поздравлять, — сострил сам для себя генерал Петя, — приходи сегодня в клуб на Малой Лубянке, такой, знаешь, бело-голубой, как команда "Динамо". Заодно и поздравишь. Придешь, что ли?

— Да, Петр! Да вы еще спрашиваете! Прилечу!

— Тогда к двадцати часам и лететь не надо. Тебе крылья скоро для другого понадобятся.

…В назначенное время в просторном фойе клуба одного ведомства, которое сами его обитатели иногда называют кто просто "контора", а кто "леспромхоз", собрались гости: сорок четыре человека, включая Геру, который вначале робел оттого, что одних только штанов с лампасами на гостях было надето пар двадцать, а остальные хоть и носили гражданские костюмы, но выправкой от них несло за версту, и никакая гражданская одежда не могла скрыть их принадлежность к нелегкой и такой, наверное, нужной профессии. Генерал Петя принимал поздравления, а после того, как все пожали ему руку и сложили на специально по этому случаю притараненный в фойе стол свои подарки, он перезнакомил Геру со своими гостями, среди которых не было никого в чине ниже, чем у самого генерала Пети. Самое большое впечатление на Геру произвел ливиец Каддафи, который в своем парадном белом мундире преподнес генералу Пете подарок "от лица всего благодарного ливийского народа, джамахерии и революции, — именно так он и выразился и вручил генералу Пете какую-то джамахерийскую медаль, на что генерал Петя панибратски пошутил, что "хорошо вам, джамахерийцам! Медаль отчеканили и ею откупились". Каддафи смутился, покраснел, сослался на стариковскую забывчивость и извлек из своего белого кителя сертификат на маленькое нефтяное месторождение в Персидском заливе. Генерал Петя и бровью не повел, чем вызвал у Геры немой восторг и небеспочвенные подозрения и вопрос, что если уж нефтяные платформы не удивляют Петю-Торпеду, то что тогда лежит на столе для подарков.

Играла музыка: специально приглашенные по этому случаю Юрии-певцы, Антонов и Лоза, радовали ностальгирующую публику своими бессмертными хитами "Плот" и "Пройду по Абрикосовой". Официанты, все как один похожие на парня из кремлевского бюро пропусков, разносили бутерброды с белугой, икрой, водку и коньяк. Шампанское отсутствовало, так как коллектив был исключительно мужским и пузырьками не увлекался. Гера видел, что генерал Петя немного нервничает. Это выражалось в том, как он держал рюмку водки: за круглый поставец, а не за ножку, как все добрые люди в спокойном настроении, и к тому же генерал частенько поглядывал на часы, как свои наручные, так и те, что висели в фойе. Наконец, когда прошло полчаса, все перешли в банкетный зал и уселись за стол, причем Геру генерал Петя посадил через одно пустое место возле себя, объяснив, что "здесь кое-кто запаздывающий планируется".

Этот запаздывающий, среднего роста и спортивного телосложения мужчина с густой копной черных волос и в очках, что делало его похожим на иудейского олигарха, появился как-то незаметно, словно бы из ниоткуда, как раз в тот момент, когда все рассаживались по местам. Он ни с кем, кроме генерала Пети, не поздоровался, и то сделал это тихо, так что даже сидящий рядом Гера ничего не услышал, а все, в свою очередь, старательно не замечали опоздавшего и вообще делали вид, что рядом с генералом Петей так и осталось пустое место. Умны, умны были гости нашего Сеченова, знали, что не стоит обижать своим опознанием того, кто постоянно забывал при любом, даже самом искусном гриме, перенадеть свои часы с правой руки на левую и заменить коллекционный "Вашерон", выпущенный в количестве одной штуки, на что-нибудь попроще.

Начались тосты и здравицы юбиляру. Гера сидел тихо, и ему казалось, по мере рассказов присутствующих вокруг головы генерала Пети вырастал лавровый венок, а на плечах золотились эполеты. Судя по тому, что говорилось, а не доверять рассказам было бы ошибкой, не пустомели собрались за столом, генерал Петя был личностью настолько легендарной, что все разведчики всех времен и народов, включая выдуманного Штирлица и всамделишного Абеля, были по сравнению с ним просто, выражаясь киношным языком, "из массовки", тогда как Петя-Торпеда вынес и повидал столько, что никакому ловкому литератору при всей его изощренной фантазии придумать и в голову бы не пришло. Чего стоил только эпизод, рассказанный одним из обладателей красных лампасов, когда генерал Петя, будучи по делам службы в Английском королевстве, "собственноручно" познакомил одну страшную, как атомная война, и зловредную тетку с наследником английской короны, что впоследствии привело к громким скандалам и прочим неприятностям. Или, допустим, разговор по душам между генералом Петей и непальским принцем, после которого нервный принц, вооружившись винтовкой "М-16", прикончил всех членов своей семьи и, увидев, что стрелять больше не в кого, а патронов у него еще хватает, застрелился сам. Или, что уж совсем было из области удивительного и непостижимого, рассказ одного дипломата о том, как генерал Петя уговаривал Монику Левински положить в рот то, что она наконец-то положила, после чего, как всем известно, дело дошло до скандала и чуть было не окончилось президентским импичментом.

После того как тосты за юбиляра закончились, а длились они довольно долго, ибо у каждого из присутствующих была в запасе приличных размеров застольная речь, празднование перешло в другую фазу, и все стали произносить тосты за государство и здоровье президента. При этом человек, похожий на иудейского олигарха, и ухом не вел и продолжал умеренно выпивать и закусывать наравне со всеми. Говорили так же долго и по очереди, и Гера, которому нечего было рассказать присутствующим о славном боевом прошлом именинника, решил, что раз уж его тоже позвали, то и он должен выступить. Замечательный коньяк, напиток, который при правильном своем употреблении придает слову красоту, а оратора делает почти что Цицероном, развязал Гере язык. Он встал и в относительной тишине начал говорить:

— Дорогие гости, пришедшие в этот праздничный вечер поздравить нашего юбиляра! Сейчас вы много говорили о том, что Россия поднялась с колен, на которые ее поставила всякая сволочь во главе с американским шпионом, которого впопыхах назначили президентом!

При этих словах за столом установилась гробовая тишина, а человек, похожий на иудейского олигарха, немного напрягся.

— И вот, — невозмутимо продолжал Гера, которому море было уже по колено, — наконец, в стране появился первый по-настоящему любимый народом лидер. И теперь, из-за того, что гадские наймиты и наймитши, если можно так выразиться, мутят воду в ступе и смущают народы аки Сатана, приходится с тяжелым сердцем готовиться к тому, что нормальная жизнь разом закончится! Восемь лет, — Гера чувствовал, как от него буквально исходят энергетические волны, и с удовлетворением отметил, что на лицах слушателей появилось доброжелательное выражение, — восемь лет — это не срок для страны, которая только-только стала отряхиваться после того, как ее вываляли, словно жалкого клоуна, в опилках манежа. Неизвестно, по какой причине, неизвестно, хотя можно догадаться, по чьему совету, в России была принята самая отвратительная Конституция из всех, что только можно себе вообразить. Какой-то злодей или целый коллектив злодеев-троечников скопировали ее частично из американской, но лишь частично! А американская конституция — это лишь часть технологии создания огромного механизма, имя которому — государственный аппарат США. Нельзя создать что-то стоящее из кусков технологии, которые к тому же лежат на поверхности и кажутся обманчиво простыми. Это все равно, что построить самолет, увидев у кого-то такой же, но при этом не имея ни чертежей, ни точных размеров, и потом долго удивляться, отчего этот ублюдок никак не может взлететь. Да потому, что он никогда не взлетит, он и не должен взлететь! Так же и с российским основным законом. Кто? Нет. — Гера, сверкая глазами и чуть было не сорвавшись на фальцет, обвел взглядом гостей. — Кто сказал, что президент должен быть избираем именно на такой же срок, что и президент американский! У них там, в Америке, все давно схвачено, есть политическая система, есть всего две партии, но они сильны и конкурируют между собой, отчего народу только лучше, а здесь кое-кто, засевший у нас за спиной, всеми силами поощряет создание партий, партишек и партеечек, лишь бы показать всему миру, что у нас, дескать, многопартийность. Да в жопу такую многопартийность! Либо изменить кое-что в нашей существующей системе, выправив ее и заточив под наши, так сказать, реалии, либо целиком перенимать американскую систему, включая и конституцию, но я прошу заметить, что прежде, чем стать той Америкой, которую все мы видим, боимся, ненавидим и признаемся себе в том, что у них все космически лучше по сравнению с нами, я вынужден напомнить, что вначале они затеяли гражданскую войну, а у нас, если затеять войну, после нее и руководить станет некем.

— Короче, Склифосовский, — шутливо прервал его генерал Петя, — говоришь красиво, правильно говоришь, а вывод какой?

— А вывод вот какой… — Гера оперся о стол обеими руками, словно для прочности, и просто сказал: — Нам восемь лет мало. Нужно поменять. Вот вы, — он внезапно обратился к Каддафи, слушавшему Геру через переводчика, — вы долго находитесь у власти? Можете даже не отвечать, все и так знают, что до х… простите, очень долго. И что? Прибыль от продажи нефти все еще идет вашему народу? А теперь представьте, если бы вас через четыре года сменил неизвестно кто и в голове его было бы нечто совершенно иное?! И тогда ничего бы у вас в стране не осталось: ни нефти, ни денег. И если мы хотим и дальше безбоязненно жить хорошо, то предлагаю, объяснив народу необходимость, изменить сроки президентского правления. Надеюсь, что присутствующие меня поддержат в том, что никакой альтернативы нынешнему президенту не существует!

Гера закончил под гром оваций и оробел, когда несколько пар крепких рук подхватили его и принялись подбрасывать в воздух с криками "Ура! Да здравствует…" и так далее. Под этот шум и радостную неразбериху человек в очках и с часами на правом запястье незаметно встал из-за стола и вышел из банкетного зала в пустынное фойе. Спустя секунду показался и генерал Петя. Он быстро подошел к своему запоздавшему гостю и спросил:

— Ну, видел парнишку? Как тебе?

— А не пустой ли он крикун? — последовал задумчивый вопрос.

— Кто? Герман? Да нет, разумеется. Это наш парень, свой в доску! Он за тебя в Интернете в кровь бился и добился сам знаешь чего: теперь там про тебя ни одна шавка ничего вякнуть не смеет.

— Ну и куда его, как ты думаешь?

— Тут ответ, по-моему, очевиден. Надо нам с нашим владельцем заводов, газет, пароходов что-то решать. Я еще утром тебе об этом говорил, а то народ, по слухам, несильно доволен, что олигарх решает, какие ему, народу, газеты читать и что смотреть на голубом экране. Кондово все больно как-то, без изюминки, навязчиво у него. Словно нарочно полудурками нас хочет выставить, тебя, конечно, в первую очередь.

— Ты же понимаешь, что посадить его уже не получится. Тут надо как-то…

— Понимаю.

— Ну, тогда я пошел. С днем рождения, Петя.

Все женщины делают это

Рогачев узнал о том, что Гера присутствовал на праздновании юбилея Сеченова, сидел рядом с президентом и толкал речи, после которых его подбрасывали в воздух, на следующее утро по дороге в Кремль. Первым его желанием было просто выгнать пронырливого Геру вон и сделать так, чтобы все о нем забыли, но, взвесив все нюансы подобного решения, Рогачев понял, что уволить Геру у него не получится. Во-первых, это вызовет широкий резонанс в интернет-среде, в которой фамилия Кленовский стала уже чем-то вроде синонима слову "дирижер", и убери он дирижера в одночасье, неизвестно какой информационной миной для него, Петра Рогачева, это окажется. Одно дело, когда твое имя склоняют в помойке для слива нечистот, на каком-нибудь "компромат. ру", и совсем другое, когда его склоняют везде, тем более что в этом случае Интернетом явно не ограничится: журналистишки, имеющие собственные жэжэ-дневнички, раздуют эту тему до размеров атомного гриба, и запретить тему "увольнение Кленовского" будет равнозначно попытке перекрыть прогнившую водопроводную трубу, откуда изо всех дыр и трещин под напором бьет вода. И даже если минимизировать информацию, обзвонив все печатные источники и радиостанции, то никто не даст гарантии, что "Звуки Москвы", где весь штат, по мнению Рогачева, представлял собой банду бесконтрольных психопатов, не сделает в пику ему специальный репортаж "О том, как задушили правду" или что-то в этом роде. А там вспомнят и про Бабицкого, и про убитую сами-знаете-кем журналистку …скую, далее по закону цепной реакции выйдут на обстоятельства ареста Хроновского, увяжут это с его, Рогачева, нынешним положением и… В общем, уже и первый пункт невозможности отделаться от Кленовского был полноценным и вариантов не оставлял. А о втором пункте Петр Сергеевич вообще не хотел думать, однако мысленно он все чаще возвращался к нему. Если его, Рогачева, сотрудник ходил на празднование дня рождения его главного врага, а Сеченов был, разумеется, таковым на все сто процентов, то, выходит, Сеченов взял Геру под свое крыло. А что такое быть у Сеченова под крылом, Рогачев прекрасно знал: генерал Петя за своих людей бился до последнего и никого ни разу не сдал. Поэтому Рогачев не мог исключить и того варианта, что, склонив на свою сторону трусоватого Поплавского, генерал Петя вместе с ним может пойти к президенту и там замолвить за Геру словечко, и тогда президент, как человек любопытный, может поинтересоваться Гериной личностью поплотнее, а если Кленовский попадет в поле зрения президента и начнет говорить, особенно о некоторых прошлых делах, еще из жизни "Юксона", то… Да к тому же эта сволочь Гера талантлив, умеет располагать к себе людей, и президентское любопытство может закончиться для Кленовского весьма и весьма неплохо, каким-нибудь душевным назначением, например.

Петр Сергеевич решил позвонить Кире посоветоваться, что можно лучше сделать, как лучше поступить в такой ситуации. Они встретились через сорок минут в одном из ресторанов на пересечении Петровки и Бульварного кольца, попросили себе отдельный кабинет, возле двери которого встал телохранитель Рогачева.

Кира села перед ним прямо на стол, раздвинула ноги, выгнула спину словно кошка, запрокинула голову, закрыла глаза и приготовилась к их обычной прелюдии, однако Рогачев накрыл ладонями ее колени и свел их вместе. Кира вопросительно поглядела на него:

— Что происходит, милый?

— Кира, я предложил встретиться по другому поводу.

Ее сердце затрепетало — пусть это было сердце шпионки, циничной и расчетливой, но прежде всего — это было сердце женщины, и Кира испугалась, что ее любовник, с которым она связывала большие надежды, вдруг решил просто вычеркнуть ее из своей жизни, а тем самым зачеркнуть "большой план" Киры. Так сама Брикер называла свой детально продуманный на несколько лет вперед этап жизни, по завершении которого она должна была, по собственным расчетам, стать независимой и очень состоятельной женщиной, путешествовать по миру в поисках острых ощущений, одним словом, жить в свое удовольствие. Стараясь выглядеть равнодушной и уверенной, она спросила:

— Вот как? А я думала, ты соскучился.

— Я и соскучился, и хочу с тобой посоветоваться. Так как-то все одновременно на меня упало, и я не знаю, что стряхнуть первым.

— Да вроде как все понятно. — Кира слезла со стола и села напротив Петра. — Ну так о чем хотел меня спросить властелин идеологии?

— О твоем любимом Кленовском.

— О, Петр, перестань! Сколько раз я тебе говорила, что наши отношения — это не то, что ты думаешь! Да, мы живем вместе, но между нами давно уже ничего нет, к тому же он вот уже как неделю назад вообще переехал в свою квартиру на Соколе и меня туда что-то не зовет. Говорит, что ему, видите ли, нужно о чем-то подумать, собраться с духом…

— Для чего? — Рогачев улыбнулся и стал похож на акулу. — Он тебе хочет сделать предложение руки и сердца? А что? Ему-то можно. У него жена уехала в Лондон с каким-то журналистом из Би-би-си, а моя лесбиянка хоть и торчит там же, но разводиться с ней для меня равнозначно потере огромного количества денег, которые она потребует в качестве отступного, так что пусть уж лучше все остается так, как есть.

— Лондон — кладбище старых жен, Петенька. Как и Париж, и Рим, и еще много мест на земле, куда наши бравые олигархи ссылают своих благоверных так же, как раньше неугодных супружниц сплавляли в монастыри. А если и так? Если он хочет предложить мне стать его женой? Почему мне, по-твоему, нужно от этого отказываться? Он молод, богат, влиятелен, он твой заместитель, пусть и неофициальный, но все знают, что он твоего поля ягода.

— Уже не моего. Кленовский вчера был на банкете в честь дня рождения Сеченова.

Рогачев не стал говорить Кире о подробностях появления Геры на празднике у генерала Пети, иначе, подумал он, "девка может не захотеть перейти на мою сторону и принять мое предложение. Решит, что я слишком много значения придаю личности Кленовского и даже боюсь его. А ведь я не боюсь его? Кто он такой, чтобы мне его бояться? Признайся сам себе, Петя, что боишься ты не шавку Кленовского, а Сеченова — вот кто твой ночной кошмар".

— Вот как? Да он настоящий проныра!

— Да не проныра он, а дурак, который решил прыгнуть через мою голову, а я никому не позволю прыгать через собственную голову. В общем, Кира, я решил его обнулить, но не сразу, а постепенно, чтобы не было кривотолков и сплетен. Вот я и хочу попросить у тебя совета: что мне лучше сделать? И ты должна выбрать, с кем ты хочешь остаться: с дураком, у которого ничего нет, а скоро вообще ничего не будет, или со мной, у которого есть все, а скоро будет еще больше.

Кира, уже почти придумав текст сообщения об отставке Геры, которое она должна будет выслать в ЦРУ, картинно поморщила носик, расстегнула запонку на манжете Рогачева и нежно взяла его запястье:

— Милый, ну зачем ты спрашиваешь? Неужели тебе не понятно, что я люблю тебя и мечта всей моей несчастной жизни — это быть рядом с тобой. Я ни о чем тебя не прошу, мне нужен только ты, а дурак Кленовский меня совершенно не волнует. Он просто неблагодарная тварь. Я тебе предлагаю вызвать этого мудака и сообщить о том, что отныне "жэжэ-проект" ты решил передать другому, отдельному человеку. А если у него не станет "ЖЖ", то очень скоро не останется и "Ока", и прочих его проектов. Без "ЖЖ" его новые медийные бриллианты больше станут похожи на лосиные какашки на грязном апрельском снегу. В любом случае тебе давно бы следовало это сделать, ведь нельзя складывать все яйца в одну корзину. Что это за доморощенный Руперт Мердок? Покажи, наконец, этому идиоту его место!

Рогачев убрал руку, застегнул запонку.

— И кого же ты предлагаешь в качестве этого другого человека? Учти, что ни твоих, ни чьих выдвиженцев мне не надо. Не стану даже время на них тратить.

Кира широко раскрыла свои красивые черные глаза и несколько раз подняла-опустила ресницы, как будто огромная красивая бабочка затрепетала крыльями — зрелище было незабываемым и настолько очаровательным, что у Рогачева на мгновение перехватило дух.

— А зачем тебе кто-то, если есть я. И заметь, что я не одна. У меня есть команда ребят, которые без ущерба для проекта смогут здорово его расширить и улучшить. Так что, Петр Сергеевич, предлагаю вам себя, всю, без остатка. Я-то уж точно не стану шляться по застольям, воровать и стараться слить информацию Сеченову.

— Ну, а как ты скажешь об этом Герману?

— А зачем об этом говорить мне? Это твое официальное решение, он твой подчиненный и должен выполнить все, что ты ему прикажешь, и мне как-то наплевать на все его сопения по этому поводу.

— Ну, хорошо. Так я и поступлю. Черт возьми, приятно и опасно иметь дело с такой умной женщиной, как ты!

— Ты еще не знаешь, на что я способна, — улыбнулась Кира и полезла на стол.

Поп и Свин

Алик Бухиев прекратил мучить бумагу на рассвете первого мартовского дня. За окном было мутно, так же мутно было и на душе у Алика: книжка получилась маленькой и, как ему казалось теперь, после того как была поставлена последняя точка, глуповатой.

— Кто станет ее читать?! Кому она вообще нужна?! - Будущий гений пера ходил по небольшой комнате однокомнатной съемной квартиры и разговаривал сам с собою. — А вдруг этот гяур вообще пошлет куда подальше?

Тут Алик вспомнил про солидный аванс, выплаченный ему Герой в счет будущей книжки, и немного успокоился:

— Не пошлет. Иначе денег не стал бы платить. Вот лоховатый гяур! Да и статья получилась знатная!

Статья с немудреным названием "Фашизм не пройдет" была опубликована на сайте газеты "Око" две недели назад и стала для Бухиева чем-то вроде творческого дебюта. Как и положено дебюту, она провалилась бы, если бы не Полина Францевна — пожилая и чем-то похожая на Фаину Раневскую дама, редактирующая в Гериной организации все рукописи так называемых "колумнистов". Когда Алик принес ей свой текст, в котором одних только грамматических ошибок было около ста, то Полина Францевна, пробежавшись по его писанине опытным редакторским взором, подняла очки на лоб, отложила рукопись в сторону и, весело взглянув на Алика, изрекла:

— Какое, однако же, изумительное говно! Прямо образчик!

Алик сперва засмущался, потом его было охватил гнев, и он хотел ударить Полину Францевну стулом или еще чем-нибудь тяжелым, но та его успокоила:

— Вы, молодой человек, не переживайте. Когда я еще работала в газете "Правда", то меня частенько бросали моей большой грудью на тексты корреспондентов из дружественных республик, и уверяю вас, после моего скромного вмешательства все, что они писали, шло в печать, а то и на передовицу попадало, и было вполне, так сказать, ебабельно. Так что не расстраивайтесь. Врежем по вашим фашистам из "Катюши" так, что они обосрутся.

Алик попятился к двери и, пробормотав "спасибо", испарился, а умудренная жизнью и слогом Полина Францевна, проводив его взглядом и убедившись, что Алик плотно прикрыл дверь, произнесла себе под нос:

— Вот, извольте видеть. Все как при большевиках. Банда ишаков-графоманов снова в бою. Эхма, Поля, и за что тебе все это? — Она поглядела на стол, где лежала бухиевская статья, и со вздохом заправила в печатную машинку чистый лист бумаги (не признавала компьютера и притащила любимый "Ундервуд" из дома): — А статейку-то придется переписать заново. Ну, товарищи экстремисты-черносотенцы, не обессудьте.

То, что появилось в "Оке" после хирургического вмешательства Полины Францевны, было следствием возникновения в Москве организации под названием "Движение против миграции", от начала и до конца выдуманной Рогачевым и Поплавским. На роль лидера нашли какого-то колоритного семинариста Никиту, который решил, что становиться священником — это скучно и, чем махать кадилом, лучше уж идти за звездой по имени Профет, авось куда-то да попадешь. Он не ошибся.

На этого милого гоголевского бурсака двое кудесников, Рогачев и Поплавский, словно артисты Виторган и Светин в фильме "Чародеи", подвесив Никиту к потолку и как следует "колданув", нацепили полувоенный черный френч, кожанку, приказали бороды и усов не брить, научили, что и где говорить, и велели искать сторонников. Никита оказался отменным организатором, и количество обиженных теми, кто "понаехал тут", быстро росло и вскорости доросло до уличной демонстрации. Каковая и состоялась, профинансированная Рогачевым и на которой Никита в мегафон клеймил всех подряд: "понаехавших чурок", "чеченских бандитов", "продажные власти", "сионистов" и самого Рогачева, что называется, "до кучи". Примерно тогда же появилось и то самое невероятно наглое высказывание Никиты, — насчет нюханья Рогачевым кокаина и его игры в куклы, — которое Рогачев как-то показывал Гере в качестве примера полного разгула анархии в Интернете. Идея "Движения против миграции" никакой новизной и не пахла. Разнообразные политические монстры частенько прибегают к грязным провокациям против самих же себя, чтобы потом оправдать собственные ass shakings, вспомнить хотя бы поджог Рейхстага. В общем, все получилось, ДПМ стало официально-фашистской организацией, и необходимо было придумать борцов с ней. Помимо проплаченных блоггеров в отряд "борцов с коричневой чумой" попал и Алик Бухиев со своей статьей…

Дневник Бухиева стал пухнуть от читателей со дня выхода статьи. И хотя в основном отзывы были вроде: "чтоб ты сдох, вонючий чурка", "поезжай лечить баранов" и прочее, обидное и мерзкое, нашлись и те, в ком тема негодяев-фашистов, препятствующих миграции коренных жителей бывших союзных республик в сторону Москвы, нашла одобрение и поддержку. Алик в течение недели удалял из своего "жэжэ-дневника" сотни ругательных комментариев, а хорошие, знамо дело, оставлял и потом написал еше одну статью, потом еще одну… С легкой руки Брикер он сделался "литературным критиком", хотя сам читал немного и в основном чтоб "про пизделовки с ментами и про пацанов". Сказывалась тюремная закалка Алика, и чем публичнее становилось его имя, тем чаще стал звучать вопрос: "А за что вы сидели?" Бухиев долго отмалчивался, огрызался, намекал на какие-то "серьезные" дела с уголовными авторитетами, но кое-кому, кто разбирался в делах и тонкостях российской зоны и вообще всякой уголовщине, такие объяснения казались малоправдоподобными. Имидж "бывалого" сильно подпортил один идейный противник бухиевских идей, служивший по казенной части и выудивший на свет ту самую справку, которую однажды генерал Петя уже показывал Гере. Человеком он оказался благородным и просто прислал Алику по почте отсканированную копию документа, приписав к ней: "Не заткнешься, все будут знать". Алик был в панике: еще бы! С таким трудом, по крупицам созданный портрет простого приезжего паренька, прошедшего через безжалостные невзгоды большого города, грозил рухнуть к чертовой матери без надежды на возрождение. Насильников не любят нигде и никто: не созрело еще общество до толерантного к ним отношения и, дай бог, никогда не созреет. И вот пришлось встретиться с этим "казенным" человеком и заплатить ему за молчание, на что ушла изрядная часть из аванса, полученного Аликом-Свином за роман, который с легкой руки Геры получил название "Гастролер".

Рукопись "Гастролера" — сто страниц с крупно напечатанным текстом — лежала перед Аликом. На столе, рядом с рукописью, стояла наполовину выпитая бутылка "Глен Клайд" — отвратительного пойла, произведенного неизвестно где и неизвестно кем, но отчего-то именуемая все же "виски". Бухиев в какой-то степени имел говорящую фамилию, так как был истинным алкоголиком и подобного "Глен Клайда" он выпивал одну, а то и две семисотграммовые бутылки в день. Почти ничего не ел, как и подобает классическому "синяку-бухарику", и был тощ, как щепа. Глаза его ввалились, нижняя часть лица казалась тяжелой, но подбородок был маленьким, безвольным, и Алик был похож на человека, которого долго морили голодом и били по почкам резиновыми палками. Так же, рядом с бутылкой, в банке из-под каких-то консервов высилась гора окурков, и там же стоял портрет очень красивой женщины, с надписью на обратной стороне "Милому от Анжелы". Алику не везло с женщинами. Нет, их было много в его жизни, но вот найти хоть какую-то приличную, красивую, добрую и умную среди толпы веселых, гулящих особей женского пола, залетавших иногда на огонек его съемной жилплощади, не представлялось возможным. Женщины, особенно в Москве, стали крайне разборчивыми и брезгливыми: завлечь их красивыми словами о собственной гениальности и исключительности почти не получается, и Алик довольствовался кем придется. А ту фотографию он нашел на улице: видимо, кто-то выбросил ее во время ссоры из окна, так она и валялась на мокром и грязноватом тротуаре и промокла бы, превратившись в ничто, если бы не проходивший мимо Алик. Он подобрал фотографию, поглядел на нее, заботливо, чтобы не помять, убрал во внутренний карман плаща, затем купил для нее рамочку и всем, кто заходил в его берлогу, показывал портрет со словами: "Вот моя муза. Моя любимая. Скоро она вернется из Великобритании, где учится в Оксфорде, и мы поженимся". Алик мечтал. Он мечтал всю свою жизнь, что когда-нибудь станет богатым, как баи, которых он во множестве повидал на своей исторической родине, знаменитым, как Алла Пугачева, фотографиями которой была завешана целая стена в отчем доме, и талантливым, как… И так же, как мечтал, Алик ненавидел. Чужое богатство, славу, успех, талант.

…Та девочка, ее звали Маша, Маша Сафронова. Она возвращалась из музыкальной школы, несла в руке футляр со скрипкой, и было ей 11 лет. На беду и по божьему недосмотру во дворе, который лежал на ее пути домой, сидел пьяный Алик, приехавший в Москву несколько дней назад и еще не определившийся, с чего ему начать покорять столицу. Настроение у него было паршивым, денег в обрез, хотелось выпить, пожрать и женской теплоты. Вид здоровой, румяной девочки-подростка со скрипкой в руках, одетой неброско, но чистенько, почему-то превратил Бухиева из человека в зверя. Он затащил насмерть перепуганную Тасю в подъезд и надругался над ней, после чего принялся запугивать несчастную девочку и грозить, что если та кому-нибудь расскажет о нем, то он отрежет ей голову. На этом месте, видимо, у бога открылись глаза, и он послал девочке спасение, а Алику неприятность в лице жителя этого подъезда — водителя самосвала, мужика на расправу скорого, который не стал особенно церемониться с Бухиевым и, "выключив" его с одного удара, позвонил 02. Так Алик попал в тюрьму, где его заднице пришлось несладко и лишь примерное поведение и "дружба" с начальником зоны, который и от уголовника-то отличался только тем, что носил форму с погонами, спасли Бухиева от самого кошмарного исхода. Алик освободился досрочно. Ненависть кипела в нем, но возвращаться в тюрьму не хотелось, а, наоборот, хотелось в Москву, куда он и вернулся. Жизнь закрутила его, била об острые углы всеми частями тела, как будто мстила за ту девочку, пока наконец не оставила его наедине с "Гастролером", фальшивым виски и портретом чьей-то возлюбленной на столе.

Неудавшийся поп-расстрига Никита спал в большом кресле на кухне. Вместе они всю ночь обсуждали содержание следующей "антифашистской" статьи, в которой Никита должен был показать всему миру свои замашки местечкового фюрера и предать анафеме "бесчеловечный режим кровавой гэбни". За основу они решили взять недавний митинг, на котором разом выступили все птенцы, выпестованные Рогачевым, те, которых он в кулуарах ласково называл "мои мудачочки": Емцов, политическая женщина с японской фамилией, Огурцов, Косякин, шахматист в кепке и, разумеется, Никита. Покричать и послушать их пришло довольно много народу, и мимо такой благодатной темы пройти было никак нельзя. Лена Штопик, вместе со своим Болтиком и цифровой фотокамерой побывавшая на митинге, принесла с него фотографии, Геркулес накидал план статьи, Иц придумал броский заголовок, а Обморок, критично посмотрев на все это, заявил, что "все говно" и он "мог бы лучше", только вот "его чо-то ломает", после чего все материалы попали к Алику. Он пригласил Никиту в качестве консультанта, они довольно быстро сообразили насчет текста, и не привыкший еще к такому количеству и качеству спиртного неудавшийся поп, по выражению Алика, "спекся".

…Эта статья, как и все предыдущие, не миновавшая шлюзов Полины Францевны, вскорости вышла и вызвала не меньший резонанс, чем предыдущие. Аудитория была разогрета, и "Гастролера" решено было выпускать в свет. Гера, сделавший попытку прочитать роман, пришел в ужас от количества мата, стилистических и фактических ошибок и вызвал Полину Францевну. Потребовал от нее объяснений, на что эта замечательная бабуся ответила так:

— Мой друг, видите ли, в чем тут загвоздка: этот рулон бумаги, который вы называете высоким именем романа, не подлежит вообще никакой редактуре. Его либо надо от греха сжечь и никому не показывать, либо, черт меня побери, если я ничего не понимаю, его надо издавать таким, каков он есть. И у Пикассо имеются поклонники, называющие его мазню гениальной. Так что мешает появиться таким же ревнителям у эдакой вот писанины?

Гера махнул рукой и написал сверху рукописи на титульном листе: "Делайте что хотите. Я не против. Г.К.", и роман ушел в типографию, снабженный обложкой, нарисованной Леной Штопик. На обложке был изображен огромный таджик, одетый в ватник, грязные кирзовые сапоги и имевший в левой руке десятирублевку, а в правой батон белого. Из-за спины у таджика выглядывали прутья метлы из орешника. Кирзовыми сапогами он попирал малюсенькую Москву, которую можно было идентифицировать по нарисованным куполам собора Василия Блаженного. Вид у таджика был растерянным, словно он и сам недоумевал, что ему делать на обложке. Все попытки переделать выражение лица таджика не увенчались для Лены Штопик успехом, и она, извлекши Болтика из заднего кармана и о чем-то там с ним пошептавшись, сообщила, что согласно ее творческому видению все так и останется, а в растерянном таджике "есть несомненная интрига".

А потом с большим успехом прошла рекламная кампания "Гастролера". Иц и Обморок придумали заклеить афишами с изображением обложки некоторое количество московских заборов, ограждающих многочисленные столичные стройплощадки, Геркулес прописал задание для блоггеров, Лена Штопик сфотографировала Алика на фоне строек, вокзалов и рынков, и фотографии эти вскорости наводнили Интернет и печатные издания, которым поступила короткая команда "фас". Иц, заявив, что никакого административного ресурса ему не надо, решил вопрос с несколькими телевизионными программами, и вся страна увидела приодетого Алика с замазанными гримом черными впадинами вокруг глаз, который при попадании в камеру заученно и нудно принимался говорить о фашистах. Гера, который хотел устраниться от этого мероприятия, все же не выдержал: как-никак это в его издательстве вышла первая книга, а не где-нибудь! Поэтому он лично позвонил во все самые крупные книжные магазины и от лица Рогачева наказал им сделать горы из "Гастролера" и горы эти вырастить на самом видном для читателя месте, чтобы не прошел мимо. Все это принесло свои плоды, и тираж "Гастролера", напечатанный в количестве сто тысяч штук, стал быстро расходиться. Алик был, само собой, рад больше всех, орал везде, где только можно, "Слава России!", о гяурах и своих веселых текстах, которые приведены полностью в этой книге, и не вспоминал. И однажды он, познав на себе все обманчивые прелести звездной болезни, в одном из интервью сравнил себя с Ремарком, после чего, говорят, у Полины Францевны случился инфаркт.

Черная топь

Кира продолжала "накачивать" Рогачева, и особенно долго напрягаться ей не пришлось: убедила.

Была суббота, выходной день, и Гера отдыхал после пятничной традиционной попойки, с трудом вспоминая внешность какой-то не то Маши, не то Даши, которую он вчера "склеил" в клубе "Хангри Дак" — известного московского рассадника разврата, где "офисный планктон" оттягивается на полную катушку, прожигая здоровье, оставшееся еще после трудовой недели. То ли Маша, то ли Даша все время порывалась зачем-то выпрыгнуть из машины, и сердитый Вова покрикивал на нее, а Гера с хохотом и улюлюканьем стаскивал со строптивой девушки части туалета. В конце концов все закончилось по традиционному уже пятничному сценарию: девушка прекратила ломаться и доставила Гере то, что от нее требовалось, а затем, высосав Гере мозг, вошла в раж, и Гера поменялся местами с шофером Вовой, мерзнувшим в это время на улице. Потом они еще где-то куролесили, Маша-Даша неожиданно потерялась прямо по дороге, и все попытки найти ее не увенчались успехом: видимо, она все-таки выпрыгнула из машины так ловко, что никто этого не заметил. Совместные оргии духовно сблизили Геру и шофера Вову. Вова перешел на обращения "братан" и "чувак", Гера не возражал: близких друзей у него давно уже не было, и Вова стал кем-то вроде суррогатного друга.

Бросив гиблую затею (Маша ли, Даша ли, какая разница?), Герман пустился в путь и спустя несколько минут достиг кухни. Квартира была огромной, и попасть из одного ее конца в другой было утомительно и долго. Из холодильника он извлек две бутылочки "Смирнов Айс" и пустился обратно в свой кабинет, где давеча и уснул прямо под письменным антикварным столом на слоноподобных резных ножках. Осторожно сев на краешек дивана, Гера включил легкую музыку, оставшуюся от Насти, — это был диск с мелодиями в стиле фэн-шуй, и под эту психоделию для домохозяек, открыв обе бутылочки сразу, начал отпивать поочередно то из одной, то из другой. Через минуту по всему телу, скрученному свирепым похмельем, прошла желанная истома. Гера лег на диван, закрыл глаза и приготовился просто полежать, наслаждаясь покоем, как вдруг телефонный аппарат цвета слоновой кости, тот самый, где нет диска, а вместо него заглушка с логотипом ЗАО "Two-headed eagle", разразился непрерывной трелью. Геру подбросило на диване, приземлился он точно на пятки, схватил трубку и выдохнул:

— С-слушаю!

— Собирайся, поедешь ко мне. Машина за тобой уже поехала, будет минут через пять. — Рогачев говорил четко и зло, каждое его слово резало похмельного Геру точно автогеном: быстро и болезненно.

— Но сегодня же выходной, — попытался слабо возразить Гера и вместо ответа услышал короткие гудки. — Вот скотина! Молочный братец, мать его. — Гера принялся надевать брюки и, ухитрившись попасть обеими ногами в одну штанину, упал на пол, сильно ударившись локтями. — Сволочь, как же ты меня достал, а!

…Рогачев встретил Геру в приемной: выговаривал за что-то Тане, которая слушала его с равнодушным видом а-ля "потрещит-перестанет". Появление Германа прервало монолог Петра Сергеевича, и он коротко бросил ей:

— Ни с кем не соединять. Совещание. — Пригласил Геру: — Ба! Какие люди! Заходи-ка, давай-давай, не стесняйся.

— А чего мне стесняться? — Гера был настроен более чем агрессивно и, едва закрыл за собой дверь кабинета, позволил своей агрессии выйти наружу: — У меня все отлично, все работает, результаты прекрасные. Вот проект скоро новый запустим: онлайн-телевидение. Будем ролики крутить, интервью с популярными интернетчиками организуем, репортажи. Гришаня, вон, из "Своих" пару идей подкинул насчет сюжетов: будем снимать их демонстрацию против нацкомов и оранжевых. Так что все в гору. Плюс к тому с радиостанцией вроде все почти уже оформлено, через месяц комиссия в Минсвязи, раньше просто не получается.

— Ты зачем у Баламута миллион отжулил?

— Петр, вам жалко? Я не себе его отжулил, я его перевел на счет "Нью-Медиа", потом на процентный депозит в "Миллениум" и сделал из него премиальный фонд для ребят.

— Все самодельничаешь? Самоделкин ты из самодеятельности. Какой еще фонд, какие премии? Ты знаешь, сколько на тебя из бюджета денег идет? Нет?

— Не было бы таких, как я, не было бы и бюджета, — угрюмо ответил Гера.

— Это каких "таких"? — с сарказмом поинтересовался Рогачев.

— Таких патриотов России, как я, — уверенно ответил Герман, расправил плечи, приосанился и с вызовом поглядел на Рогачева.

— Таких, как ты?!! Да если бы таких, как ты, было поменьше, то в стране порядок был бы! Ты не патриот, ты жулик! Тебе все равно, на чем наживаться и у кого воровать. Вчера ты тырил в "Юксоне" у нас с Борей, сегодня у Баламута, а завтра, если подпустить тебя к Пенсионному фонду или там к медикаментам, то ты, глядишь, и Зурабова переплюнул бы. "Патриоты", бля… Вешать вас надо ногами вниз, чтобы обратно деньги вывалились, вот что.

— Как скажете, — сдал вдруг позицию Гера, — вы человек государственный, вам виднее. Изменились вы, конечно, здорово, Петр. Когда вы в бизнесе были, то все как-то по-другому и говорилось и делалось, а сейчас вас и не узнать.

— Когда я был в бизнесе, ты был мужем моей крестницы. А потом, после того, как она тебя с того света вытащила, ты и ее на чужую пизду разменял без зазрения совести.

— Это не ваше дело.

— Согласен. Поэтому давай по делу поплотнее поговорим. Значит, так, с понедельника Брикер переходит в мое прямое подчинение, под ее руководство переходит весь "жэжэ-проект", включая твоих блоггеров и каких-то там новых ребят, которых Кира недавно привела. Я вижу в Интернете большую перспективу, а в "ЖЖ" особенно, и думаю, что Кира, как девушка целеустремленная, сможет более концентрированно заняться этим проектом. Офис я уже подыскал здесь недалеко, на Чистых прудах, так что передавай все ей, начиная с понедельника, и поскорее. Я не хочу, чтобы были какие-то проволочки: у нас скоро события всякие в стране грядут, выборы, и на ерунду нет времени.

Гера выслушал Рогачева абсолютно хладнокровно. Примерно чего-то такого он и ожидал. Обычно по субботам не вызывают для того, чтобы пришпилить орден на грудь или на погон новую звездочку. Рогачев испытующе смотрел на него и даже удивился реакции Геры. Он ожидал чего угодно: истерики, увещеваний, попытки мотивированных возражений, но не такого вот абсолютного спокойствия. Не выдержав, Петр Сергеевич спросил:

— Ты разве ничего не хочешь сказать?

Гера словно очнулся:

— Насчет чего?

— Ну, как… Ведь у тебя забирают проект.

— Раз вы так решили, то я подчинюсь любому вашему решению.

— Да? И миллион вернешь?

— Да я вообще все могу вернуть, мне уже все равно.

Рогачев про себя обрадовался, что Геру все же "проняло", и поморщился:

— Не надо вот тут никаких поз и истерик, хорошо? Тебя же никто не гонит, просто я хочу тебя разгрузить, да и Кира давно уже нуждается в собственном деле — она переросла свой нынешний уровень.

— Хорошо, — глаза Геры вновь потухли, — я могу идти?

Рогачев посмотрел на него, но ничего, кроме безразличия, так и не увидел.

— Иди.

— Миллион возвращать?

— Да ладно… Позже переговорим.

…Геру таким же манером, на машине Рогачева, доставили домой. Он вошел в квартиру, хлопнул дверью и сел на пол в коридоре. Схватился руками за голову и принялся молча раскачиваться из стороны в сторону. Затем бросил это никчемное занятие и тут же увлекся новым: заложив руки за спину, стал мерить квартиру шагами. Со стороны могло показаться, что человек просто бесцельно ходит из угла в угол, лишь бы хоть как-то отвлечь себя, но Гера думал. Вернее, решался.

…Володя сидел дома и выдумывал повод для того, чтобы смыться. А смыться стоило: жена пилила его целую неделю, используя для этого занятия любое мгновение, которое Вова проводил в семейном гнезде, и к субботе, судя по тоскливому выражению лица Володи, в деле сквозного пропила мужниной головы весьма и весьма преуспела.

— У всех мужья как мужья! — верещала она. — А ты возишь миллионеров, а сам с этого ничего, кроме копеечной получки, в дом не несешь! Или ты от меня заначки делаешь? Или, может, паскудина какая у тебя завелась, а? И на нее все денежки-то и идут, поди?!

Сын Вовы — четвероклассник, у которого лишь недавно зажила задница, вспоротая отцовским ремнем, — тихо, словно мышь, сидел на кухне. Предполагалось, что он делал уроки. Наконец сидеть и смотреть в потолок или, как альтернатива, на грязную раковину ему надоело, и он сделал робкую попытку отпроситься погулять. Это лишь привело к новому взрыву страстей у его мамаши:

— А придурок твой?! Отребье твое непутевое?! Нет! Ты только глянь на него! Школу надумал поджечь! Ну, в кого, в кого мог уродиться такой дебил?! Только в тебя, шоферюга ты, пэтэушник! И где только мои глаза были, когда меня такие мужики обхаживали! Да я бы сейчас уже…

К счастью, Вова с сыном не успели узнать, что бы уже сейчас делала с какими-то маститыми мужиками их жена и мать, потому что лежащий на столе Вовин мобильник заверещал дурным голосом, и супруга переключилась на другую дорожку:

— Да сколько раз я тебе говорила! Поменяй звонок на своем сраном телефоне! Орет так, как будто макака в зоопарке рожает!

— Да тихо ты! — беззлобно цыкнул на нее Вова. — Шеф звонит.

— Ну конечно! Его светлости святую жопу потребовалось отвезти по государственному делу к какой-нибудь очередной проститутке! — Тем не менее жена Вовы ушла все-таки на кухню и продолжала свои эскапады там сама с собой, перейдя от верхней тональности к обыкновенному ворчанью.

— Але? Да, здорово, братан! Как после вчерашнего-то? Оклемался? — Володя, обрадованный звонку шефа, спешил расспросить его о последствиях вчерашней оргии, не подозревая, что Гера успел уже напрочь забыть о лихих делах прошедшего вечера, вернее, ему "помогли".

— Вов, ты давай там бери машинку свою и ко мне подруливай. Дело у меня к тебе есть.

Вова нутром почувствовал: случилось что-то из ряда вон выходящее, и переспрашивать, с чего это Гере вздумалось просить его подъехать на собственной "девяносто девятой", он не стал. Просто угукнул в трубку, со скоростью кометы оделся и, крикнув все еще рассерженной супруге: "Я с шефом буду!" — выбежал из квартирки на свободу.

…Гера позвонил ему, когда Вова был в дороге. Попросил его домой не приезжать, а остановиться возле магазина электроники по другую от высотки сторону Ленинградского проспекта. Вова еще больше удивился и сказал, что будет в требуемом месте максимум через десять минут. Ровно через десять минут он припарковался возле магазина, и тут же к нему, на переднее сиденье, впрыгнул Гера:

— Поехали во двор, поговорить надо. В любой двор сверни, где потише, и встань там.

Володя послушно свернул во двор большой сталинки и затесался между такими же невзрачными, как его "жига", изделиями отечественного автопрома.

— Значит, слушай меня, Вова, очень внимательно и учти, если ты дашь заднего, то ты не только у меня работу потеряешь, но еще и неприятностей огребешь по полной. Понял?

Вова от таких слов опешил и глядел на шефа, открыв рот.

— Да ты рот закрой и вникай в смысл. Короче, эта сука Кира американская шпионка.

— Да ладно! — пролепетал совершенно загруженный Володя.

— Не "да ладно", а шпионка. И еще она хочет отобрать у меня бизнес. Прикинь, какая тварь, да? Сперва жену отвадила, а потом и до денег почти дотянулась, сука. Ну да ладно, а то что это я все о себе да о себе? Давай-ка лучше о тебе поговорим. У тебя в квартире сколько комнат?

— Одна, — пристыженно ответил шофер и тут же вспомнил свою разъяренную супругу, — у нас, правда, кухня ничего, она почти такая же, как комната, и там я софу поставил раздвижную, на которой Сережка, сынишка мой, спит. Стол у него там, уроки чтоб, значит…

— А хочешь, вместо одной станет сразу три? — Гера впился взглядом в лицо своего шофера.

— Так кто ж не хочет? Конечно, хочу. Да как? Это ж такие деньжищи…

— Вот они, твои деньжищи. — Гера достал из-за пазухи и бросил на колени Вове черный пластиковый мешок из тех, в которые обычно упаковывают мусор, — открой.

Вова, у которого в висках бешено застучало, не своими пальцами развернул мешок и увидел, что тот содержит отнюдь не мусор, а двести тысяч евро в четырех пачках большими фиолетово-белыми "пятисотками". Он с затуманенным взором повернулся к Гере:

— Это чего такое-то?

— Половина квартиры твоей. Трехкомнатной.

— А… За что мне… Чего надо сделать-то?

— Базар наш помнишь, Вовка? Ну, когда ты меня еще из Шереметьева забирал? Насчет суки этой, Брикер?

— Ну конечно. Отлично помню.

— Ты помнишь, я тебя спросил, смог бы ты ее… Ну, грохнуть, одним словом, смог бы? Ты ответил, что да. Понтанулся тогда? Честно?

Внутри у Володи вдруг разом все успокоилось. Он аккуратно завернул деньги в мусорный мешок и убрал под свое сиденье.

— Я понтоваться не привык, я как "Клинское" пиво: "За общение без понтов". Чего делать нужно и когда?

— Молоток! Я ж знал, что ты у меня самый надежный друг, Вовка! Короче, так: "сделаешь" ее, получишь столько же. Хватит на любую хату, чтоб у каждого по софе и по столу было. Я тебе сам через мэрию вариант подберу подходящий. А насчет когда — это чем раньше, тем лучше. Можно вообще хоть сегодня, если ты готов.

— Готов. Только вот у меня нету ничего. Ну, чтобы по-быстрому ее и без рук. Тут продавал один из Смоленска "наган" почтовый, который с коротким стволом за четыреста долларов. Нужно ему позвонить, может, он у него еще?

— Да чего ты гонишь? Какой "наган" почтовый"? Вот. — Гера оттуда же, откуда до этого доставал деньги, вытащил еще один небольшой, но по виду довольно увесистый сверток.

— Из пистолета стрелял?

— А как же! В армии, из "макарова".

— Этот малость поменьше, и пульки у него послабже. Одного раза может не хватить. Ты когда первый раз… ну, это… бабахнешь когда, то подойди и… Блядь! Разберешься, короче. Я сам его купил у двух бандюков, которые меня в свое время взорвать хотели прямо вместе с машиной. Ничего не получилось, и мы с ними подружились, вот от них и остался "подарочек". Как знал, что пригодится. Я-то из него не стрелял никогда, но там к нему глушитель есть и пулек столько, сколько нужно в этой… Как ее?

— В обойме.

— Да, точно. Ну, так чего? Сегодня?

— Можно и сегодня. Как тогда лучше сделать-то? С чего начать?

Гера, который все обдумал впопыхах, на скорую руку, не учитывал деталей и поэтому задал Вове вопрос, от ответа на который зависело все предприятие:

— У тебя в Подмосковье какое-нибудь место есть тихое?

— В Подмосковье-то… Ну, есть такое.

— Тогда слушай внимательно: я сейчас позвоню этой Кире из автомата и скажу… Короче, скажу ей что-нибудь такое, чтобы как рыбку подсечь с первого раза, и потом сообщу ей, что послал тебя, ну, чтобы ты, значит, ее ко мне отвез. Где у тебя в Подмосковье это место?

— Да под Воскресенском очистные сооружения есть.

— Это какая дорога?

— Горьковка.

— Короче, скажу ей, что завис на даче у кого-то там, у друзей каких-нибудь, и пускай она едет ко мне.

— А вдруг откажется?

Гера нервно усмехнулся:

— Я так приглашу, что не откажется. Помнишь, как в фильме: "Крестный отец сделает вам предложение, от которого вы не сможете отказаться"?

— Еще бы. Мой самый любимый фильм. Де Ниро там…

— Вова! Да по хую, что Де Ниро там! Короче, последний раз тебя спрашиваю: делаем?

— Без "бэ".

— Тогда жди меня. Я пробченским метнусь туда-сюда.

…- Привет, малыш. Как дела?

Она очень удивилась. Она поставила чашку в пустоту, и остатки кофе впитал в себя ковер. Она улыбнулась. Она внимательно выслушала его. И даже вначале, на вопрос "Как дела?", отшутилась:

— Регулярно. Раз в месяц и точно по календарю, без задержек и сбоев.

Гера пропустил ее иронию мимо ушей:

— Я больше не могу без тебя жить. Для меня только ты существуешь, я это понял, когда сидел тут один-одинешенек и размышлял о нас с тобой. Нет, я не пьян. Я кое-что купил для тебя. Сияет так, что глаза плавятся и размером с голову Вовы Козакевича. Хочу собственноручно надеть тебе это на палец и кое-что предложить.

— Ну, так предлагай.

— Я не настолько дитя прогресса, чтобы делать своей любимой предложения такого рода по телефону.

— Ох, Герочка, а я ведь подумала, что ты решил меня обнулить. Что ты совсем забыл меня… — Кира притворно вздохнула, но в голове у нее были иные мысли: "К черту этого, женатого на лесбиянке Рогачева. Кленовский человек Сеченова, завербован ЦРУ, знает, что я тоже на них работаю, в ЦРУ такому союзу будут только рады, а потом, в конце концов, если попасть под крыло к самому Сеченову, то можно кинуть ЦРУ на деньги и потом послать подальше. В общем, придумается что-нибудь. Кольцо с бриллиантом — это брачное предложение. Соглашусь. Главное не говорить никому, а то все завистливые, сглазят еще, чего доброго".

— Я очень хочу тебя видеть. Прямо сейчас.

— Хорошо, я сейчас приеду.

— Да не надо самой-то. Я водилу пошлю своего. Ну, Вову? Помнишь его? К тому же я на даче под Воскресенском, ты сама не найдешь.

— У кого это дача в такой мониной попе? — с легким подозрением спросила проницательная Кира.

— У Сеченова, разумеется. У него таких загородных домов много.

— Как, и он… там?

— Конечно! И рвется нас благословить! Он тоже тебя ждет, сказал даже, что давно мечтал видеть тебя в своем аппарате.

У Киры от такого сногсшибательного шанса закружилась голова. Еще бы! И муж, без пяти минут птица высокого полета, и знакомство с самим Сеченовым, и какие-то совершенно космические перспективы!

— Где твой водила-то?!

— Сейчас я ему скажу, и он через час будет у тебя. Ты только не пугайся — он на своей машине. У нас "Ауди" на плановом техосмотре в сервисе под потолком висит.

— Да это ерунда. Милый, жди меня-а-а-а! — пропела Кира и побежала в ванную "наводить красоту".

…Гера вернулся к машине Володи, залез внутрь "жигуленка" и поерзал на неудобном сиденье. Вова ждал его ответа, но Гера отчего-то тянул. Он понимал, что сейчас, сказав этому биороботу "фас", он зачеркнет в своей жизни право на что-то очень и очень важное. На некое возвращение или что-то в этом роде, чего Гере не дано было понять, но дано было предвидеть. Однако останавливаться было уже поздно.

— Она тебя ждет. Поезжай.

— Ну, "с богом" в таких случаях не говорят вроде. Да, братан?

— Да, Володь. Не тот это случай. Ты, когда все закончишь, чтоб все концы в воду, понял? Не смей эту "дуру" у себя оставлять, я говорю о пистолете.

— Да ладно, чего я детективов не читал, что ли?

— Как уже в Москву поедешь, позвони. Вмажем.

— Это само собой. Я и сам хотел предложить.

— Давай. Ни пуха тебе.

— К чертям собачьим.

…Он зашел в подъезд, позвонил по телефону и сказал, что его железная дверь не открывается. Ему ответили, что бригада сможет подъехать только через час: много вызовов. Затем поднялся на лестничную площадку и вместо своей квартиры направился к двери соседки. Той самой, которой Настя передала для него ключи. Он позвонил, она открыла. Гера сказал, что заело дверь и он вызвал службу спасения, долго ждать и, может быть, у нее найдется для него стакан воды. Соседка пригласила его выпить чаю и в течение часа расспрашивала его о причинах расставания с Настей. Гере поневоле пришлось удовлетворить ее стариковское любопытство, ведь она была его алиби…

…Кира выглядела просто сногсшибательно, а в этой убогой "девяносто девятой" и вовсе смотрелась словно бриллиант в оправе из железа, хотя бриллиант не в силах испортить ничего, поместите его хоть в кучу навоза, и в этом случае навоз будет навозом, а бриллиант… ну и так далее. Вова сперва даже подумал, что перед тем, как лишать ее жизни, неплохо было бы "взнуздать такую кралю, которая дает только миллионерам", но вспомнил про трехкомнатную квартиру, про четыре красивые пачки в мешке из-под мусора и решил, что риск в этом случае вовсе не благородное дело. Они ехали молча. Кира мечтала о своем: ей грезились большие города, голубые лагуны с белоснежными песочными пляжами, дом в Булонском лесу и огромная белая яхта. А Володя размышлял о том, как здорово, что Судьба наконец-то повернулась к нему тем местом, куда сподручнее было ее поиметь, и уже раздвинула ноги, дружелюбно приглашая Вову на свое ложе. Километры позволяли себя обгонять, и чем больше их оставалось позади, тем меньше оставалось песчинок в верхней колбе песочных часов жизни Киры.

Вова доехал до указателя "Воскресенск", свернул с Горьковского шоссе налево и, оставив в стороне город, покатил к окраине. Кира смотрела, как кончилась сперва относительно хорошая асфальтовая дорога и начался проселок, на котором "жигуленок" стал колотить немилосердный тремор, затем закончились садовые товарищества и коттеджные поселки, и теперь впереди была лишь "бетонка", прямой нитью уходящая в лес. К тому же в машине стало как-то неприятно попахивать: запах отстойников, не замерзающих никогда, даже в самый лютый мороз. Квадратные, бездонные, каждый размером с футбольное поле, полные черной маслянистой жижи, отфильтрованной мембранами очистной линии воды, они внушали ужас лишь при одном только взгляде на них. И казалось когда-то маленькому Володе, бывавшему в этих местах в далеком детстве, что живут в этих отстойниках страшные, небывало уродливые чудовища-мутанты. Черные резервуары наполнял такой яд, что любая органическая материя растворялась в нем без остатка за считаные часы. Сюда, в начале сумерек ранней весны, и привез Вова свою жертву. Встретить в этом жутком месте живую душу было невозможно и днем, а уж в это время и вовсе невероятно. Кире стало страшно.

— А куда это мы приехали? Ты что, заблудился?

— Да нет. Почему заблудился? Просто так намного короче ехать, попадем в дачный поселок с другой стороны, как бы с тыла, а то там, когда я за вами выезжал, на главной дороге авария случилась очень серьезная. Представляете! Трактор гусеничный, тяжелый, и чего он там забыл? Так вот этот трактор в ворота поселка не вписался и снес их подчистую, ковшом задел, — на ходу придумывал Вова, зорким глазом наметив место последней стоянки. — Ну и тут, конечно, кавардак, никто ни проехать не может, ни выехать! Стали в объезд как-то пробовать, да половина, кто на легковых-то, позастревали на фиг. А на этой трахоме, — он презрительно стукнул ладонью по сиденью переднего пассажира, выбив из обивки облако пыли, — сразу сядем. Лучше уж так, через очистные. Да тут крюк-то ерундовый, километров пять, не больше. Вы не волнуйтесь, скоро уже.

Вова несколько раз сильно ударил по педали газа и попеременно резко отпустил сцепление. Машину начало дергать, и она заглохла. Кира шумно выдохнула, ей было уже совсем не до шуток.

— Господи! Да что там такое?!

— Да вот… Понимаешь. Это ж не "Ауди". Насос полетел топливный, еб его мать, — выругался Вова. — Все хотел поменять, да с работой этой, сами знаете, и времени-то нет свободного, и надо же так, чтобы в области! Что теперь делать, ума не приложу просто!

Кира взбеленилась:

— Ты идиот! За что тебя только Гера держит! Я бы тебя под зад коленом давно! Так. Все. Мне это надоело. Я звоню Гере, пусть едет сюда!

— Ну, пожалуйста, — заныл Володя, — ну, Кира Борисовна. Не звоните вы ему! Ведь любит он вас, а меня из-за вас уволит. А я и ни при чем тут вовсе. Машина-то у меня плохенькая, ненадежная. Давайте мы с вами пешком. Тут осталось-то самое большее километр, даже меньше, а?! Ну, прошу вас, пожалейте.

Услышав это "любит вас", Кира пришла в себя, и в ней, как и в каждой женщине, победило природное доброе начало. Она чертыхнулась, распахнула дверцу "девяносто девятой" и ступила на бетонку. Вова извлек из-под пассажирского переднего сиденья маленький пистолет с навинченным на него глушителем и молниеносно спрятал его под куртку. Тоже вышел из машины.

— Куда идти? Показывай. — Кира сказала это требовательно и даже притопнула ногой, мол, сколько можно! — Воняет здесь хуже, чем в аду.

— Куда идти, говорите? — Вова вытащил пистолет и щелкнул флажком предохранителя. — Да не надо уже никуда ходить. Пришли мы.

С коротким звуком лопнувшего надувного шарика прозвучал выстрел. Затем еще один…

Он спихнул тело в черную топь, и оно тут же исчезло, не оставив на поверхности ни пузырька. Старательно собрал маленькие гильзы: две нашлись сразу, а в поисках третьей он долго ползал на коленях, пока, наконец, не нашел ее, отлетевшую под машину. Вместе с пистолетом выбросил гильзы туда же, в отстойник. Аккуратно развернулся и не торопясь поехал в сторону Москвы. На душе у Володи было пусто-пусто.

Jedem das Seine

У Алика Бухиева жизнь удалась и била ключом. Алик был весел, постоянно пьян и счастлив. Телеканалы зазывали его что-нибудь авторитетно прокомментировать по поводу положения сезонных рабочих в большом городе, лига правозащитников собиралась принять его в свои члены, и многотысячное интернет-человечество разнесло его имя по Сети. Алик стал известным и принялся "зажигать по-взрослому": ужинал в ресторанах, пил дорогой коньяк и на какой-то ВИП-вечеринке познакомился с бывшей женой одного богопротивного и нудного телеведущего, мнящего себя интеллектуалом, а на самом деле скучнейшего, пресного типа, отягощенного язвой желудка и несколькими внебрачными детьми. Бывшая жена, по имени Катя, была легкомысленной особой из творческой среды и нашла Алика оригинальным и "дико милым". Вместе их часто замечали в различных заведениях Москвы и Петербурга, куда Алик зачастил и бывал по нескольку раз в месяц, проводя встречи с читателями "Гастролера" и толкая на местных питерских телеканалах и радиостанциях речи, бичующие фашизм, национальную нетерпимость и заканчивая свои выступления неизменным "Слава России!". Он настолько уверовал в непогрешимость собственных идей, в чистоту своих помыслов и популярность, что совершенно преобразился. Вместо прежнего худосочного метиса с затравленным взором Алик превратился в этакого плотненького, похожего на сосиску человечка с надменной ухмылкой. На его публичных встречах стали появляться какие-то молчаливые горцы, затянутые в черный шелк рубашек и с перстнями на холеных пальцах. Алик пустил слух, что это не кто иные, как те, с кем он "топтал зону", авторитетные воры в законе и еще какие-то там чеченские криминальные авторитеты. Кате от бывшего мужа достался "Мерседес", и они эффектно уносились в ночь из очередного ресторана, чтобы "взять кое-что на "Юго-Западной", и после этого ехали на квартиру к Кате, где то, что они "взяли", помогало им полностью оторваться от мира и долго купаться в разноцветных реках ЛСД, текущих среди белых песков кокаина, заросших псилобисциновыми веселенькими грибочками. Деньги Бухиев тратил с ненасытностью только что откинувшегося с зоны рецидивиста, которому самый кайф от отсидки до отсидки потрясти хрустами и шикарно оторваться. О завтрашнем дне не думал, жег жизнь и на каждом углу прославлял Геру, называя его "своим гениальным продюсером" и "надеждой России".

Все это, вполне разумеется, не могло пройти мимо кое-чьего внимания. Однажды Гере по электронной почте пришло письмо от анонимного адресата. Гера уже было хотел стереть его, справедливо считая письмо спамом, но все же не вытерпел и открыл сообщение. В письме некто, пожелавший также остаться неизвестным, приводил выдержки из печально знаменитых "рассказов Свина" и спрашивал Геру, как он, столь уважаемая и авторитетная в Интернете персона, мог подпустить к себе столь гадкую личность, а именно Свина-Бухиева? Гера перечитал письмо несколько раз, хотел что-то ответить, но потом решил, что это не более чем мелкая провокация, которая вполне могла быть организована самим Свином с целью проверки к нему отношения Геры. У некоторых негодяев, к которым вдруг, не зная об их негодяйствах, окружающие начинают относиться по-доброму и даже выделяют их из общей массы граждан, возникает мнительность и потребность проверить, а так ли это на самом деле? Ибо негодяй всегда помнит о своих грешках и судит этот мир, пусть и несовершенный, но все же больше добрый, чем злой, с уровня дна своей подлой души. Гера чувствовал чужую подлость и злой умысел с точностью лакмусового индикатора и никогда не ошибался. В людях видел порок, как бы глубоко тот ни сидел, и, само собой, насчет Свина никогда не испытывал никаких иллюзий. Знал, что тот продаст сразу же, при первом выгодном для себя предложении. Да и кто не продажен? Есть лишь мера продажности каждого, а те, для кого ее не существует, иногда становятся святыми, и к ним приходят помолиться и попросить чего-нибудь, в основном для себя. Так или иначе, но Гера стер письмо и забыл бы о нем, если бы неизвестный автор, не получив ответа, не предъявил бы свой самый сильный в этой игре козырь. И конечно, этим козырем была чертова справка из Государственного управления исполнения наказаний Российской Федерации о том, за что на самом деле получил свой срок Бухиев-Свин. И была эта справка должным образом отсканирована с высочайшей четкостью, и видно было, что это не подделка, а подлинный, казенного образца документ, и вот тут Гера напрягся. Он написал ответ: "К чему эти анонимные послания? Объясните, чего Вы хотите? Мы можем встретиться и все обсудить. Будьте благоразумны". Ответ пришел почти что сразу и был лаконичен и выдержан в стиле таможенника Верещагина из кинофильма о белом пустынном солнце и женах Черного Абдуллы, размахивающего огромным "маузером": "Мне ничего не надо. Мне за державу обидно", — и вновь никакой подписи.

Гера снова ответил, что готов встретиться и переговорить, но больше автор письма на связь так и не вышел. Вместо этого он, не сделав никакой паузы и, видимо, имея серьезные навыки владения хакерской техникой, стал взламывать дневники ведущих блоггеров Геры, благо теперь, после появления зеленых квадратиков, идентифицировать их было вовсе не сложно, и везде размещать эту самую отсканированную справку. Помимо справки, неизвестный и воистину неуловимый мститель давал ссылки на некий сайт, где он выложил те самые знаменитые свинские рассказцы, и через сутки, прошедшие от начала его подрывной деятельности, Интернет взорвался.

Люди могут простить немногое. И уж точно никто из них не может простить возвышение другого, считая, что тот такого взлета недостоин. Иными словами, люди завистливы, но боятся в этом признаться напрямую до поры, предпочитая петь коллективные дифирамбы предмету тайной зависти. Но когда появляется хотя бы малейший повод, ничтожный компромат и кто-то берет на себя миссию произнести первое ругательное слово, то мгновенно начинается цепная реакция, и тогда поговорка "пошло говно по трубам" становится актуальной и злободневной. Вчерашние поклонники готовы смешать предмет обожания с прахом и долго еще мочиться и испражняться на поверженного идола, выкрикивая заветные слова: "Сдохни, гнида!" В случае со Свином все произошло именно по такой схеме: его принялись буквально рвать, и никто даже не стал задавать ему вопросов о том, подлинна ли справка, как может сам Алик прокомментировать все это безобразие и была ли вообще девочка. Почему? Да потому, что в Интернете полно самых разных людей, степень осведомленности и влияния которых зачастую превосходит содержание их ничего не говорящих ников. Во всяком случае, представители массмедиа, которые пекутся о репутации, пусть и во многом подмоченной, своих телеканалов, журналов и газет, в Интернете, по большей части живут и живо друг с другом общаются. Предложения от телеканалов, журналов и газет перестали поступать к Алику одновременно и навсегда. Тому, кто запустил в Сеть компромат на Свина, уже вообще ничего не надо было делать, всю остальную работу кто-то доделал за него. Этот кто-то разыскал ту самую девочку, ставшую уже вполне взрослой девушкой и даже вышедшую замуж. За кого? Да так, мелочь, всего-то-навсего какой-то акционеришка нефтяной, что ли, компании. И вот этот акционеришка, с восьмизначным валютным счетом и всем, что к нему полагается, узнал от своей обожаемой и рыдающей у него на плече супруги о том, что произошло с ней в возрасте одиннадцати лет и кто был тем самым горе-дефлоратором. Супруг был человек не то чтобы злой или там, скажем, мстительный, хотя этих качеств у него было достаточно, но в силу своего довольно высокого положения в обществе он был вхож в такие кабинеты, в которых никогда не доведется побывать девяноста девяти целым и девяноста девяти сотым процента граждан нашей большой страны. Он лично провел полдня на телефоне, закрывшись у себя в кабинете, он довольно тщательно исследовал Интернет и по завершении сбора информации позвонил не кому-нибудь, а генералу Пете, которому когда-то где-то был представлен и даже получил от генерала Пети визитную карточку. Генерал Петя его внимательно выслушал, попросил никаких резких движений не предпринимать, пообещал сам во всем разобраться и так как был он человеком творческим и непосредственным, то придумал кое-что такое, о чем речь пойдет буквально через несколько строк.

Алик как мог оборонялся от обвинений. Он даже нанял какого-то пройдоху юриста, вмиг сочинившего ему "лагерную легенду" под статью "мошенничество", но это никаких ощутимых результатов принести уже не могло: фамилия Бухиев была вычеркнута из списков. Тех самых, по которым в порядке живой очереди публичные люди, звезды, звездочки и звездишки, получают порции поддерживающего их статус и такого нужного им пиара. Алик по нескольку раз в день звонил Гере, ныл, канючил, просил помочь, повлиять, но Гера понял, что лучше ему вообще не вмешиваться в эту ситуацию и предоставить Бухиева самому себе. Сперва он отвечал какими-то неопределенными фразами, а позже и вовсе перестал брать трубку мобильного и попросил секретаршу, чтобы она всегда, когда звонит Алик, говорила, что Герман находится на совещании и когда он освободится, вообще неизвестно.

Бывшая жена богопротивного телеведущего вдруг решила, что Алик вовсе не "дико интересен", а, наоборот, грубиян и быдло, что, кстати, было не то чтобы недалеко от истины, а самой истиной и являлось. Катя не стала церемониться, а просто послала Алика, притом указав ему конкретный курс следования, и укатила на своем "Мерседесе" на встречу с каким-то "дико умным" продюсером музыкальных проектов, который весьма кстати недавно развелся.

Бухиев познал боль утраты и крушения всех своих надежд. Последней каплей стал отказ магазинов реализовывать книжку с растерянным таджиком на обложке. Почему? Во-первых, ее просто перестали покупать, а во-вторых, как уже и было сказано, Интернет посещает множество народу, и владельцы книжных магазинов среди них не исключение.

Алик запил так, как не пил до этого никогда. Он напивался до умопомрачения и ловил каких-то юрких зеленых чертенят, которые так и норовили проскочить мимо его растопыренных скрюченных пальцев и при этом обидно дразнились, высунув красный, по-змеиному раздвоенный язык. Вновь осунувшийся и истончавший, потерявший свою надменную улыбку человека-сосиски, Свин шлялся по Москве и тратил последние деньги, выпивая и поедая промокашки, пропитанные раствором ЛСД. И вот однажды, когда он возвращался домой под дозой синтетически-алкогольного кайфа, то, пройдя через арку, понял, что ошибся двором, а приглядевшись, решил, что еще, по-видимому, каким-то образом оказался в прошлом времени.

Во дворе стояла черная старинная машина: блестевшая черным лаком, спицами колес и в отличном состоянии. На дверце машины был нарисован орел, державший в когтях окаймленную лавровым венком свастику. Возле машины стояли четверо здоровенных мужиков, одетых в серые шинели, перетянутые портупеями. На плечах шинелей лежало по одному витому серебряному погону, а в петлицах поблескивали двумя зигзагами буквы "SS". На головах у мужиков имелись фуражки с высокой тульей и черепом на околышах, а на ногах были обуты до одури начищенные сапоги ниже колена. Все четверо курили и весело смотрели на приближающегося Свина. Алик, пьяно улыбаясь, подошел к ним и спросил:

— Привет, пацаны. Чего, кино снимать будете? Может, тогда в массовку возьмете?

— Молчайт, шайзе! — Один из мужиков говорил с чудовищным акцентом и, протянув в сторону Свина руку в черной лайковой перчатке, скомандовал:

— Их зу немен!

Свин немецкий не понимал. Он вообще не знал никаких языков, так как образование свое закончил в каком-то классе средней школы, иначе он понял бы, что прозвучала команда "взять его", которая и была исполнена тут же. Двое здоровенных эсэсовцев схватили его под руки, а один из них что есть силы врезал Алику под дых.

— Кха-а-а, да вы чего, уроды, блядь! Вы чего делаете, суки! — Алик завертелся на месте как юла, но вырваться из стальной эсэсовской хватки у него никак не получалось. — Вы кто такие, придурки ряженые?!!

— Вир фашистен, — ответил тот, что командовал захватом Свина, по-видимому, старший офицер, и, видя, что Свин ни черта не понимает, а лишь бешено вращает глазами, кивнул четвертому эсэсовцу, до этого стоявшему в сторонке и спокойно покуривавшему: — Пауль, юбервайс!

— Коспотин обер-лейтенант кафарит тепе, што ми фашистен, — как мог перевел слова своего начальника Пауль.

— Чего?! Вы все охуели, что ли?! Хватит заниматься ерундой! Какие еще фашисты?!

— Коспотин обер-лейтенант кафарит тепе, што ми пришли са тапой и ты сейчас поетешь с нами на этой машина. Ти арестофан!

— Ладно, ребята… Вы давайте этот цирк прекращайте и отпустите меня. Шутка сильно затянулась, — взяв себя в руки, проговорил Свин. — Нету никаких фашистов, давайте отпускайте меня, а то мне домой пора. Я устал. Ай! Йоу, как больно!!!

Теперь уже другой эсэсовец несколько раз ударил Свина прямо в лицо и, видимо, перестарался, потому что Алик потерял сознание…

…Очнулся он на каком-то пустыре, видимо, то ли на окраине Москвы, то ли за городом, привязанным с заведенными назад руками к столбу линии электропередачи. Черная машина с орлом стояла неподалеку, а обер-лейтенант командовал тремя своими людьми.

— Ваффе зу безорген! — услышал ошалевший Алик и увидел, как трое фашистов достают из кобур, присобаченных к их портупеям, не что иное, как самые настоящие "люгеры" — традиционное фашистское оружие — и направляют их стволы в его, Алика, сторону.

— Эй, — прохрипел Алик, вдруг осознавший, что никакая это не шутка, а все, что происходит сейчас с ним, есть не что иное, как явь, — вас же не существует… Вас на самом деле нету…

Тот, кого звали Паулем и с грехом пополам говорящий по-русски, не опуская свой "люгер", ответил:

— Ми всекта там, кде нас помнят и шьдут. Ти посваль, ми пришли.

— Нет! Нет! Я все врал! Мне за это платили! — Алик извивался как змея, но фашисты привязали его очень крепко, как только и могут привязать эсэсовские палачи беззащитного паренька-партизана.

— Гешпрех айнсштеллен, — скомандовал обер-лейтенант. — Фояр!

Больше Алик не успел ничего сказать и последнее, что он увидел перед тем, как провалиться в какой-то холодный и, по-видимому, бездонный колодец, были три языка пламени, показавшиеся на кончиках стволов "люгеров"…

…Генерал Петя задержался на работе допоздна. Разбирал какие-то документы, кажется, отчет Счетной палаты о ревизии какого-то министерства. В отчете, как всегда, значилось, что в министерстве не все гладко с расходованием средств по назначению и бюджетные денежки ушли в основном на покупку некоторого количества дорогущих квартир для министра, двух его замов, трех их любовниц и почему-то начальника АХО, завхоза по фамилии Должиков. Генерал Петя поправил очки и пробормотал себе под нос:

— Что завхоз, что прапорщик — главные ворюги, — подчеркнул эту фамилию и сделал приписку красным карандашом: "Закозлить первым".

Зазвонил аппарат спецсвязи, и генерал Петя, не отрывая глаз от отчета, снял трубку:

— Сеченов у телефона.

— Товарищ генерал, ваше задание выполнено!

— Концы в воде?

— Так точно, товарищ генерал!

— Молодцы, хорошо поработали. Выпишу вам премию.

— Рады стараться, товарищ генерал!

— Да не ори ты так, Паша, — Сеченов поморщился и потер ладонью оглохшее ухо, — реквизит на "Мосфильм" не забудьте сдать и оружие в спецхран.

Отходная молитва

Володя сидел на Гериной кухне и пил большими полными рюмками водку. У него начался отходняк, его мутило, несколько раз рвало, а сейчас почти целая бутылка водки не могла унять колотивший его нервный озноб. Гера ничего не пил, вернее, делал вид, что пьет. Он лишь подносил рюмку к губам и после того, как не видящий ничего вокруг себя Володя заливал в глотку очередную 50-граммовую водочную порцию, ставил свою наполовиненную стопку обратно. Гера наблюдал и ждал.

Наконец Вова стал подавать какие-то признаки возвращающегося рассудка, не перепрыгнув, к счастью, от состояния глубочайшего стресса в алкогольный угар. Видимо, прояснение между двумя этими полюсами обещало быть недолгим, и Гера поспешил задать Вове несколько вопросов. Где тело? Где пистолет? Не видел ли кто? И все в таком духе. Вова, глядя прямо перед собой отчаянными глазами, ответил на все эти вопросы ответами, устроившими Геру на все сто процентов, но вот потом он сказал нечто такое, отчего Гера лишь помрачнел:

— Г-герман, и-ик, а что же теперь с нами будет?

— Что ты имеешь в виду, Володя?

— Н-ну, там, с-следствие и все такое?..

— Да все будет хорошо, чего ты, Володь? Теперь все будет хорошо.

— Боюсь я, Герман. Боюсь…

— Чего тебе бояться? Сам же сказал, что никто ничего не видел. Вот только резину смени.

— А?

— Два! Резину, говорю, поменяй на всякий случай. Ты же там следы оставил от своего нынешнего протектора? Лучше поменяй скаты, а старые выбрось.

Володя стремительно приближался к состоянию алкогольной агрессии и, немного поразмыслив над словами Геры, вдруг завелся с полоборота:

— Резину, говоришь, поменяй?! Сам-то весь чистенький такой остался, а моими руками человека пришил, и тебе-то, конечно, все хорошо будет! Когда у тебя плохо-то было?! А мне теперь в тюрьму идти, да?! Ой, я мудак, — Вова обхватил голову руками и принялся, подвывая, раскачиваться на стуле, — какой же я мудак, что тебя послушал! Да лучше бы я в однушке всю жизнь прожил, чем теперь в камере двадцать лет прокукую! Знаешь что! — Он с яростью взглянул на Германа. — Я тебя, гниду, покрывать не стану. Я, если на допрос попаду, все про тебя скажу, что это ты меня заставил, понял? Так и знай… Ссать хочу. Где тут у тебя?

— Давай я тебя провожу, Володя. Ты не переживай. Все будет нормально. Квартира у тебя будет большая, с хорошим видом, на самом верхнем этаже. Даже выше, чем у меня. — Гера, поддерживая пьяного шофера, довел его до двери туалета и убедился, что тот, словно вулкан, принялся извергать из себя огненную водочную лаву.

Сам же Герман спокойно прошел в свой кабинет, из ящика стола извлек сувенир Славика Пронина и вернулся на кухню. Там он ткнул в кнопку кофеварки, подождал, пока чудесный аппарат сварит чашку душистого двойного эспрессо, открыл пузырек и с вытянутой руки, очень осторожно влил в кофе несколько капель средства из лаборатории Славы. Взял чашку и поставил на стол, туда, где до этого сидел Вова.

Шофер вернулся минут через десять. Выглядел он словно столкнувшийся с электричкой вампир: всклокоченные волосы, красные глаза, розовая пена на губах. Видимо, желудок не выдержал попыток владельца вывернуть его наружу, и несколько сосудов лопнули, что привело к внутреннему кровотечению. Гера вскочил из-за стола, заботливо усадил Володю на место.

— Вов, ты подвязывай с водочкой-то, ладно? Давай-ка лучше вот кофейку выпей, пока горячий. Я тебе сварил покрепче. Давай-давай.

Вова устало покачал головой:

— Давай, Гер, может, хоть башка немного отойдет, а то от водки этой подохнешь…

Он сделал первый глоток:

— Ух ты, вкусный кофе! Я такой и не пил никогда. Вкусней, чем "Нескафе".

— Хоть напоследок приличного кофе глотнешь, — двусмысленно сказал Гера, но Вова не обратил на его слова внимания. После кофе ему стало лучше, в голове прояснилось, и он засобирался домой:

— Доеду как-нибудь. А это… Как там насчет денег моих, Герман? Ну, вторая половина.

— Да вот, вот твои деньги, — Гера показал на точно такие же четыре пачки, — только вот как же ты поедешь за рулем, пьяный, да еще и с такими деньгами? Ведь это целое состояние, Володь. А не дай бог чего случится? Ну, там, менты тормознут, например? Они же тебя как липку разденут, Вовик! А чего недоброго еще и пришьют. Сейчас за десять рублей-то голову проломят, а у тебя четыреста тысяч. Евро! Ты давай-ка вот что: либо у меня оставайся, либо пойдем, я тебя до машины провожу и задаток у тебя заберу. Пусть у меня полежит здесь до завтрашнего утра. А завтра ко мне заедешь, день выходной, я тебе все и отдам. Ну, чего? Остаешься?

— Не. Меня моя с говном сожрет, если я ночевать не приду. Вообще-то ты прав, Гера, и с такими деньгами одному по ночной Москве ездить нечего. Проводи меня тогда, а завтра я за ними заскочу.

— Ну, как знаешь, Володя. А то остался бы, чего ты? Ты ж пойми, я твой друг, а ты на меня как на врага: "допрос", "тюрьма"… Я о тебе забочусь, о семье твоей, чтобы зажили вы все как люди. Так чего, поедешь?

Вова выглядел растроганным. Он обнял Геру и похлопал его по спине:

— Гер, ты меня прости. Я малость переволновался, и вообще не каждый же день такое случается. Просто у нее такие глаза были, когда она увидела пистолет и все поняла… Ты себе не представляешь… Я всю жизнь… всю жизнь!.. Эти глаза буду помнить…

Они вышли на улицу. Зима пыталась отстоять свои права и бесцеремонно прихватила себе начало апреля. Ночи были холодными, временами пытался пойти снег, на дорогах подстерегали редких прохожих мерзлые лужи. Володя чуть было не поскользнулся на одной такой и если бы не Гера, то точно упал бы и расшибся. Держась друг за друга, они дошли до машины. Вова сел в свой "жигуленок", завел мотор:

— Ну, я поехал?

— Давай. — Гера пытался выглядеть спокойным. — Ты, может, все-таки деньги-то дашь мне на время? Задаток?

— А, ну конечно. Вот. — Володя пошарил рукой под сиденьем и достал мешок для мусора. — Вот, держи. Завтра к обеду, как просплюсь, приеду сразу. Ты же дома будешь?

— Да какие вопросы, Володь. Мы теперь с тобой кровью повязаны. Тебе на меня только раз шумнуть, меня и закроют сразу. Ничего с твоими деньгами не случится. Конечно, буду дома тебя ждать. Бывай, старина. Увидимся…

Володя кивнул, хлопнул дверцей и нажал на газ. Через несколько секунд задние фары его машины слились с непрерывной красной рекой Ленинградского шоссе.

Гера долго смотрел ему вслед, сжимая в руке пакет с деньгами. Затем закончил свою фразу:

— Надеюсь, что не скоро.

…Поутру у Володи поднялась температура. Сразу до сорока. Он лежал в кровати, и его знобило. Стащил с супруги ее одеяло, закутался, попытался уснуть: думал, отпустит. Супруга стала во сне подкашливать, проснулась, увидела, что ее одеяло похищено "этим козлом", и принялась орать, взяв сразу очень высокую тональность:

— Ты что это, а! С бодуна тебя морозит, идиот?! Шлялся хер знает где, напился, пьяный за рулем был, а теперь ему, видите ли, холодно!!! Давай сюда одеяло мое!

— Наташенька, — взмолился Вова, которому с каждой минутой становилось все хуже и хуже, — мне правда плохо очень: и в груди болит, и жар какой-то прямо страшный. Может, ты мне дашь градусник?

— Иди ты к черту, понял! Надо тебе, сам возьмешь.

— Я… Я не могу встать.

— Ну и лежи, подыхай, — взвизгнула Наталья, но градусник из шкафа все-таки достала и отдала мужу. — Нет у тебя никакой температуры, придуриваешься только…

Через пять минут она с изменившимся лицом растерянно смотрела на Вову, который на глазах просто таял, настолько высокий у него был жар. Глаза его блестели, губы пересохли и потрескались, на лице проступили красные пятна.

— Господи, Вовочка, да у тебя и правда сорок один! Да где это тебя так? Ты что хоть чувствуешь-то?

Вова уже плохо ее слышал и ответил еле ворочающимся языком:

— Не знаю я… Грудь болит, как все равно в легких что-то…

— Может, у тебя воспаление, как у Сережки было тогда? Давай-ка я "Скорую" вызову.

…В сороковой клинической больнице на улице Косаткина дежурный врач, поглядев на Вову, лежащего на каталке, на которую его перегрузили с носилок "Скорой", с ходу поставил ему диагноз пневмония и распорядился взять кровь на анализ. В воскресенье лаборатория в больнице начала работать только в одиннадцать часов. Пробирка с Вовиной кровью была в очереди первой. В одиннадцать часов тридцать семь минут она дала положительную реакцию на ВИЧ. В одиннадцать часов пятьдесят минут Вову перевели в инфекционный блок, где лежали двое больных гепатитом наркоманов. Вова сквозь почти черную пелену поглядел на них:

— Пацаны…

— Чо те?

— Вы какую-нибудь молитву знаете?

— Ну, знаем. А ты чо, думал, наркоманы не молятся, что ли?

— А почитайте мне, а? — попросил Володя.

— Какую ему почитать-то, Кольк?

— Давай, Саня, самую главную.

— Отче наш, сущий на небесах, да святится имя Твое, да придет царствие Твое, да будет воля Твоя на земле, как на небе. Хлеб наш насущный дай нам на сей день и прости нам долги наши, как и мы прощаем должникам нашим. И не введи нас во искушение, но и избавь нас от лукавого… Эй, мужик? Эй, ты чего?! Доктор!!!

Вова лежал и смотрел в потолок немигающим взглядом. На лице его осталась улыбка. Он умер на словах "не введи нас во искушение" и просьбу избавить от лукавого уже не услышал.

Игры патриотов

Гера узнал о смерти своего шофера только к вечеру. Часам к трем дня, когда от Вовы так и не случилось никаких вестей, он понял, что яд действует, и, судя по всему, даже быстрее, чем предполагал Пронин. Сам позвонить долго не решался, а когда все-таки позвонил, то трубку взяла заплаканная жена Вовы. Гера некоторое время слушал ее отчаянные многоголосия, отстранив трубку от уха и не пытаясь даже вклиниться в монолог потерявшей мужа женщины. Затем, воспользовавшись паузой, когда Наталья, видимо, набирала в легкие побольше воздуха, пробормотал какие-то дежурные соболезнования и поспешил повесить трубку. Некоторое время сидел, разглядывая пузырек, в котором оставалось еще около двух третей содержимого, затем, видимо, на что-то решившись, прошел на кухню, открыл нижний шкафчик и выбросил "сувенир" в мусорное ведро: утром придет домработница и вынесет. Побродил еще некоторое время по пустой квартире, хотел было выпить, да вспомнил, что завтра понедельник. "День вопросов", как сам он назвал завтрашний день, и завалился спать. Ему приснился до болезненного блеска начищенный паркетный пол, какие-то яркие пятна отражений в нем, но, сколько он ни силился поднять голову и посмотреть, что же это такое там, на потолке, сияет, ничего не получалось.

…В понедельник Гера как ни в чем не бывало приехал в офис на такси, распорядился, чтобы внизу, при входе, была выставлена траурная доска с портретом Вовы, и попросил свою секретаршу, чтобы та собрала со всех сотрудников деньги:

— Ты там собери рублей по сто, чтобы на венок хватило. Позвони в "Ритуал", скажи, чтобы они там ленточки приготовили к венку с надписью "От коллег". Подожди, я вот тоже сдам, — Гера полез в бумажник, ста рублей там не обнаружил и, протянув ей тысячную купюру, сказал: — Как у тебя сотенных наберется, вернешь мне сдачу. И вызови ко мне Брикер, а то уже половина одиннадцатого, а наша принцесса изволит опаздывать, как всегда.

Секретарша принялась искать Киру по всем телефонам, но, естественно, никакого результата это не принесло. Промучившись с полчаса, она доложила Гере, что найти Киру Борисовну не в состоянии.

— Ну, ничего страшного. Как она появится, сразу пусть зайдет ко мне. — Гера, заканчивая фразу, набрал телефон приемной Рогачева:

— Алле, Таня? А Петр Сергеевич на месте? Что? Встречается? А с кем, если не секрет? С Сеченовым? А кто там еще? Они вдвоем… — у Геры вытянулось лицо, — и давно у них началось… началась эта встреча? Ах, только что… А вы не могли бы меня соединить с Петром Сергеевичем, как только они там… закончат?

Таких встреч "с глазу на глаз", между вежливо раскланивающимися и в то же время ненавидящими друг друга Рогачевым и Сеченовым, не бывало отродясь. Во всяком случае, Гера, поддерживающий с Таней приятельские отношения и поэтому находящийся в курсе всех кремлевских сплетен, о таких встречах не слышал. Давно уже став аппаратчиком, подпитывающим себя за счет мельчайших вибраций бесконечной интриги между сеченовской и рогачевской группами влияния, умело играя на настроениях обоих бонз и давно уже сделав для себя выбор в пользу более влиятельного Сеченова, сейчас Гера чувствовал себя неуверенно. Исчезновение Киры и смерть шофера в любом случае вызовут вопросы, на которые он должен будет ответить, и ответить так, чтобы отвести от себя если и не подозрения, которые обязательно возникнут, так хотя бы мысли о его прямом участии в исполнении этих убийств. О чем они могут говорить?

Есть такая поговорка: "На воре и шапка горит". Не раскрытому до поры преступнику начинает вдруг мерещиться, что все вокруг только и обсуждают его, чуть ли не показывая пальцами: "Вот он. Задержите негодяя". И Гера, не без оснований считающий себя гением авантюры, теперь в новом для себя качестве убийцы еще не научился справляться с такими вот припадками мнительной неуверенности, переходящей в ужас. Поэтому он в оцепенении сидел за столом и никак не отреагировал на появление секретарши, положившей перед ним сдачу. Девятьсот рублей.

Их встреча закончилась лишь спустя четыре часа, когда Гера уже мысленно продумал, как его станут арестовывать, как станут допрашивать и водворят в колонию "Белый лебедь", посадив в камеру к битцевскому маньяку или еще к какому-нибудь упырю, осужденному на пожизненное заключение. А так как больше ни о чем думать он уже не мог, то страшный цикл мыслей арест-допрос-тюрьма по мере окончания возобновлялся в голове Геры снова и снова, и к исходу четвертого часа он почувствовал, что вот-вот сойдет с ума. Вывел его из штопора телефонный звонок, как раз тогда, когда он, пилот собственного пикирующего к земле рассудка, отчетливо видел каменные россыпи безумия, приготовившись разбиться о них вдребезги. Вопреки его ожиданиям это позвонила не Таня, а генерал Петя.

— Гера Викторович? Это ничего, что я тебя по батюшке называю?

— Здравствуйте, Петр. Слава богу!

— Тпру! Что это вы всех подряд славить взялись: и ты, и шеф твой? Вы определитесь как-то. — Генерал Петя был не в духе, и в голосе его, пусть и искаженном телефонными помехами, все же чувствовались нотки раздражения. — Ладно. Ты скажи, как у тебя дела-то? Я слышал, что Рогачев тебе секвестр учинил?

— Есть такое дело. — Гера немного успокоился, надеясь, что, может быть, пронесло, — у меня теперь "ЖЖ" забрали. Теперь там Кира всем распоряжаться станет. Мне ей сегодня дела надо было начать передавать.

— Ну и как? — отчего-то усмехнувшись, спросил генерал Петя. — Начал уже передавать-то?

— Нет. Передавать некому. Киры с утра на работе нету.

— О как! А где ж она?

— А я откуда знаю? Мы же с ней больше вместе не живем. Должна была с утра быть на работе, секретарша ее по всем телефонам разыскивает целый день, и все без толку.

— Может, не там она ее разыскивает? Может, надо где-нибудь в другом месте поискать, где телефон не работает?

— Н-не з-знаю… — Гера почувствовал на своих запястьях стальные браслеты наручников, и язык его ворочался с трудом, — мож-жет быть.

— Ты вот что. Сиди на месте, я сейчас к тебе заеду. Поговорить надо. Не знает он, хэх!

…Генерал Петя отправил секретаршу Геры домой:

— Иди, милая, отдохни. Сегодня понедельник, отдохнуть не мешает, целая неделя впереди.

И закрыл приемную. Изнутри. На ключ.

То же самое проделал с дверью кабинета Геры и, лишь убедившись в том, что их никто не может слышать, произнес:

— Дела у тебя, Гера, плохи. Рогачев против тебя прямо как бык против красной тряпки. Хочет весь твой холдинг по частям растащить и раздать кому ни попадя. Четыре часа с ним препирался, уговаривал тебя не трогать.

"Черт. Неужели пронесет! Может, он все-таки ничего не знает?" Гера выдавил из себя жалкое подобие улыбки и спросил:

— Ну и чем у вас дело закончилось?

— Чем, говоришь, дело закончилось? — Генерал Петя вдруг сделался очень серьезным и с таким выражением, словно он читал "Евгения Онегина" со сцены, продекламировал:

Встретились два друга на вокзале,

Видимо, не виделись давно.

Долго обнимались, целовались,

Пока хуй не встал у одного.

Гера некоторое время сидел и безмолвно, вытаращив глаза, смотрел на генерала Петю. И генерал также молча и притом нахмурившись смотрел на Геру. Затем в кабинете взорвалась стомегатонная смеховая бомба. Гера хохотал до изнеможения, сидя в кресле и дрыгая ногами, а генерал Петя рокотал настоящим боевым басом:

— Их-хы-хы-хы-ух! Это мне, га-га-га, это мне Змей днями рассказал. Вот у них там, в Питере, поэзия-то как цветет! Недаром ведь город Пушкина!

Наконец смех иссяк, Гера промокнул платком слезящиеся глаза:

— Петр, еще один такой заход, и у меня от смеха выломается челюсть. Есть буду как космонавт, из тюбика.

Генерал Петя попросил себе "чего-нибудь". Гера достал коньяк, коробку шоколада "Линдт", увидев которую генерал Петя скривился:

— Убери ты его на хрен. Я о шоколаде! Терпеть не могу. От него задница может слипнуться. Ну, так, где Брикер-то в результате?

От такого резкого перехода у Геры невольно затряслись руки, что не ускользнуло от внимательного взора Пети. Он взял со стола налитую Герой рюмку:

— Твое здоровье, Германн. Ответишь старику на вопрос-то?

— Да откуда мне знать! Я же говорю: искали ее весь день, звонили. Да вот и сейчас можно попробовать. Вот я, — Гера взял телефонную трубку, — наберу сейчас ее номер…

— Да ладно, — генерал Петя махнул рукой, — меня, как ты сам, быть может, понимаешь, во всей этой истории интересует, не появится ли она вновь, и притом совершенно внезапно, когда ее уже и искать никто не станет. Или, скажем, не она, а какие-нибудь ее запчасти.

— Да что это вы такое, Петр, говорите? Какие такие запчасти?

— Какие? Ну, скажем, части разрубленного тела, какие-нибудь там… Мало ли. Не под коньяк же мне о таких подробностях рассказывать.

Гера очень старался держать себя в руках. Но у него, водившего, бывало, за нос отпетых дельцов и пройдох, не получалось "войти в образ" именно сейчас. От генерала Пети словно шли рентгеновские лучи, и казалось, что он знает все ответы на поставленные вопросы. Высшая школа допросного мастерства была пройдена генералом Петей еще до того, как Гера появился на свет, и если бы Петя написал мемуары, а в мемуарах рассказал о тех, с кем ему пришлось вот так же побеседовать "по душам", то новейшую историю пришлось бы переписывать, если и не целиком, то уж, по крайней мере, поставить с ног на голову содержимое ее основных глав. Генерал Петя был сыном целой эпохи и участвовал в ее послойном, словно у сталактита, росте самым деятельным образом. Однако Гера все же нашел в себе силы не начать каяться во всем и лишь развел руками, мол, не знаю я ничего.

— Да что с ней такого могло бы приключиться? Может, загуляла… Может, она у Рогачева дома! Откуда мы знаем? Он мне что-то ни разу за сегодняшний день не позвонил, хотя повод есть. Согласитесь?

— И не позвонит. У него сейчас других забот добавилось.

— В смысле? Каких?

— Нас с ним вызывали "туда". — Генерал Петя поискал на стене портрет и, не найдя его, так удивился, что даже переспросил: — А где?

— Что?

— Портрет?

— Какой?

— Не "какой"? А "чей"?

— А у меня и не было. — Гера выглядел пристыженным и даже слегка покраснел.

— Плохо. Очень плохо. Как же мне из тебя государственника сделать, если у тебя на стене нету портрета? Ладно. Так вот, вызвали нас "туда" и поставили задачу… Ты помнишь, о чем ты вещал на моем сабантуе?

— Ну, разумеется.

— А вот скажи мне на милость: ты это от сердца говорил или потому, что человек этот, который запаздывал, а потом все-таки появился, рядом сидел? Только честно говори, мне врак твоих не надо.

— Честно. А кто там, рядом с вами, сидел? Я же не знаю. Чего думал, то и сказал, и сейчас повторить могу. Да и чего мне повторять-то! Вон в Интернет зайдите, там все только об этом и судачат. Одни мои, которые с квадратиками эту идею в мозги внедряют, другие мои, которые вроде как на ЦРУ работают, с ними лаются. Движение полным рублем идет, Петр.

— Цэрэушники-то довольны?

— Не знаю… Это надо у Киры спросить, как появится. Она же у нас коммуницирует с этой шпионской швалью.

— Угу… Понятно. Так вот "там" твоя идея очень понравилась, если не сказать, что вызвала восторг. Базис ты подвел хороший. Правильный базис. Нам американщины тут не нужно, у нас народ к самобытности тянется, а все американское и прочее на дух не переносит. Тут ведь главное что? Главное, как все подать, на чем преподнести. Нельзя же, прости господи, намазать на черствую корку заварного крема и попытаться нашим людям это впихнуть в зубы, мол, жрите! Пирожное! Нет. Сейчас времена другие. Надо, чтобы все вкусно было и сладко. Вот вам, граждане, расклад: Конституцию при старике писали, время лихое было, как сейчас помню. Никто ни хрена, окромя марксизма-ленинизма, ничего не знал, вот и скопировали… Президентский срок, президентский срок!.. А нонче все у нас по-другому и надо за стабильность бороться! Не будет ее, народ затоскует, а нельзя, чтобы народ тосковал. Народ веселиться должен. А если он не станет веселиться, то начнет грустить, а ежели начнет грустить, так начнет и думать, а начнет думать — такого надумает, что, чего доброго, из Красной площади хохляцкий Майдан сделает, и все тогда. Кранты. И нам с тобой и с… Я тебе портрет с курьером вышлю. Хер с нами, в масштабе российском, так сказать. России самой кранты придут, вот ведь что самый караул! Так вот твой Рогачев вроде как с веселухой для народа справился. Достаточно телик включить, чтобы понять, что здесь у него все получилось. А когда разговор зашел о твоей идее, то прямо взвился весь на дыбы! — Генерал Петя махнул рюмку коньяку и за неимением лимона понюхал кожаный ремешок своих наручных часов. — "Над нами, — говорит, — весь мир потешаться станет". Ну, в общем, завел свою шарманку. Объективно выражаясь, против он. Я-то вообще предлагал никаких выборов не назначать. А вместо них провести референдум.

— Какой референдум? — Гера подался вперед, настолько эта тема его захватила.

— А вот какой! Президент — он кто? Президент — он народный избранник. Он вроде как генеральный директор, управляющий, топ-менеджер, как сейчас модно говорить. Вот ты мне скажи, Гера: в любой компании, даже самой большой, управляющего что, раз в четыре года переизбирают?

— Не-а. Как кто работает, тот столько и место занимает.

— Вот! — Генерал Петя поднял указательный палец. — Правильно! Потому как на хрена переизбирать человека, который работает хорошо? Президент чего? Облажался хоть раз? Да никогда! Он народу нравится, и не за просто так, а за то, что дело делает! Он на свой карман не работает — это я тебе как знающий человек скажу. Да ты погляди! Когда старик бухой не мог на ковровую дорожку из самолета вылезти, весь мир над нами угорал, а теперь все языки засунули поглубже, потому что сказать-то нечего! Человек в авторитете не только в собственной стране, но и за границей. Молодой, здоровый как бык, умный, епть! То есть соответствует всем критериям хорошего генерального директора. Так какого хрена его переизбирать? А Рогачев рога растопырил и надулся. "Нет, — говорит. — Нельзя выборы заменить референдумом. Никакая, — говорит, — пропаганда этого не в силах сделать".

— И чем дело закончилось? — Гера был в состоянии эйфории оттого, что понял: Рогачев "просел" и после такого подняться у него нет никаких шансов.

— Мы вышли, потом я еще четыре часа с ним препирался, хотели Поплавского позвать, да он в штаны напустил, интеллигент, блядь. Сказал, что приболел. Короче, Гера. Есть мнение, что Рогачева пора менять. И мнение это окончательное и обжалованию не подлежит. Так что действуй, сынок.

— А я-то, Петр, здесь каким боком?

— Только ты можешь его поменять.

— Я не совсем понимаю вас. Кого я могу… Хотя это понятно. Как?

Генерал Петя устало вздохнул:

— У тебя там, внизу, при входе фотография водилы твоего умершего?

— Да… Это Володя, мой шофер. Вернее, был моим шофером. Он умер вчера днем. Я фотографию распорядился поставить и на венок собрать. Сам сдал…

— А от чего он умер?

— Я не знаю. Жена толком ничего не объяснила.

— Так я скажу тебе, от чего он умер, Гера. Умер он от СПИДа, вирус которого ты ему в пойло подмешал, вот жаль только, не знаю я, куда именно. Может, сам ответишь? Так в чай или в кофе? Мне-то Славик рассказал, что это лучше всего с горячими жидкостями усваивается. Гер, не надо, — видя, что Гера приготовился обороняться и изображает на лице благородный гнев, — я не прокурор. Я не обвинение тебе приехал предъявить, я к тебе с предложением приехал. Ты можешь, конечно, отказаться, но тогда я тебе прокурора прямо сюда приведу. Самого Чайкина, благо он мне кореш лепший. Ну?! Чего десны мнешь, щегол?!

— В кофе, — выдавил Гера и понял, что сейчас не выдержит и расплачется, как пятилетняя девочка над разбитой чашечкой от игрушечного сервиза.

— На-ка вот, — генерал Петя налил ему коньяку и придвинул рюмку. — Пей, отравитель ты хренов. Пей, тебе говорят!

Гера выпил. Зубы его стучали по краю рюмки. Выпил и закрыл глаза. На короткое мгновение показалось, что вот он их откроет, и все изменится. Открыл и увидел генерала Петю. Нет чудес на свете.

— А за что? Это ведь он Брикер уработал, да?

Гера вдруг успокоился. Чего тут теперь мельтешить? Будь что будет.

— Да. Я не хотел, Петр. Но он стал меня тюрьмой пугать, сказал, что расскажет, что это я его нанял. А Брикер хотела у меня все отобрать. Начала с "ЖЖ", потом бы ей Рогачев все передал, а меня бы отжал… Ну вот… Теперь вы все знаете. Давайте, звоните своему прокурору, пусть приезжает, я все расскажу под протокол. Только вы мне скажите: а как вы так быстро догадались? У меня ведь и алиби есть, я с соседкой за жизнь час тер и чаи гонял.

— Ты мне лучше скажи, где тело Брикер?

— Он мне сказал, что сбросил тело в отстойник на каких-то очистных сооружениях.

— Оно не всплывет?

— Нет. Оно там исчезло уже. Это не мой план был, это Вова так хорошо все придумал. Постойте-ка… А почему вас интересует, всплывет тело или нет?

— Ты на покойника-то не вали. Это тебе совет на будущее. Еще один совет: сделал дело, гуляй смело, а на пушку, когда берут, не менжуйся. Как я тебя расколол? За две минуты? А спрашиваю я потому, что не хочу, чтобы оно всплывало.

— То есть, другими словами, вы что… Не станете меня арестовывать?

Генерал Петя перегнулся через стол и ласково потрепал Геру по щеке:

— Дурачинка ты, Гера. Нам с тобой большие дела надо делать, а не арестовываться. Конечно, не стану я тебя арестовывать. Ты у меня на крючке — это я так говорю, чтобы ты не вздумал свою игру начинать, а то мало ли тебе что в голову на новом месте взбредет.

— Да о чем вы толкуете-то? Я что-то совсем уже ничего не понимаю…

— Рогачева придется заменить.

— Это я понял.

— Кандидатура подходящая имеется. Остается только место для нее освободить. Понял, к чему клоню?

— Нет!!! Да не ходите вы вокруг да около! Говорите прямо уже!

Генерал Петя (вот же чувство юмора у человека) рассмеялся:

— А прямо говорить не принято. Знаешь, есть такое понятие "протокол". Не тот, который ты собрался у прокурора подписывать, а традиции определенные. А я старик уже, люблю традиции. Мне, может, окромя традиций этих в жизни и не осталось ничего. Но если ты такой борец с традициями, то… Твоя кандидатура на место Рогачева утверждена.

Гера, на которого обрушилось так много всего, вдруг почувствовал себя дурно. "Как бы не умереть от радости", — подумал он. Нажал кнопку пульта кондиционера:

— Не возражаете, Петр, против холодного воздуха? А то мне кажется, что дышать нечем стало.

— Это бывает, ничего. Это от радости. И я бы хотел тебя поздравить, но остается вопрос, даже два.

— Какие?

— Ты водиле своему что обещал за Брикер?

Гера потупился:

— Квартиру новую.

— М-да… Многовато вообще-то.

— Мне так не казалось. Просто после того, как он стал чепуху молоть и я решил от него отделаться, то подумал: "А чего ради деньги палить?" Так что ничего я не платил.

— А миллион баламутовский где?

— Я еще Рогачеву говорил, что это наш спецфонд. Мне блоггеров надо премировать, да мало ли!

— Гера, ты давай-ка не гони мне тут насчет "премий". Ты обещал парню квартиру купить? Обещал. Вот и выполни свое обещание. Я ж не требую, чтобы ты этот миллион вернул. В большую политику нужно идти с чистой совестью.

— Это не про меня.

— Почему это? Ты кого убил? Шпионку. Значит, все правильно сделал. А вот насчет шофера, тут ты не мелочись.

— Я сделаю.

— Так. С этим разобрались. Теперь о главном. Рогачева отправить в отставку нельзя. Он может в отместку на Запад информации много слить ненужной. Конечно, теперь поздно копья ломать, что его вообще не надо было бы на это место назначать, но что сделано, то сделано. И посадить его нельзя. Не потому, что не за что, а потому, что на то, чтобы все оформить и обвинение сочинить, на это время нужно, а его нет. Выход только один. Это ты. У тебя, поди, в пузырьке-то осталось кой-чего?

Гера побледнел так стремительно, что генерал Петя, казалось, по-настоящему забеспокоился:

— Эй! Ты чего, парень?! Ты не дури давай! Да что с тобой?!

— Я… Я… Какой же я мудак!!! Я пузырек выбросил!

Генерал Петя действительно, по-видимому, испытал сильное чувство, потому что всплеснул руками и прокричал:

— Что?! Куда ты его выбросил, мудило?!

— В мусорное ведро…

— А, — успокоился генерал, — ну, так и достань его оттуда.

— Домработница… Она приходит по утрам. Убирается, выносит мусор…

— Звони, блядь!!!

— Кому?

— Своей херовой домработнице!!! Буржуй, твою мать! Домработница у него, видите ли!

Гера от волнения забыл телефон собственной квартиры и позвонил куда-то, где на просьбу позвать Нину Семеновну его послали как следует и бросили трубку. Дозвониться получилось со второго раза. Гудки шли бесконечно долго, очевидно, в квартире никого не было. И вот, когда ни у Геры, ни у генерала Пети не осталось никакой надежды на то, что домработница возьмет трубку, Нина Семеновна, которая уже, закрыв входную дверь, стояла возле лифта, услышала, как в квартире зазвонил телефон. Она решила вернуться и ответить, два раза выронила ключи, прежде чем открыла дверь, споткнулась в прихожей, упала, с трудом, по причине преклонного возраста и артрита, поднялась и, добравшись до телефонного аппарата, сняла трубку.

— Алле! Нина Семеновна! Это Герман! Вы ведро мусорное уже выкинули?

— Ой, Герочка! Простите меня, пожалуйста! Внук! Внук у меня приболел, так я сегодня позже пришла. Только-только квартиру прибрала и вот как раз собралась мусор выбросить. Я же по старинке, в мусоропровод не привыкла, сразу в бак…

— Не надо!!! Не выкидывайте ничего!!! Где ведро?!!

— На… На лестнице осталось, — пролепетала озадаченная Нина Семеновна.

— Тащите его обратно в дом и поставьте на место! И вообще идите к внуку! Вы меня поняли?!

— Поняла, Герочка. Поняла.

— Вот прямо сейчас бегите за ведром и не кладите трубку! Поставьте его на место и скажите мне!

Нина Семеновна, любопытная, как и каждая женщина, сходила за мусорным ведром, по дороге приоткрыла его посмотреть, из-за чего такая катавасия, но окаянный пузырек завалился куда-то, и она его не заметила. Водворив ведро на место, она отчиталась:

— Все в порядке. Мусор ваш там, где и был.

Гера поблагодарил ее, сказал, что может сидеть с внуком, сколько нужно, он оплатит ей эти дни. Взглянул на успокоившегося генерала Петю:

— Все в порядке.

— Как ее внука зовут?

— Не знаю. А на фига вам ее внук-то?

— Зайду по дороге. Свечку за его выздоровление поставлю, — ответил генерал Петя.

Satisfaction

День рождения Рогачева пришелся на 20 апреля. В этот день, как известно, родился один… одна… Скажем уж прямо, чего тут толерантностью заниматься, сволочь одна родилась. И фамилия у сволочи Гитлер. Вдаваться в подробности его биографии не станем, но предположим, что Гитлер этот самый, наверное, плясал от радости на своей сковородке в аду, когда ему сообщили, что в советской еще тогда Москве, в середине 80-х годов, как-то раз представители золотой молодежи учинили прямо в центре, на Пушкинской площади, по поводу его дня рождения небольшой митинг. Его, разумеется, тут же закрыли. "Золотых", состоящих из фарцовщиков, валютчиков и прочих будущих кооператоров-олигархов, повязали и развезли по отделениям милиции, а потом некоторых из них, у кого родители оказались не слишком влиятельными или, наоборот, чересчур кристальными коммунистами, переместили в Лефортовский острог.

Среди всей этой шпаны в американских джинсах и с "гамками" за щекой был и Петр Сергеевич, тогда носивший кликуху Петтинг. Но Петтинг ни в какой острог не переместился, а, напротив, был ласково пожурен начальником УВД "Центральное" и на его персональной "Волге" доставлен в родительский дом. Почему? Да потому, что отец у нашего Пети-Петтинга был не просто "шишкой", а "мегашишкой" и заседал в Центральном комитете партии большевиков и крестьян. Дело в отношении Петтинга замяли, а вернее, его, дела, и вовсе никакого не было. И в комсомоле Петтинг остался и так далее. Больше он после этого на митинги по случаю рождения Гитлера не ходил, остепенился.

И вот теперь, спустя двадцать лет с лишком, когда успел уже Рогачев достичь космических высот и заработал право смотреть на очень многие вещи свысока, а ко многим вещам, которые простым смертным вообще были неведомы, даже привыкнуть, он готовился отметить свой юбилейный день рождения по-настоящему "широко". Усадьба в Серебряном Бору преобразилась и превратилась в копию Версальского парка. Везде стояли статуи, роль которых выполняли ряженые актеры. Очень модно: живая скульптура в садовых французских интерьерах. Повсюду появились затканные живыми цветами беседки, охрану переодели в камзолы и дурацкие чулки до колена, после чего все охранники мысленно пожелали Рогачеву сдохнуть как можно скорее.

На лужайке перед домом устроили эстраду: навезли мощнейшей акустической аппаратуры, соорудили целую трибуну для гостей, коих планировалось пригласить в количестве ста тридцати семи человек. Возле сцены построили целую сложную систему воздушного обогрева, чтобы не мерзли артисты — приглашенные знаменитости. Ради такого дела, как собственный день рождения, да еще и юбилей, Рогачев решил всех удивить, и сцена была предназначена для выступлений Дженнифер Лопес и "старичков" из группы "Роллинг стоунз". Говорят, что супер-пупер Лопес вначале отнекивалась и ехать на "чей-то там день рождения" отказывалась:

— Хм! Я к Дональду Трампу не поехала, а тут какой-то русский! К тому же петь на вечеринке! Пусть обратятся к этой уродине Хилтон. Дешевке и алкоголичке все равно, где разевать рот под фонограмму! — поджав губы, сказала красавица Дженнифер и собиралась уже отправить скомканное приглашение в корзину, но ее агент, вежливо кашлянув, достал из своей крокодиловой с платиновыми замочками папки еще один документ и протянул его певице со словами:

— Мисс Лопес, прошу вас ознакомиться с банковским чеком, если не возражаете.

Дженнифер лениво взглянула сперва на чек, потом вопросительно на агента, потом снова на чек, широко распахнула свои и без того огромные глаза и спросила:

— Здесь написано расстояние от Земли до Солнца в километрах?

— Нет, мисс Лопес, — ответил агент, — здесь написана сумма вашего гонорара в долларах, и, помимо этого, в вашем распоряжении будет целый этаж крутого московского отеля, возле которого, говорят, "Майбахов" припарковано почти столько же, сколько их вообще выпущено на сегодняшний день. И помимо всего перечисленного этот, — агент поглядел в свои записи, — этот Рог-Ачев пришлет за вами самолет. — Агент умоляюще взглянул на свою клиентку: — Дженни, может быть, вы согласитесь?

— Еще бы! Надо быть круглой дурой, чтобы отказаться от такого предложения! И позвоните этому ублюдку из Малибу. Как там его фамилия?

— Вавилов, мэм.

— Да. Позвоните этому Вавилову и скажите, пусть убирается с моей будущей виллы. Как только вернусь из Москвы, тут же куплю ее.

…Гера получил приглашение самым последним, но он его все же получил. С того момента, как начал действовать их уговор с генералом Петей, прошла ровно неделя, и Рогачев каждый день интересовался, не нашлась ли Кира. Гера постоянно отнекивался, что он, дескать, не милиция. Киру объявили в розыск, вот пусть и ищут. В конце концов Рогачев вызвал его в Кремль по какому-то рабочему вопросу и представил ему худенького, похожего на семиклассника парнишку по фамилии Троцкий.

— Вот это новый директор "ЖЖ-проекта", — сообщил Гере Рогачев, — пусть пока у тебя в офисе покрутится, подучи его немного, а потом передашь ему то, что должна была Кира взять… — Рогачев немного помолчал. — Не звонила она тебе?

— Да нет, Петр Сергеевич. Я в милицию заезжал, они там ничего сообщить толком не могут. "Ищем, — говорят. — На особом контроле".

— Да знаю я их "контроль". — Рогачев выглядел очень расстроенным. "Неужели он ее любит? Вернее, любил?" — мелькнуло у Геры.

— Да найдется она, вот увидите. — Гера подпустил в свой голос скорби. — Не верю я, что она куда-то пропала или что-то с ней стряслось. Давайте, Петр Сергеевич, вместе надеяться, что она отыщется. Я вот, к примеру, думаю, что она куда-нибудь к морю подалась.

— Почему?

— У нее какая-то печаль была, — сочинял Гера на ходу. — Вы выйдите на секунду, молодой человек, — он довольно бесцеремонно указал Троцкому на дверь. — Я, Петр, думаю, что она вас любит, поэтому и уехала куда-нибудь на время, чтобы мысли свои расставить по полочкам. У вас же день рождения скоро? Вот увидите, она как раз к нему и вернется.

Рогачев, казалось, был тронут и признателен Гере за это, пусть и не вполне натурально выглядевшее, но все же сочувствие. Гера помялся немного, но желанного приглашения все еще не прозвучало.

— Я вам больше не нужен, Петр Сергеевич? Тогда я, с вашего позволения, этого Троцкого заберу с собой, и мы с ним в офис поедем.

— Давай…

И лишь когда Гера был уже в дверях, то, наконец, услышал:

— Да, кстати… Ты приходи.

Герман, старательно превратив улыбку из зловещей в овечью, повернулся к Рогачеву. Тот стоял на фоне окна, руки в карманах и смотрел на него как-то странно. Было в этом взгляде и выжидание, и недоверие, а выражение его глаз Гера назвал про себя "молчанием ягнят". Чувствовал Петр Сергеевич что-то, но к внутреннему голосу не прислушался…

…Публику, собравшуюся на рогачевские именины, Гера озвездил "богатыми кротами". Вспомнил старый, любимый им в детстве мультфильм "Дюймовочка". Все эти бесконечные черные смокинги, плохо сидящие на толстых животах или, наоборот, болтающиеся на телах, измученных массажами, обертыванием и липосакцией. Дамы, сплошь вылетевшие из притона Листерманова: блядовитые глаза с поволокой, калькулятор вместо сердца и аппетит несоразмерный с их узкими талиями. "А в целом, — признался сам себе Гера, — если убить в себе пролетарскую живучку, то все просто красиво и вместе с тем похабно и мерзко до невозможности. Такие мероприятия снимают для блестящих страничек, забрасывая всю полосу фотографиями и придумывая к ним незатейливый текст. Это, мол, светская лисичка-хитричка, а это стилист-визажист-педераст, подавшийся в певцы, а это режиссер кровей дворянских — князь всея синематографа российскаго. Рядом ниже: банкир Жульян с нефтяником Бурилкиным, далее слева-направо: депутат-либерал-порноман, распускающий про себя слухи, что он внебрачный сын Андропова, телеведущий — дорого берущий, сенатор Замесов, попавший, между прочим, к генералу Пете на карандаш, и прочая почтенная и уважаемая в узких кругах публика. Высший сорт людского мусора". Гости поздравляли юбиляра, одетого в расшитую золотом косоворотку и высокие до колен башмаки на шнуровке. Никаких фотографов не было в радиусе пяти километров: междусобойчик был закрытым, и прессу убедительно попросили не напрягаться.

Глубокомысленно изъяснялись и соблюдали приличия до тех пор, пока многие не напились. Ловили в пруду золотых рыбок и всех выловили. Раздели какую-то "листерманку" и вымазали ее черной икрой: слизывали и запивали ледяной водкой. Глазели на живые статуи, а потом кто-то, кажется, сам быстро захмелевший Рогачев, предложил "расстреливать" их лежащими в корзинах фруктами. Расстреляли подчистую: люди, изображающие статуи, не выдерживали, соскакивали с постаментов и с воплями бегали, уворачиваясь от метких рогачевских гостей. Одним словом, занимались тем, что в светской хронике обычно не показывают. Свинством.

Гера вел себя прилично. Вроде как и со всеми вместе, а палку не перегибал, не зажигал и выпил самую малость. Подобраться к Рогачеву, возможность, конечно, была, но что толку? На розливе спиртного стояли специально обученные люди из кейтеринговой службы, вокруг было полно народу, и сделать то единственное, зачем он пришел, и то, чего сейчас в своем далеком Домодедове ждал генерал Петя, не представлялось возможным. Гера был спокоен, сосредоточен, и это не укрылось от пусть и пьяного, но не теряющего цепкости взора Рогачева. Он подошел к Герману:

— Ну как ты, веселишься?

— Да, — Гера через силу улыбнулся, — веселюсь, конечно. С днем рождения вас, Петр Сергеевич, дорогой. Дай вам бог здоровья. Больше-то вам и пожелать нечего.

Рогачев хотел что-то ответить, но послышался шум: приехали "Роллинги" и Дженнифер Лопес. Старики из "Катящихся камней" были таковыми лишь внешне, и то Мик отработал свое выступление так, что у людей от переполнявшего их восторга и избытка эмоций сами собой выступали на глазах и катились по щекам слезы. Какие еще могут быть ощущения, когда сам Мик Джаггер размахивает над головой серебристой штангой микрофона и умудряется точно в него, без провалов и хрипоты, словно трассирующие пули в цель, укладывать слова "Satisfaction"? "Роллинги" прекрасно знали, что именно от них ждали все эти очень дорого стоившие русские: только старые хиты, только великие песни. Под конец Джаггера, на бис и только под акустическую гитару спевшего "Satisfaction" еще один раз, одуревшая от счастья толпа стащила со сцены и на руках понесла к автобусу. Охрана группы не вмешивалась. Она привыкла и видела кое-что похлеще, когда "Роллинги" по наплевательскому отношению Мика к собственной жизни и жизни своих замечательных стариков приехали выступить на свадьбе Пабло Эскобара. Вот тогда — да: толпа людей с автоматами в руках, устраивающая пальбу в моменты экстаза, и никакой гарантии, что случайная пуля не попадет участнику группы в лоб. "Роллинги" торопились. Их ждал самолет, впереди была следующая вечеринка где-то в Австралии: в поколениях, выросших на музыке "Роллинг стоунз", хватает тех, кто может себе позволить пригласить любимую группу спеть на собственном празднике.

Дженнифер Лопес оказалась совершенно отвязной и зажигающей не по-детски девушкой. Она вместе со всеми отрывалась под музыку "Роллингов" — видимо, тоже вместе с материнским молоком впитала их песни. Гости Рогачева были не из тех, кого можно было бы чем-то удивить в этой жизни, но выпивка и рок-н-ролл — это самые чудесные в мире средства, которые из кого угодно сделают человека. Пусть ненадолго, но атмосфера на празднике стала по-настоящему светлой. Вся эта разношерстная толпа денежных тузов, куртизанок, бюджетных воров и прочих героев нашего времени вдруг разом превратилась просто в отряд фанатов с чистыми душами, открытыми навстречу музыке. Так казалось Гере со стороны, и так было на самом деле, пусть лишь только несколько мгновений.

Лопес вышла на сцену и, будучи уже немного нетрезвой, сняла туфли и выкинула их куда-то в сторону зрительской трибуны. Затем она что-то такое сказала музыкантам, прикрыв ладонью микрофон. Те, соглашаясь, закивали, и Дженнифер, почти без перерыва, на едином дыхании исполнила весь свой знаменитый испанский альбом от начала и до конца. Это были не "Роллинги", но это была сама страсть. Определенно, на родном испанском она пела гораздо лучше, чем на английском, и песни словно зажигали в людях факелы темперамента…

Кончился концерт не вполне традиционно. Приглашенный народ настолько перевозбудился, что устроил непристойную оргию, сопровождаемую раздеванием всех участников праздника до состояния ню и поголовным занятием свальным грехом. Лопес от приставаний какого-то сенатора из горячей южной автономии и молодого губернатора каких-то северных провинций спасли телохранители, образовавшие вокруг звезды живой щит и выведшие ее с этого поля всеобщей… Не стоит здесь употреблять этого слова. Зачем грязнить грязь?

К двум часам ночи народ стал потихоньку отползать от запретного плода в сторону дома и в состоянии, надо признаться, весьма помятом. Не хочется никого обидеть и полунамеком, и лишь оттого, что все были настолько "хороши", что никто особенного к себе отношения, в общем-то, не заслужил. Не все принимали участие в бесстыдной оргии, были и такие, кто просто продолжал пить и горлопанить какие-то песни, порой, случалось, и блатные. И нет ничего странного в том, что кто-то в самых лучших, расшалившихся от виски чувствах затягивал "Таганку" и "Гоп-стоп". Это нормально, когда у человека, который зарабатывал свои первые деньги, имея в руках утюг, паяльник или автомат, под хмельком проглядывает наружу его истинная, настоящая гангстерская порода.

Наконец, как в кукольном театре, исчезли со сцены актеры: важные толстяки из папье-маше, вертлявые симпатичные ведьмы с нарисованными на тряпичных головах лицами, арлекины и пираты, циркачи и акробаты — все покинули сцену, и остался на ней один уставший и сонный юбиляр да Гера, сидевший все это время в зрительном зале и бывший единственным зрителем этого сумбурного, но все же волшебного спектакля. Что остается делать двоим, один из которых не знает, что он актер-марионетка, а другой понимает, что пришло время показать этому актеру его место в сценарии?

— О, Гера… Это хорошо, что ты остался. Ты видел это стадо скотов? — Рогачев пнул чей-то оставленный в пылу страсти бюстгальтер. — А все, между прочим, нужные люди. Разгромили мне тут все на хрен. Ты Высоцкого застал?

— Немного… Мама все время слушала на катушечном магнитофоне.

— У меня тоже катушечник был. У тебя какой?

— Черт его знает. Вроде какая-то "Соната", что ли.

— А у меня "Ростов". Девятьсот рублей стоил. Между прочим, большие деньги. Так вот у Высоцкого концерт был в записи. Он там рассказывал о съемках картины "Красная палатка" с Шоном Коннери. Как тот прилетел в Москву, потом собрал банду в "Метрополе"… Сейчас я тебе процитирую: "И остался он один, у разбитого стола. Сидел и думал: "Что же это за загадочная страна?" Вот и я также остался. Спасибо, что не ушел. Пойдем, может, выпьем?

— С удовольствием, Петр Сергеевич.

— Да ладно тебе! Чего ты заладил: "Сергеевич, Сергеевич"? — Они вошли в дом и поднялись в библиотеку. Рогачев был мил, дружелюбен и широк душой. Он то пенял Гере, что тот обращается к нему по отчеству, тогда как раньше такого официоза не было и в помине, то принимался строить какие-то планы продвижения Геры в Думу:

— А что? Нет? Ты, конечно, большая скотина, потому что мою крестницу бросил, но ведь ты наша скотина? Ведь наша? Моя?!

Гера все это время запрещал себе думать о ней. Даже имя Настя, если и попадалось ему где-то, он словно "пробегал" сквозь него, закрыв глаза и уши. И сейчас Рогачев не то чтобы наступил на мозоль, но тема эта была по меньшей мере нежелательной, и Гера увел разговор в сторону:

— Петр, а вот насчет Думы — вы это серьезно?

Петр взглянул на него, и в этих глазах Гера не увидел и следа хмеля: чист был взор первого идеолога нации и ясен был его рассудок.

— А у тебя с Сеченовым тоже серьезно?

— Нет. С чего вы это взяли? Глупо отрицать, что мы иногда общаемся, но дальше дежурных обменов любезностями и остротами дело не заходило.

— За одно лишь остроумие на собственный день рождения не приглашают и рядом с президентом не сажают, Гера.

— Петр, да ни при чем тут это! Он позвал, я и пришел. Что мне было, отказываться, что ли?

— Надо было ко мне прийти и все объяснить, а ты предпочел отмолчаться.

— Да не в этом дело! Я человек маленький, а когда баре дерутся, то у маленьких людей, вроде меня, холопов, чубы трещат. Мне-то в этой ситуации труднее всего: у вас с Сеченовым всем известная взаимная антипатия, а я словно между двух огней, простите за банальность и скудость речи. Я не его человек, понимаете, Петр. — Гера играл и делал это гораздо убедительнее, чем кукла-марионетка, которую дергает за ниточки ее собственная, жизнью отведенная роль. У него в этой пьесе была сольная партия, и, словно ведущему актеру, ему разрешалось импровизировать очень далеко от оригинального текста. — Вы меня дважды из говна достали. И я вам благодарен за это. Очень благодарен. И мне, конечно, очень жаль, что вы решили… — Гера увлекся настолько, что чуть было не произнес "растащить "НМД" по частям" и прикусил язык.

— Что я решил?

— Отдать часть моего дела Кире. Теперь вот нашли какого-то Троцкого… Откуда его черт принес? Родственник, что ли?

— Нет. Просто фамилия такая же. — Рогачев высморкался в салфетку. — Ну вот. Точно с ангиной свалюсь теперь. Продуло на улице, пока со всеми вместе с ума сходил.

— Так, может, чего-нибудь горячего? Просто крепкого чаю?

— Можно, кстати. Сейчас я позову кого-нибудь…

— Нет, нет! Сидите, Петр, я сам чай организую. Где у вас все, что нужно? Чашки там, заварка?

— А следующая дверь, там кухня, я сам не был ни разу, но, думаю, там все есть. Сделай правда чайку покрепче, хоть голова слегка прояснится. А я, пока ты ходишь, приготовлю тебе сюрприз кое-какой.

"Я тоже тебе приготовлю". Гера вошел в кухню. Собственно кухней это небольшое помещение нельзя было назвать, скорее комната для прислуги с небольшой плитой, посудомойкой, столом, тремя стульями… На столе стоял электрический чайник, лежала открытая пачка "Млесны". Две кружки он нашел в стенном шкафчике. Обе были с картинками: на одной нарисован Биг-Бен: часы на башне показывают восемь часов, на другой ослик Иа, потерявший хвост и с видом растерянного шизофреника глядящий с фарфоровой округлости кружки. Выбора у Геры не было, и так же, как Вове, он с вытянутой руки влил в кружку с осликом все содержимое пузырька. Очень осторожно взяв обе кружки, переставил их на поднос и, держа его на вытянутых руках, вернулся в библиотеку. Сразу же поставил поднос на стол, снял с него кружки и схватил свою, с башней. На старом месте Рогачева не было. Он стоял на низкой деревянной стремянке и пытался вытащить с самой верхней полки какой-то большого размера том. Наконец ему это удалось: том высвободился из плена сжимающих его соседних корешков слишком резко, и Рогачев чуть было не упал.

— Епть! Чуть не грохнулся, но вот, — он положил том на стол, — нашел. Открой-ка посмотри…

Это был очень старый фотоальбом, почти весь заполненный черно-белыми фотографиями. Гера смотрел на незнакомые ему лица молодых людей и вдруг на одной из фотографий увидел молодых Рогачева и Хроновского. В каких-то замызганных спецовках они стояли рядом друг с другом, перед ними была россыпь свежевыкопанной картошки, еще в жирной нессохшейся земле, а в руках они держали самодельный плакат "Губкинцы — картофелеводам. 1986 год".

— Так это вы и Борис! Я сразу узнал!

— Да… Было время когда-то. И вот теперь, где он и где я.

Рогачев потянулся за кружкой, продел палец в кольцо ее ручки:

— Знаешь, зачем я тебе это показываю? Затем, чтобы ты всегда помнил о главном: дружба, Гера, — это нечто, через что ты можешь спокойно перешагнуть, даже если однажды ты собирал с другом картошку на одном поле. Не надо за нее держаться. Вообще не надо ни за что держаться, кроме денег. Делать надо только то, что нужно тебе, а дружба… — свободной рукой он вытащил фотографию из полиэтиленового кармашка и скомкал ее, — вот чего она стоит. Твое здоровье.

Гера хотел закрыть глаза. Он почему-то понял, что если он сейчас увидит, как Рогачев пьет из этой дурацкой ослиной кружки, то этот образ пьющего, которого он только что обрек на смерть, человека станет преследовать его всю оставшуюся жизнь. Но закрыть глаза не получилось, взгляд его словно прилип к нарисованному растерянному ослику.

Посидели еще какое-то время. Поговорили о будущем депутатстве Геры, о Насте. Рогачев рассказал, как он ездил знакомиться с ее англичанином:

— Забавный такой парень, совершенно на тебя не похож.

— Не надо, Петр. Мне неприятно.

— Да ладно. Ты не переживай. Встретишь еще кого-нибудь. А Настя, она просто не твой человек. И не мой. Ты видал сегодня всех этих прошмандовок, которые ко мне пришли, типа, "поздравить"? Вот они для нас с тобой, а Настя, она для тех, кто заслужил счастье.

— А мы его не заслужили?

— Нет. Мы его вроде купили, но покупное хуже дареного. А подарить нам счастье кое-кто позабыл. Ладно, Гера, я чего-то спать очень хочу, устал, как вьючная скотина. Ты давай завтра после обеда ко мне приезжай в Кремль. Посидим поговорим о том, что сегодня наметили.

— А Троцкого с собой брать?

— Не. Троцкого не надо. Ему рано пока наши расклады слушать, умом двинется. Пусть в курс дела входит, с блоггерами знакомится. Разберешься там… Спокойной ночи.

Гера пожал руку Рогачева и напоследок, перед тем как покинуть навсегда дом в Серебряном Бору, произнес:

— Спи, Моцарт. Спать ты будешь долго.

Рогачев лишь устало махнул рукой ему в ответ.

Патриот

"-HOT! HOT! HOT! …был Петр Рогачев, экс-олигарх и высокопоставленный чиновник, курирующий сектор идеологии и СМИ, скоропостижно скончавшийся вчера в Центральной клинической больнице. Официальной причиной смерти Рогачева назван рак, вызвавший необратимые изменения в организме. Однако, по нашей информации, Рогачев скончался от поражения вирусом иммунодефицита человека. Задача: выстроить прямую логическую цепочку Рогачев — СПИД — гомосексуализм. Фотографии несовершеннолетних партнеров Рогачева в данный момент проходят обработку: в "NMD". Директор проекта Феликс Троцкий.

— Файлы для скачивания будут доступны не позднее 15.00. Не ебите мне мозги! В. Козакевич.

— Тысячники — 700 долл., свыше двух тысяч — 1500 долл., свыше трех тысяч — 5000 долл., далее каждая тысяча равняется шагу в 3000 долл…"

Гера просмотрел архив месячной давности и с удовлетворением закрыл ноутбук. Тогда весть об "истинной причине" смерти Рогачева очень быстро из Интернета попала в газеты. Те растиражировали ее, приукрасив от себя скабрезными подробностями. Кто-то из журналистов "МК" даже назвал покойного Петра Сергеевича "доморощенным Майклом Джексоном, которому не повезло". Фантазия журналистов била ключом: они мстили покойному за все его "добрые" дела. Самый ненавидимый СМИ человек, именем которого журналисты и все, кто имел хоть какое-то отношение к ресурсам массовой раздачи информации населению, пугали друг друга, был с изощрением растоптан ими после смерти. Никаких фильтров им никто не ставил: информация шла без купюр и выглядела скорее как фантазии извращенца. На крышке гроба Рогачева не отплясал лишь безногий, а в журналистике таких немного. Место Рогачева оставалось вакантным целый месяц, необходимо было выдержать приличия и выждать, пока шум, в том числе и в зарубежной прессе, стихнет. Весь этот месяц Гера натаскивал Троцкого, в котором, к своему величайшему изумлению, увидел почти что свое отражение. Парень оказался несомненным талантом: складывалось впечатление, что он родился в Сети от Браузера и Явы. Язык у Троцкого был подвешен самым подходящим образом, организаторские способности находились на высоте. Перед тем как официально передать ему холдинг, Гера вызвал его в кабинет, подошел вплотную и поднес к носу тщедушного Троцкого кулак:

— Твой тезка от народного гнева и в Мексике не скрылся. Надумаешь подсиживать или в свои игры играть, и ледоруб тебя от спины до задницы достанет. Понял?

— Конечно, Герман Викторович. Я давно все понял.

— Лишнего не говори. Не люблю.

…Все работало как следует, и он оставлял милый его сердцу яичный особняк с легким сердцем. Указ о назначении генерала Пети главой администрации вышел три дня назад, и в тот же день генерал Петя сообщил Гере:

— Ну, пакуй вещи и готовься к переезду.

— В "Матросскую тишину"? — мрачно пошутил Гера.

— Туда всегда успеешь, можешь не сомневаться. Но я надеюсь, что у нас с тобой до этого дело не дойдет. Я не ошибаюсь? — Генерал Петя был серьезен.

— Нет. Вы же никогда не ошибаетесь, Петр.

Гера и впрямь стал паковать вещи. Впервые в жизни он собирался не в течение пяти минут с целью оказаться без работы на улице, а переезжал, и куда! В бывшем кабинете Рогачева сделали ремонт, поменяли мебель и установили прямую телефонную линию с кабинетом Сеченова. "Все равно тебе по первости без доброго совета не обойтись. А потребность в них будет сравнима с частотой походов в сортир после пяти литров пива. Так что звони. Лучше спросить, чем накосячить, тем более что испытательный срок у тебя бессрочный".

Гера укладывал содержимое ящиков стола в две большие картонные коробки. Он почти закончил, остался последний, нижний ящик. Он дернул его на себя, стал доставать папки, какие-то журналы. Все без разбору кидал в коробку, стоящую рядом. Вдруг маленькая фотография, та самая, которую он когда-то вытащил из бумажника, фотография Насти, упала на пол возле коробки. Настя смотрела с нее, чуть наклонив голову и опустив глаза. Он поднял фотографию, встал с четверенек и сел в кресло. Долго смотрел на маленькую Настину копию, застывшую на прямоугольнике фотобумаги. Встал, подошел к окну. Во дворике яичного особнячка цвели вишни, посаженные неизвестно кем, и их белые цветы были похожи на стертую ластиком обыденность. Никакой черной земли внизу, зеленой травы, проросшей сквозь слой неубранных прошлогодних листьев. Все только белое, чистое, как тот гренландский снег… "Может быть, пришло время начать все сначала, отбелив прошлое? Ведь мне это под силу". Герман еще раз поднес к глазам фотографию, потом вытянул руку и поглядел, как смотрится Настя на фоне белых вишневых цветов. Видимо, вишни ее не испортили, потому что Гера подошел к телефону и набрал номер своего нового шефа:

— Товарищ генерал.

— Я!

— Дайте отпуск на три дня. Хочу кое в чем убедиться. Мне нужно съездить тут…

— Куда, если не секрет?

— Я не знаю адреса, только город. Там еще башня с часами и половина "Юксона" живет.

— А к кому тебе в Лондоне? Хотя я догадываюсь… Поезжай, конечно, какой тут разговор может быть.

— Да. А вы не могли бы мне помочь?

— Чем именно?

— Я не знаю адреса ее нового… друга. Или кто он там уже?

— Да о чем ты говоришь? Я перезвоню.

…Гера прилетел в Хитроу под вечер. Было около шести, когда он сел в такси и попросил отвезти себя в район Грин-Хилл. Место оказалось городской окраиной, настоящим спальным районом, застроенным невысокими домами. На улице, название которой было написано на листке в руке Геры, было всего четыре трехэтажных дома. Подойдя к первому, он увидел рядом со входом табличку с именами жильцов. Принялся читать, пока не дошел до фамилии Квишем. Артур Квишем, тот самый корреспондент из Би-би-си, который был давно и до какого-то времени безответно влюблен в Настю.

Они познакомились в Москве. Он приезжал в редакцию "Профиля", и сейчас, конечно, уже не важно зачем. Между ними ничего не было: Настя не давала повода даже для легкого флирта, однако англичанин был человеком терпеливым. Он пережил и ее встречу с Герой, и ее замужество, и рождение ребенка. Он всегда находился где-то рядом, не дальше телефонного звонка. Зачем Настя поддерживала эти отношения, пусть даже и на уровне "Привет, как дела? Извини, у меня интервью", она и сама не могла бы толком ответить тогда. Возможно, это было простым совпадением, а быть может, ее интуицией: она никогда не задавалась этим вопросом. Одно известно точно: на третий день после помпезного ухода Геры Настя приехала в родную редакцию, вернее, бывшую родную редакцию. В "Профиле" поменялась власть, и с подачи Рогачева журнал возглавил человек до такой степени специфический, что со старым коллективом он не сработался, да и коллектив его не принял. В общем, Настя осталась без работы. Без мужа и без работы. Не слишком приятный дуализм, правда? Но так уж повелось, что темная полоса и та имеет свои границы, и ее окончание в Настину жизнь пришло вместе с Артуром. Нет, вначале она его не любила, конечно, но легла с ним в постель из желания вновь почувствовать себя женщиной. Не одинокой, брошенной мужем, которого увела какая-то наплевавшая на чужую семью дрянь, а желанной и милой. Говорят, что ночная кукушка дневную перекукует, и английская кукушка Квишем долго и красочно рассказывал Насте о работе в Би-би-си, а однажды намекнул, что мог бы замолвить за нее словечко в штаб-квартире компании в Лондоне. Настя любила свою работу, была ей предана, и времени на раздумье она потратила самую малость. Рогачев помог с выездными документами, родители Насти, сильно переживающие ее разрыв с мужем, были рады новой возможности, открывающейся перед дочерью, и скрепя сердце отпустили ее вместе с внуком.

Гера позвонил, ему ответили…

Они сидели в каком-то пабе на соседней Рассел-Роад. Настя не захотела приглашать его в квартиру.

— Я хочу видеть своего сына. — Гера смотрел на нее и курил четвертую сигарету подряд.

— А зачем тебе? Он еще совсем маленький, он не помнит тебя и может испугаться. Ты с таким же успехом можешь пойти посмотреть на игрушечных младенцев в магазине.

— Ну, зачем ты так… Я правда очень хочу его видеть.

Она постучала пальцами по столешнице. Быстро-быстро, словно играла на пианино. Нервничала.

— Скажи, зачем ты приехал?

— За тобой. За вами. Поедем домой?

— Нет.

— Настя, я ошибся, понимаешь? Я просто ошибся! Ну, кто?! Кто не ошибается?! Нет больше в моей жизни той женщины, она… Она умерла.

— Умерла? Вот как? Так ты вдовец?

— Настя, прекрати. Ты сама на себя не похожа. Что с тобой произошло? Ты так изменилась…

— Что со мной произошло? Кое-что произошло. Просто однажды я встретила тебя, Гера. И знаешь… Иногда я даже начинаю думать, что лучше бы тебя тогда…

Гера подался вперед:

— Ну?! Что тогда?! Лучше бы меня тогда грохнули до конца, да?!

Она отпрянула:

— Нет. Я хотела сказать: лучше бы тебя тогда не было там… В аэропорту. Лучше бы ты улетел, и мы никогда бы больше не встретились…

Гера попытался взять ее за пальцы, но она отдернула руку:

— Не надо.

— Поедем домой. Ну, что ты здесь забыла? Живешь в каком-то курятнике, на отшибе. Кто такой этот твой, как его? — Гера глянул в свой листок. — Кишкин?

— Квишем. Артур Квишем. Он журналист, точно такой же, как и я. Мы работаем в одном отделе.

— А я, — Гера придвинулся ближе к ней, — ты знаешь, кто такой я теперь? Я командую всеми журналистами России. Я занял место Рогачева, к твоему сведению. Могу все. Все! Говорю тебе, возвращайся ко мне. Я все для тебя сделаю. Хочешь, я тебя главным редактором в "Коммерсант" или в твой "Профиль" назначу?

Настя улыбнулась:

— Нет. Не хочу.

— Но почему?

Она встала, вытащила из своего рюкзачка десять фунтов и положила на стол, собралась уходить:

— Я люблю Артура. Для меня это очень много значит. И знаешь… Я не хочу возвращаться в страну, где есть человек, который командует журналистами…

…Гера никогда не был раньше в этом месте. Зал для приема официальных делегаций аэропорта Шереметьево-2. Теперь ему было положено это по статусу так же, как длинный бронированный "Пульман" и два тяжелых черных тонированных "американца": один шел впереди, расчищая дорогу, другой замыкал колонну, прикрывая главный автомобиль. Его встретили прямо от дверей: сразу четверо крепышей с наушниками. По двое закрывали с каждой стороны, вели до самой машины. Включили проблесковые маячки и, засоряя воздух сиренами, помчались в сторону Москвы.

Герман Викторович Кленовский сидел в просторной "капсуле жизни" "Пульмана", отделенной от места шофера и охранника звуконепроницаемой перегородкой. Кортеж шел на высокой скорости, движение по Ленинградскому проспекту и Тверской было перекрыто. Он смотрел, как за окном проносились знакомые виды, затем ему это наскучило, и он огляделся: обитый кожей салон, вставки из эбенового дерева. Совсем новый автомобиль, вон, даже защитная пленка с экрана музыкального центра не снята. Гера нажал на кнопку, в динамиках раздалось приглушенное шипение. Он поиграл сенсорами, нашел какую-то волну, где передавали тихую классическую музыку. Как раз то, что нужно. Герман устроился поудобнее, и вдруг музыка изменилась. В колонках послышались первые ноты "Полета Валькирий" Вагнера. Кленовский сделал звук громче, затем выкрутил его на полную мощность. Вспомнил "Апокалипсис" Копполы: вертолетное звено "Валькирий" расстреливает с воздуха обезумевших крестьян в смешных соломенных шляпах. Абсолютная, никем не сдерживаемая сила, безнаказанность, власть над теми, кто бегает внизу под свинцовым дождем и умирает, не успев понять, что его только что разорвало пополам пулеметной очередью. И он так же, как это вертолетное звено, летит сейчас по перекрытому в его честь городу.

— Все только начинается, — прошептал Гера, — все еще впереди…

…Под заключительные залпы тарелок симфонического оркестра кортеж въехал на территорию Кремля, и "Пульман" остановился прямо напротив девятого подъезда. Снаружи открыли дверь, Гера вышел из машины, прищурился на весеннее солнце.

…Таня, как всегда, сидела на своем месте, что-то быстро печатала. Увидев нового руководителя, встала и поздоровалась. Затем немного смущенно предложила Гере чаю.

— Еще хоть раз такое предложение, и я вас уволю. — Он, не оборачиваясь, прошел в кабинет и захлопнул за собой дверь. Замер.

Длинный стол для заседаний, его стол — огромный, с письменным прибором из малахита, украшенный двуглавым орлом. В углу тускло отсвечивают телефоны спецсвязи. На стене портрет человека, глаза которого внимательно смотрели сейчас на Геру, словно они были живыми. Возле стола аккуратно стояли коробки Геры. Те самые, что он забрал с собой из бело-желтого особнячка. Гера обошел кабинет, потрогал мебель, прикоснулся к трубке одного из телефонов. Затем поставил на стол одну из своих коробок, открыл и вытащил трехцветную нарукавную повязку. Надел ее на левую руку. Подошел к висевшему на стене зеркалу "в пол" и некоторое время смотрел на собственное отражение. Затем отошел на два шага назад, вытянулся, вскинул вверх правую руку и громко сказал:

— Слава России!

Опустил руку и прислушался. Вокруг было тихо, и лишь где-то, в непостижимой дали, продолжал звучать "Полет Валькирий".